у,  чей  порог  обагрен  кровью
агнца!"

Глава 6

   Свет становился ярче.
   Подобно утренней росе, испаряющейся в солнечных лучах,  она  чувствовала,
как ее возносит к этому все более яркому свету, все более  беспредельному  -
как свод или дорога без конца.  Подобно  утренней  росе,  она  растворялась,
улетучивалась,  ощущала  себя  сущностью  и  сверхсущностью,   благоуханием,
ускользающим и зыбким, одновременно  видимым  и  невидимым.  Возносясь,  она
уплывала и уплывала. Туда, где нет ни страданий, ни забот.
   Вдруг ее  ожгло  воспоминание  об  обещании,  остановило  ее  непрерывное
восхождение, заставило спросить:
   - Он уходит со мной?
   Она была  по-прежнему  невесомой,  распростертой,  раздираемой  безмерной
тоской мучительней любой земной пытки.
   - Нет. Слишком рано! Он должен остаться в этом мире.
   Она услышала свой крик.
   - Тогда я не хочу! Я не могу! Я не могу... бросить его одного.
   Свет померк. Тяжесть охватила ее, еще  совсем  недавно  такую  невесомую,
удушающе навалилась, и  пылающая  кровь  влила  в  ее  вены  огонь  жестокой
лихорадки, заставлявшей ее дрожать и стучать зубами.
   Рыцарь Мальтийского ордена в красной тунике погибал, побиваемый камнями.
   Мощный удар в самую грудь сразил его, и вот видна уже только одна рука со
сжатыми пальцами, торчащая над грудой камней.
   Зачем, повернувшись к Анжелике, прокричал он  ей  перед  тем,  как  стать
добычей яростной толпы: "Я тот мужчина, который первый поцеловал вас?"
   Все это было лишь безумием, бредом. Горькое разочарование овладело ею.
   Итак, она была в Алжире, ей лишь почудилось, что она  обрела  его,  того,
кого искала, свою потерянную любовь: Жоффрей, Жоффрей!
   Значит, напрасно она так долго шла, напрасно пересекала пустыни  и  моря.
Она оказалась пленницей. Пленницей Османа  Ферраджи,  черная  рука  которого
сжимала ее руку, в  то  время  как  лихорадка  пылала  в  ней  расплавленным
металлом.  Она  слышала  собственное  дыхание,  учащенное,  прерывистое,  со
свистом вырывающееся из пересохших губ. Она умирала. "Нет, -  повторяла  она
себе. - Нет. Борись и преодолевай. Это твой долг перед ним.  Ибо  раз  я  не
нашла его, я не могу... не могу оставить его одного. Я нужна ему,  я  должна
выжить ради него. Ради него, самого сильного и свободного. Он увидел меня.
   Я живу в его сердце, он сам сказал мне об этом. Я  не  могу  нанести  ему
такого удара. Слишком много ударов получил он от других. И  все  же  как  бы
хотелось уйти туда, где стихает всякая боль. Но нельзя умирать. Надо  бежать
из гарема..."
   "Скоро придет Колен, он устранит Османа Ферраджи. Так оно и случилось. Он
поведет меня дорогами свободы, в Сеуту, где господин де Бертей уже ждет меня
по приказу короля. Прости меня, Колен, прости".
   "Итак, он просчитался. Их будет семь, а не шесть. И ла Вуазен,  колдунья,
сказала: шесть. Он даже не разобрался в моей судьбе. Пустота. Дуновение.
   Стоп, молчок! Это секрет. "Ибо, - шептала мужеподобная женщина, склоняясь
над ее изголовьем с прядями волос, торчащими  из-под  грязноватого  чепца...
дамочки, верьте мне, не стоит жалеть ни о чем... Дети лишь осложняют жизнь.
   Бели их не любишь, они докучают. Если любишь, становишься уязвимой..."
   "Колен, Колен, прости меня! Уведи меня с  собой.  Поспешим!  Я  не  хочу,
чтобы он отплыл, думая, что я покидаю его на этом берегу".
   "Где же он?"
