из головы ребенка, когда та попала в ее лапы.


     "Я убью тебя, - сказал он про себя, с мрачной настойчивостью, которая
питала его гнев. -  Я  убью  тебя,  Дьяволица!..  Помоги  мне,  Господи  и
поддержи!.."


     - "Они" всегда сопротивлялись мне, - бормотала она. - "Они"!.. Только
"они"!..  Они  убежали  от  меня!..  Это   недостойно!   Это   заслуживает
наказания!.. Ах! Как я их ненавижу обеих! Он, на него я  не  сердилась  за
то, что он оттолкнул меня. Нет. Это все-таки мужчина. У мужчины  есть  все
права. У мужчины есть право быть сильнее. Ибо он слабее. Я  сделаю  с  ним
все, что захочу однажды. Но женщины - нет! - они не имеют  права  одержать
победу надо мной! Женщины принадлежат мне. Женщины или мои  сообщницы  или
жертвы! Что касается мужчин, они не  страшны.  Но  "они"  насмеялись  надо
мной...
     Ах! Как я ненавижу их обеих...
     Стоя немного сзади, он угадал, что речь шла об  Анжелике  и  Онорине.
Жгучее негодование убивало его. Его мать! И ребенок, его сводная сестра!..
Как бы то ни было, эта девочка находилась под его защитой, потому  что  он
был ее сводным братом, ее старшим братом.
     Как это ужасное создание осмеливалось говорить о них в таком  тоне  в
его присутствии?.. Словно она имела на это право!..
     "Осторожно!  -  опомнился  он.  -  Нельзя,   чтобы   она   распознала
что-нибудь, чтобы она поняла, что это меня возмущает..."
     И он поймал ее взгляд, который она бросила на  него  в  зеркало.  Она
старалась разгадать его чувства, готовая броситься на него,  при  малейшем
подозрении она превратилась бы в фурию. Всплеск гнева или  отвращения  мог
бы стать для нее знаком, что он притворяется преданным ей. У ее ног...  Но
нет, - думала она, - он охвачен жгучим желанием, и  ему  безразлично  все,
что не касается ее, он глух к словам, которые она  произносит,  словно  из
неосторожности, специально вызывая его гнев. При малейшем подозрении,  она
приговорит его к смерти.
     Но она ничего не прочла в его светлых глазах. Она была удовлетворена.
     Убедил ли он ее? Ему хотелось надеяться.  Пот  ручьем  лил  по  спине
бедного Кантора, который боялся хоть как-то проявить свои истинные мысли.
     Сила воли и хладнокровие,  полученные  от  отца,  собирались  в  нем.
Теперь он понимал суть этих качеств, которыми граф  де  Пейрак  так  часто
раздражал или обижал его, ранил его детскую чувствительность, хотя он  сам
был таким же.  Теперь  он  поздравлял  себя,  что  получил  эту  внезапную
поддержку.
     Он понимал, что здесь нужно отвечать  коварством  на  коварство  и  с
поднятым забралом глядеть в лицо опасности.
     Он сделал еще один шаг к ней.
     "Пусть я буду этим человеком! - думал он. - Пусть мое  тело  послужит
мне!.. Во имя всеобщего спасения!.."
     Она видела вблизи его рот, такой изящный,  такой  соблазнительный,  и
она сдалась, когда он прошептал:
     - Где?.. И когда?..
     Он знал, что этот номер всегда ему удавался.
     От Флоримона  он  научился  кое-каким  приемам  и  формулам,  которые
действовали безотказно.
     Задыхаясь, она ответила:
     - Сегодня  вечером,  на  острове  вверх  по  течению.  Там  сломанная
мельница... там заросли ольхи и тополя  вокруг.  А  ночью  туман  скрывает
всех, кто не хочет быть узнанным. Я буду вас ждать на поляне...



                                    45

     Завернувшись в серый плащ, позаимствованный у служанки, и спрятавшись
в тени мельницы, она ждала. Тысяча  разных  звуков,  раздававшихся  здесь,
заставляла ее  вздрагивать,  и  она  сама  удивлялась  чувству  тревоги  и
беспокойства, которое было для нее новым. Шлепки лягушек, которые  прыгали
с берега в  воду,  скрипы,  шорохи,  глухие  крики,  хлопанье  крыльев  на
мельнице, где жили маленькие совы, - все это беспокоило ее.
     Как она безрассудно поступила, что дала себя заманить. Он должен  был
бы давно умереть. Это было так просто, и именно это и  надлежало  сделать.
"Нет, - повторяла она себе, - я убью его, но... после!"
     И подумав так, она облизнулась. Но что-то ускользнуло от нее.  Словно
ее руки выпустили повод, который она прежде крепко сжимала в руках.
     Откуда шло это всепоглощающее  желание  узнать  вкус  этого  молодого
тела, узнать о нем все,  почувствовать  его  объятия,  утонуть  в  глубине
зрачков, напоминающих глаза соперницы, женщины, которой надлежало  служить
ей, а она надсмеялась над ней?
     "Все. Но позже - не отступать", - сказала она  себе,  горя  желанием,
которое с каждой секундой казалось ей все более новым и  охватывало  ее  с
ног до головы.
     Она услышала топот копыт.
     Последние лучи заходящего  солнца,  уже  слабые  и  бледные  осветили
белого коня и молодого героя, верхом на нем.
     Почему он приехал на лошади?
     Он был не от мира сего.
     Она восхитилась блеском его золотых кудрей, выбивающихся из-под шляпы
с перьями, и окружающих его голову сияющим ореолом.
     В страстном желании его видеть, она потеряла ощущение реальности. Она
не могла ни двигаться, ни сделать хоть шаг. Огонь ее страсти отрывался  от
ее существа.
     "Неужели это то счастье, о котором мечтают люди?"  -  спрашивала  она
себя в страхе, что опоздала, что ее тело, теперь постаревшее  и  не  такое
прекрасное, стало ее ловушкой. Огонь пожирал  ее,  превращал  ее  плоть  в
настоящий факел, "они" всегда были готовы продать душу за эти  чувства,  и
для нее это был роковой порыв, ибо он вынуждал ослушаться  хозяина.  Такое
потрясающее впечатление заставило ее забыться, и поэтому она  не  заметила
появления какого-то темного шара, темного и пушистого,  который  мчался  в
траве словно ядро.
     Словно существо, низвергнутое с Небес в ад, нападающий бешено сверкал
глазами, а оскал его был чудовищен.
     Ослепляя дьявольской красотой, юноша на белой лошади смотрел на  нее,
и глаза его сияли, словно растаявший лед, словно небесная лазурь.
     - Будь ты проклят, лик ангела!.. - прокричала она.


     Животное прыгнуло и опрокинуло ее. В следующую секунду она  оказалась
во власти обезумевшего от ярости зверя.


     - Дай мне подойти, - говорил Кантор.
     Несмотря на отвращение и священный ужас, которым он был  охвачен,  он
сошел с  лошади  и  в  темноте  кружил  вокруг  ужасной  картины,  пытаясь
успокоить разъяренную росомаху.
     Но она не  хотела  уступать.  Он  набрасывался,  отскакивал  и  снова
прыгал.
     - Дай мне подойти! Я должен!
     Животное, которое  он  вырастил,  одичавшее  за  последнее  время,  с
которым он столько говорил то в пол-голоса, то мысленно, о женщине-убийце,
которую он должен был изничтожить.
     Что понял Вольверин? Вспоминал ли он о  громадных  псах,  похожих  на
медведей, которых Амбруазина натравила не него в Тидмагуше?  Угадывал  ли,
что именно по ее приказу вокруг Квебека были расставлены ловушки и днем  и
ночью бродили  охотники,  которые  убили  его  подругу  на  его  глазах?..
"Увидел" ли он внезапно, как маленький кот  когда-то,  правдивую  сущность
этой женщины?