   Несмотря на ее зов, он не появлялся. Странные  силуэты,  склонившись  над
ней,  старались  ее  усмирить,   парализовать.   Она   отбивалась,   пытаясь
выскользнуть и убежать.
   Пронзительный детский плач сверлил ей виски, прорываясь сквозь назойливую
и изнуряющую  суету  привидений,  плач  испуганной  девочки,  зовущей  мать,
знакомый плач, - Онорины. Онорины, о которой она забыла,  которую  покинула,
Онорины, которую королевские драгуны вот-вот бросят в огонь или на копья.
   Она увидела ее, пытавшуюся вырваться из их рук, с ореолом волос, таких же
огненно-рыжих, как у безобразного Монтадура, таких же  красных,  как  жуткие
островерхие шлемы королевских драгун. Их длинные концы непристойными языками
извивались вокруг их мерзких харь рейтаров, одержимых  жестоким  и  порочным
желанием погубить ребенка, выброшенного из окна охваченного пламенем замка.
   Из ее уст вырвался нечеловеческий крик - крик агонии.
   И в тот же миг воцарилась тишина,  и  она  увидела  себя  в  доме  миссис
Кранмер.
   Она была в Салеме, маленьком американском городе,  и  хотя  название  его
означало "мир", его жители никогда не ведали покоя.
   Она узнавала спальню, и ей было  странно  видеть  ее  в  таком  необычном
ракурсе, скорее забавном. Ибо она воспринимала все, как если  бы  обозревала
расположение комнат, находясь на балконе верхнего этажа.
   Кровать в нише, сундук, небольшой стол, кресло,  зеркало,  "квадраты",  и
все это смещенное,  сдвинутое  со  своих  мест  водоворотом  людей,  которые
входили,  устремлялись  куда-то,  заламывали  руки,  затем  вдруг  выходили,
казалось,  звали   кого-то,   кричали.   Однако   эта   нелепая   пантомима,
воспринимавшаяся через  призму  умиротворяющей  Тишины,  не  раздражала  ее,
желавшую  постичь  смысл  происходящего;  наконец  она  заметила,  что   эта
пантомима и повторяющейся закономерностью разыгрывается вокруг  двух  точек:
кровати в глубине алькова, на  которой  она  различала  лежащую  женщину,  и
столом, на котором стояло что-то вроде корзины с видневшимися  в  ней  двумя
маленькими головками.
   Две розы в птичьем гнезде.
   Она знала, что  некое  чувство  ответственности  притягивало  ее  к  этим
бутонам, розовым пятнышкам, зыбким, приникшим друг к  другу,  таким  нежным,
таким разумным, таким одиноким, таким далеким.
   "Бедные маленькие существа, - думала она, - я не в силах покинуть вас".
   И усилием,  которое  она  предприняла,  чтобы  приблизиться  к  ним,  она
разорвала тишину, вторглась  в  какофонию  оглушительного  шума  и  грохота,
вспышек молнии и раскатов  грома,  рассекая  темноту,  испещренную  потоками
проливного дождя.
   Ее сердце едва  не  разорвалось  от  радости.  Она  увидела  его,  широко
шагнувшего в шквал ветра, разметавшего полы его плаща.  Значит,  ей  это  не
пригрезилось! Она была уверена, что нашла его,  и  они  вдвоем  направляются
теперь к Вапассу в ливневых потоках дождя. Она прокричала ему сквозь бурю:
   "Я здесь! Я здесь!"
   Казалось, он не слышал ее, продолжая  путь,  и  вблизи  она  увидела  его
ввалившиеся щеки и изможденное лицо, которое дождь залил слезами.  Это  была
галлюцинация, совершенно бессвязная, поскольку  сквозь  дождь,  стремившийся
загасить  потрескивающие  факелы,  скорее  дымившие,  чем  освещавшие,   она
различила  множество  людей:  индейцев  с  наброшенными  на  них  накидками,
испанцев  Жоффрея  в  блестящих  латах  и  знакомую   остроконечную   шляпу,
болтавшуюся на ремне, перекинутом через плечо, - Шаплея,  которого  она  так
ждала. Но кто такой Шаплей?