     - Дай мне подойти! Я должен! Я обещал. Я должен вонзить ей  в  сердце
свой кинжал, чтобы удостовериться в ее  смерти.  Я  обещал.  Потом  можешь
делать, что хочешь.
     Лошадь ржала, охваченная паническим ужасом, била  копытами,  вставала
на дыбы, рвала ветку, к которой была привязана. Наконец она сломала  ее  и
галопом ускакала.
     Разразилась буря. Буря без дождя. Молния  зигзагами  прорезала  небо,
совещая крыши Виль-Мари, срывая черепицу с крыши замка, предоставленного в
распоряжение губернатора, потом возник огненный шар, который проник в один
из дымоходов.
     Несмотря на все усилия, пожар потушить не удалось, от здания остались
одни почерневшие стены.
     Прислуга и лакеи сумели спастись. Губернатора в этот  вечер  не  было
дома, он находился с визитом в монастыре Сен-Сюльпис. Поэтому никто  сразу
не хватился мадам де Горреста, решили, что она погибла при пожаре.
     Но когда руины остыли, там не обнаружили ее останков. Потом  появился
охотник, который с ужасом рассказывал о  каком-то  мертвом  теле,  страшно
изувеченном, обнаруженном около старой мельницы.
     Никто не смог с уверенностью опознать останки, потому  что  это  была
страшная мешанина плоти, обрывков ткани, костей, над  которой  к  тому  же
поработали лисицы.
     Но ужасная находка невдалеке, между ветвей вяза, - голова  женщины  с
длинными растрепанными волосами, измазанными кровью, заставила  отказаться
всех свидетелей этой картины, которая вызвала у офицеров и вельмож приступ
тошноты, от дальнейших расследований с целью опознания.
     Очень быстро тело несчастной жены губернатора было предано земле.  Ей
были оказаны все почести, и вслух о ней говорилось только хорошее, но,  по
правде сказать, ее гибель вызвала у очень многих тайное чувство утешения.


     На острове Монреаль расследованиям преступлений не  придавали  такого
большого значения как в Квебеке, столице, где Гарро  д'Антремон  лелеял  в
сердце мечту установления справедливости во имя короля, с помощью  полиции
и имея в качестве примера лейтенанта гражданской  и  криминальной  полиции
королевства, - господина де Ля Рейни.
     Здесь все же были аванпосты неосвоенных земель.
     Побуждаемый советами и чувствуя необходимость  действовать,  господин
де Горреста приказал повесить ирокеза  по  имени  Магониганбауит.  Он  был
крещен, но его обвиняли в предательстве, потому что имя его значило  "Друг
ирокеза".
     Этот вид казни ужаснул всех индейцев, до этого ни  разу  не  видевших
ничего подобного. Они посчитали недостойным, что ему помешали спеть  перед
смертью песню мертвого.
     Вспомнив, что он планировал действовать активнее, чем все  предыдущие
губернаторы, и считая себя вице-королем, он воспользовался  фактом  смерти
супруги и объявил о репрессиях по отношению  к  индейцам,  которые  должны
были затронуть все территории, вплоть до Долины Пяти Наций.
     Он был уверен, что найдет в Монреале, где  было  за  кого  отомстить,
охотников принять участие в этом проекте.
     Четыре отряда, главный  -  милиция,  поменьше  -  группы  абенакисов,
альгонкинов и гуронов собрались и отправились  целой  флотилией  вверх  по
Сен-Лорану, чтобы добраться до форта Фронтенак.
     Он призвал миссионера, отца Раге, который вместе с отцом  де  Геранд,
отправился к индейцам и убедил их отправить делегацию в  Катаракуи,  чтобы
приветствовать нового губернатора.
     Племена, которые сожалели о том, что традиционная  летняя  встреча  с
пирами и танцами, которую устраивал господин де  Фронтенак,  поддались  на
щедрые  посулы,  поверили  льстивым  речам  и  решили  удовлетворить  свое
любопытство по  поводу  нового  губернатора.  Многие  из  них  -  вожди  и
старейшины Пяти Наций, в сопровождении небольших отрядов охраны, вышли  на
дорогу озера Онтарио.


     Когда банкет был окончен, и все расслабились, он приказал своим людям
окружить их, и связать по семь человек, накинув веревки на шеи,  и  связав
руки. Индейцы во весь голос запели свои "куплеты смерти".
     Сорок пять главных  ирокезов  были  таким  образом  взяты  в  плен  и
доставлены в Виль-Мари, а затем в  Квебек,  где  их  отправили  на  галеры
Марселя.
     Узнав, что план удался, и что сорок посланцев Пяти Наций уже держат в
руках весла на галерах, господин де Горреста, все еще опьяненный яростью и
собственными грандиозными планами, бросил свои отряды на лагеря  ирокезов.
В Катаракуи они высадились совсем рядом, на юго-восточном берегу  Онтарио.
Выбор территории был неудачным.
     Оннонтаги в течение долгого времени были очень мирной нацией. Они  не
внимали призывам Уттаке,  одного  из  самых  воинственных  вождей  племени
Аньеров, к массовому уничтожению французов.
     Миролюбие не помогло Оннонтагам. Шестьсот солдат, триста всадников  и
также отряды  индейцев  обрушились  на  них.  Через  два  дня  с  главными
поселениями этого племени - Кассуэтсом и Туансо, - было покончено.
     Воины оннонтагов, хоть и многочисленные, но разобщенные из-за осенней
охоты, не смогли вовремя собраться.
     При этом, сама природа словно взбунтовалась против  несправедливости,
и на нежную осень обрушила всю свою мощь суровая северная зима.
     Солдаты, недавно прибывшие из метрополии, одетые  в  легкие  мундиры,
проснулись под снегом, или не проснулись вовсе, замерзнув.
     Многие были раздавлены деревьями,  которые  еще  не  успели  сбросить
листву и не выдержали тяжести свежевыпавшего снега.
     Это было началом разгрома.  Без  снегоходов,  не  по  сезону  одетые,
солдаты проваливались в ледяные трещины, в проруби озер,  которые  еще  не
замерзли, и которые новички принимали за снежные равнины.
     Кантор де Пейрак, который все это  время  поднимался  вверх  по  реке
Утауз и наконец добрался до бухты Джорджия с намерением подойти  с  юга  к
поселениям  ирокезов,  был  остановлен  снеговыми  буранами   на   острове
Манитулин, и остался зимовать у оджибвэев.


     К   востоку   от   Онтарио,   худо-бедно    собранные    армии    под
предводительством  канадской  конной  милиции,  пострадали  от   внезапных
холодов, но,  зная  край,  смогли  укрыться  в  фортах  или  миссионерских
поселках на озерах Шамплейн и  Сен-Сакреман  на  севере  реки  Гудзон,  на
острове де Ламот, в фортах Ришелье и Сорель.
     Сам господин де Горреста остался в форте Фронтенак, на озере Онтарио.
     В  начале  еще  была  надежда  на  установление  хорошей  погоды,  на
потепление, на возвращение осени. В этом никто не сомневался.
     Вплоть до берегов Атланты на юге и до залива  Сен-Лоран  на  востоке,
обрамленных черно-зеленым  морем,  разбросав  ледяную  крупу,  раскинулась
Белая Пустыня, покрыв густым покровом бескрайние территории.
     И в одном из уголков  этой  территории,  который  назывался  Вапассу,
женщина и  трое  маленьких  детей,  заживо  погребенные  узники,  лишенные
помощи, вот уже несколько недель существовали под угрозой голодной смерти.




                   ЧАСТЬ ТРИНАДЦАТАЯ. БЕЛАЯ ПУСТЫНЯ


                                    46

     Тревога, которой  она  не  позволяла  перерасти  в  панику,  начинала
охватывать ее. Стоило ей открыть глаза, как ком подкатывал к горлу. Прежде
чем заметить наступление нового утра, узнать свет нового дня, проснувшись,
она тут же испытывала эту боль, которая не  давала  ей  дышать  и  терзала
сердце.  Беспокойство,  которое  свидетельствовало  о  чутком   восприятии
происшедшего, которое  уже  давно  прояснило  для  нее  ситуацию;  правда,
осознание  скорее  подсознательно,  перед  которой  она  отступала  словно
упрямая  лошадь,  вызывали  у  нее   взрывы   проклятий   и   ругательств,
позаимствованных во "Дворе Чудес", самое слабое из которых  начиналось  на
букву "г", слово, которое француз любого звания и положения, (равно как  и
француженка), держит в закоулках своей памяти, чтобы  выразить  в  слишком
неприятной ситуации все свое неудовольствие.
     Признание  неудачи,  катастрофической  и  даже  гибельной   ситуации,
протест против такой участи и против всех врагов, предателей, которых  она
обвиняла в случившемся,  равно  как  и  себя,  потому  что  она  совершила
глупость - все это было заключено в этом слове, коротком  и  символическом
одновременно, в этом крике побежденного, но еще сопротивляющегося  року  и
людям существа. И повторив его несколько раз, Анжелика почувствовала  себя
лучше. Этот крик должен был быть услышан и понят  тем,  кто  имел  на  это
власть.
     Прокричав его вслух, она  утешилась  и  снова  обрела  мужество.  Она
"выпустила пар", выругавшись, и теперь разум снова оживал  в  ней,  к  ней
снова вернулась способность видеть вещи не в таком мрачном виде.
     На самом деле она напрасно ругалась на все четыре стороны. Еды хватит
еще на несколько дней, а потом  они  что-нибудь  придумают...  или  придет
подмога. Она приходила в себя, встряхивала головой, выпрямлялась,  чистила
одежду,  словно  чтобы  очистить  ее  от  миазмов  беды,  и,  столкнувшись
взглядами с Шарлем-Анри и близнецами - этими маленькими змеями - по словам
Иоланды, бывшими всегда настороже на счет  запретных  слов,  и  ничего  не
упустивших из высказываний матери  по  поводу  этой  чертовой  жизни,  она
рассмеялась:
     - Вставайте, котятки. Уже не так холодно. Пойдем, попробуем проверить
ловушки Лаймона Уайта.