   "Наверно, я больна или грежу". Ей стало не  по  себе.  В  слишком  густой
темноте было что-то ненормальное. Но это не сон, потому что  она  продолжала
все слышать. Она  слышала,  как  дождь  барабанил  по  крыше.  Дождь,  храп,
шепот... Жирная нога, очень белая, с толстой ляжкой, переходившей в  круглую
коленную  чашечку,  за  которой  следовала  дородная   икра,   завершавшаяся
короткой, усеченной ступней, елозила рядом с ней в черноте, подобно толстому
червяку, бледному и неприличному.
   "На сей раз я  в  аду",  -  сказала  она  себе,  настолько  конвульсивные
движения непонятных существ, барахтавшихся в темноте, напомнили  ей  картины
яростных  совокуплений  демонов  с  окаянными,  которые  мать  Сент-Юбер  из
монастыря в Пуатье показывала ей в толстой книге под названием "Божественная
комедия" поэта Данте Алигьери; гравюры, иллюстрировавшие круги ада, вызывали
кошмарные сновидения у "старших", которых она хотела "предостеречь".  С  той
только разницей, что в  этом  реальном  аду  демоны,  как  и  ранее  ангелы,
говорили по-английски. Ибо, как только завершились  неистовством  сопения  и
вздохов судороги и подергивания этой белой  ноги,  с  которой  соседствовала
явно мужская нога, раздался голос, произнесший по-английски:
   - Я пропала! Так же, как и вы, Харри Бойд.
   Ад, казалось, свелся к  этой  единственной  испуганной  паре,  тогда  как
другие угадываемые ею формы вполне могли бы означать отдыхающих в  коровнике
коров или овец в овчарне. Анжелика, уставшая от бреда, желая положить  конец
злополучному абсурду, донимавшему ее этими странными  видениями,  попыталась
привести в действие два века, которые ей надо было просто-напросто  поднять,
и она вложила все силы в это трудное дело, ибо свинцовые веки  ее  слиплись,
спаялись насмерть. И вот в нее проник свет. Невероятно медленно она  открыла
глаза,  узнала  полог  над  кроватью,  вышитых  шелковых  птиц,   неотступно
преследовавших ее в страданиях и лихорадке.
   Свет сладкий, как мед, в ночнике из тонированного стекла, озарял альков.
   Музыкальные ноты... Это дождь, звонко капающий за окном.
   С невыразимым усилием она повернула голову, чтобы не видеть больше  птиц,
которые начали уже расправлять шелковые крылья, и увидела  ангелов,  на  сей
раз в одиночестве сидящих у ее  изголовья  и  наблюдающих  за  ней.  Это  не
удивило ее. Из ада - в рай.  Однако  рай  -  это  не  Небеса,  подсказал  ей
затуманенный рассудок, всегда отвергавший пассивность и вновь  вступавший  в
свои права.
   Рай всегда на земле. Как, впрочем,  и  ад.  Рай  -  это  земное  счастье,
таинственным образом отделившееся от вечного блаженства. Глядя на этих столь
прекрасных существ, расположившихся у  ее  изголовья,  склонившихся  друг  к
другу, так что их белокурые волосы  переплетались  в  самозабвенном  порыве,
сближавшем их усталые головы, она поняла, что ей было ниспослано откровение:
ничтожная  часть   чего-то   запредельного,   казалось,   приоткрылась   ей,
возносившейся к вечному свету.
   В этот миг небесные посланцы взглянули друг на друга. Свет, лучившийся из
их  ясных   глаз,   преобразился   в   страстное   выражение   ослепительной
признательности, и по их тонким и таким близким очертаниям, вырисовывавшимся
в золоте горящей лампы, она поняла,  что  их  губы,  не  ведающие  проклятия
телесности, часто сближаются. Буква А на их груди, лучистая пунцовая  буква,
разрасталась до огромных размеров, образуя слово, красное,  фосфоресцирующее
слово - ЛЮБОВЬ.
   "Так вот оно, - сказала она себе, - это новое знамение. Я его не понимала
раньше - любовь".
   Пронзительная правда, прежде искаженная, неполная, непризнанная,  властно
заявляла о себе, запечатлевалась в огненных буквах:
   В духе, Но посредством тела Утверждается Любовь.