     Детям нравилось выходить на улицу,  когда  позволяла  погода,  и  она
заметила, что они радовались не столько свежему воздуху, сколько тому, что
они снова видели родные пейзажи.
     Для них Вапассу осталось прежним. Да и она стала  по-новому  смотреть
на эти края. Она вновь видела родное лицо на фоне смертельной маски.
     Дети были правы. Счастливые времена, прошедшие в Вапассу,  не  смогли
бы стереться из памяти...
     Он  сказал  ей:  "Я  построю  для  вас  королевство".  Это  не   было
королевством.  Понятие  не  подходило  для  Америки.  Это  была  маленькая
республика. Вместе с детьми, по вечерам, они привыкли играть в  "маленькую
республику".
     Она спрашивала их:
     - Кто живет в нашей маленькой республике?
     И они старательно представляли лица людей, которых они любили, и кого
им так не хватало.
     Шарль-Анри  "переводил"  Анжелике  слова  близнецов,  когда  она   не
понимала, о чем они говорят.
     - Они  говорят  о  Колене,  они  говорят  о  собаке,  они  говорят  о
Гренадине...
     Она тренировала их память, интересуясь теми картинками,  которые  они
представляли себе из прошлого, и по их  выбору  просила  восстановить  или
оживить какую-нибудь из них.
     - А вы помните того-то? Вы помните  ту?  Он  был  хорошим?  Злым,  ты
говоришь? Что он сделал, что тебе не понравилось, Раймон-Роже?
     Из тех, кого они  помнили  или  наоборот  она  выбирала  некоторых  и
рассказывала о  них,  словно  сказку,  словно  читала  книгу  о  маленькой
республике и о подвигах ее героев.
     Это было похоже на хронику, развитие  которой  происходило  здесь,  и
благотворно действовало на всех, и на нее в том  числе.  Портреты,  героев
подвергались  комментариям,  и  дети  делали  это  оригинально  и   подчас
неожиданно.
     Такие беседы позволяли им ускользнуть от действительности, скрашивали
монотонные часы, изредка прерываемые для еды и - благословенный  отдых!  -
для сна. И если дети не отдавали себе  отчета,  то  Анжелика-то  прекрасно
знала, что труднее всего им  будет  сохранить  в  их  жизни  узников  ритм
нормальных дней.
     Напоминая обо всех их друзьях, обещая, что скоро они их  увидят,  она
старалась заполнить их внутренний мир,  слишком  опустошенный  для  детей,
которые с самого рождения привыкли жить рядом с многими  другими.  На  нее
также действовало благотворно то, что она  вызывала  в  памяти  счастливые
годы, проведенные возле Жоффрея...
     И мало-помалу Анжелика  осознала  ту  роль,  которую  она  сыграла  в
трагедии, произошедшей недавно, последний акт которой -  смерть  графа  де
Ломенье-Шамбор - тяжким грузом лежал на ее сердце.
     "Я остановила их!"
     Они прибыли, думая, что Анжелика и ее муж отсутствуют, как это было в
первый раз в Катарунке, но она была там.
     Если бы она  еще  не  приехала  или  если  бы  она  сдалась,  то  они
продолжили бы свой путь на юг, вдоль Кеннебека, и захватили бы без лишнего
шума шахты и посты, принадлежащие Жоффрею де Пейраку, а потом добрались бы
до Голдсборо. Что касается Голдсборо, то его  жители,  конечно,  стали  бы
сопротивляться, но и там, в конце концов, с помощью  Сен-Кастина  или  без
нее, королевский стяг заменил бы  знамя  с  золотым  щитом,  принадлежащее
независимому вельможе.
     И возникшую при этом ситуацию было бы уладить  гораздо  труднее,  чем
ту, которая сложилась сейчас.
     Вапассу сожгли, но мстители, посланные отцом д'Оржеваль остановились.
Они вернулись на север.
     "Я остановила их!"
     И эта мысль придавала ей мужества.
     По правде говоря, на этот раз  и  несмотря  на  кажущуюся