   - Она проснулась!
   - Она пришла в себя!
   Ангелы перешептывались по-прежнему по-английски.
   - Моя возлюбленная сестра, ты узнаешь нас?
   Ее удивило это обращение на "ты", к которому, как ей говорили,  прибегали
на английском, лишь обращаясь к Богу.
   Они склонялись над ней, ее пальцы ощущали шелк их пышных волос.
   Значит, это не сон. Следовательно, с их помощью она стала  хранительницей
великой тайны.
   Они обменялись взглядом, в котором сквозила ликующая радость.
   - Она возрождается!
   - Позовите Черного Человека.
   Опять Черный Человек!  Неужели  ей  снова  предстоит  погрузиться  в  это
сумрачное безумие? Анжелика устала от бреда, от бесконечных трансов.
   Она ускользнула, вверившись сну, как вверяются материнской груди.
   На сей раз она знала, что  погружается  в  благодетельный  сон,  здоровый
человеческий сон, глубокий и живительный.
   От грохота повозки у нее раскалывалась голова. Надо было остановить  этих
лошадей, которые тянули за окном тяжелые двухколесные тележки.
   Она слишком много спала, слишком глубоко, слишком долго.
   - Надо ее разбудить.
   - Просыпайтесь, любовь моя...
   - Просыпайся, малышка! Пустыня осталась далеко позади. Мы в Салеме.
   Голоса взывали к ней, захлипали ее, тревожили, повторяли: "Салем,  Салем,
Салем. Мы в Салеме, в Новой Англии. Просыпайся!"
   Она  не  хотела  огорчать  их,  разочаровывать.  Она  открыла   глаза   и
содрогнулась, ибо, как только ее взгляд привык к  слепящей  яркости  солнца,
увидела  сначала  негритенка  в  тюрбане,  размахивающего  опахалом,   затем
заросшее  светлой  бородой  лицо  какого-то  великана  -   Колен   Патюрель,
предводитель рабов Микенеза в королевстве Марокко.
   Колен! Колен Патюрель! Она так вперилась в  него  взглядом,  боясь  вновь
оказаться во власти галлюцинации, что Жоффрей де Пейрак сказал ей тихо:
   "Душенька, разве вы не помните, что Колен  приехал  к  нам  в  Америку  и
теперь - губернатор Голдсборо?"
   Он стоял  у  изножия  постели,  и  она,  узнав  дорогие  ей  черты  лица,
окончательно успокоилась. Машинально она подняла руки, чтобы поправить  свое
кое-как повязанное кружевное жабо.
   Он улыбнулся ей.
   Теперь она искренне хотела оказаться в Салеме, где  царил  мир  на  земле
людей доброй волн. Они наполняли комнату. В живом солнечном свете  -  стояла
превосходная погода - она различила, помимо  негритенка,  две  остроконечных
пуританских шляпы, индейца с длинными косичками,  обворожительную  маленькую
индианку, французского  солдата  в  голубом  рединготе,  Адемара,  множество
женщин в голубых, черных, коричневых юбках, белых воротничках и чепчиках.
   Среди них находились три или четыре совсем юные девушки, сидящие  у  окна
за работой; они шили, шили, словно от их прилежания зависело, пойдут или  не
пойдут они на бал, даваемый прекрасным принцем.
   - А... Онорина? Онорина!
   - Я здесь, - раздался звонкий детский голос. И головка Онорины  появилась
у изножия кровати, эдакий бесенок с растрепанными волосами, возникла  из-под
стеганого одеяла, под которым она пряталась все эти долгие часы.
   - А...
   От тягостного воспоминания затрепетало ее уставшее сердце... Два птенчика
в гнездышке.
   - Но... ворожденные?
   - С ними все в порядке.
   Мысли о близнецах вихрем закружились в ее голове.
   Как прокормить их? Что с ее молоком? Лихорадка, должно быть,  выжала  его
или превратила в яд.
   Догадываясь  о  причинах  ее  волнения,  все  присутствовавшие  наперебой
принялись заверять ее, успокаивать, затем, как по команде, смолкли, не желая
оглушать хором своих голосов.
   Постепенно, отрывочными высказываниями и репликами ее осторожно  ввели  в
курс дела. Да, ее молоко перегорело, и это к счастью, ибо, если к охватившей
ее лихорадке добавилось бы воспаление молочных желез... О!  Слава  Пречистой
Деве!
   Нет, дети не пострадали. Им подыскали превосходных  кормилиц.  Одна  жена
Адемара,  дородная  Иоланда,  вовремя  подоспевшая  со  своим  шестимесячным
крепышом, другая - сноха Шаплея.
   - Сноха Шаплея?
   Мало-помалу ей все разъяснили. Ей следует не переутомляться, а  думать  о
том, как  восстановить  силы.  Постепенно  выстраивалась  последовательность
событий. Ей хотелось бы знать, как Шаплей... И почему негритенок?
   Но она была еще слишком слаба.
   "Я бы хотела увидеть солнце", - сказала она.
   Две сильные руки: Жоффрея - с одной стороны. Колена - с другой, - помогли
ей сесть и облокотиться на подушки. Все расступились, чтобы она могла видеть
свет, потоками  врывавшийся  в  распахнутое  окно.  Это  искрящееся  золотое
мерцание вдали было морем.
   Она хранила воспоминание о том возвышенном  искушении,  которое  увлекало
ее, уводило по дороге к бесконечному свету. Однако ощущение стиралось...  На
дне души оставался какой-то тоскливый осадок.
   Зато благодаря своему возвращению к людям, которых  она  любила,  которые
собрались вокруг  нее,  окружая  горячим  сочувствием,  любовью,  нежностью,
радостью, видя ее живой и улыбающейся, она поняла,  что  была  счастливейшей
женщиной на свете.
   Гнетущая жара сменилась оглушительной грозой. В ночь, когда Анжелика чуть
не умерла, ветер, молнии, гром, хлесткий дождь сотрясали небо и землю.
   Когда ночью она пришла в себя, шел только дождь,  морща  воду  на  рейде,
заливая островки, превращая улицы в потоки красной  воды,  а  с  островерхих
крыш с обрывистыми скатами певучими потоками стекала вода, наполняя  стоящие
под ними в траве бочки.
   Несмотря на прошедшую  грозу,  долго  звучал  еще,  оглашая  окрестности,
концерт тысяч ручейков, а поскольку смолкло  пение  птиц,  пережидавших  под
мокрыми листьями непогоду, отовсюду слышались только синкопы  потоков  воды,
низвергавшихся,  а  затем  истончавшихся  до  красивых   нот,   округлых   и
меланхоличных. И город воскрес, нарядный, умытый, залитый солнцем, в котором
играли красками спелые плоды в садах  и  поблескивали  декоративные  осколки
стекла и фаянса, инкрустированные в цоколи домов.
   Это продолжалось три дня.  Настоящий  потоп,  призванный,  как  полагали,
проводить в последний путь красавицу иностранку и двух ее младенцев, которая
воскресла, и это тоже было отмечено, как раз  в  тот  момент,  когда  солнце
вступило в свои права.
   Анжелика лишь с большим трудом оправлялась от головокружения и  слабости,
которая была  вызвана  опасным  приступом  болотной  лихорадки.  Возбудители
лихорадки  настигли  ее  в  Средиземноморье,  потрясения  же,  связанные   с
преждевременными родами, обострили болезнь.
   Она все еще находилась в прострации, погружалась в сон, как в  смерть,  и
пробуждалась с чувством уверенности, что с начала ее болезни прошла вечность
и никогда, никогда они не покинут Салем и не попадут в Вапассу.
   Жоффрей де Пейрак ободрял ее, внушал, что еще только конец лета  и  менее
чем через  неделю  она  полностью  оправится,  во  всяком  случае,  окажется
способной  взойти  на  борт  "Радуги",  где  завершится   ее   окончательное
выздоровление. Он убеждал ее также, что они доберутся  до  Вапассу  с  двумя
малютками задолго до наступления заморозков, успев к тому же побыть какое-то
время в Голдсборо.
   Однако Анжелика утратила ощущение времени. Минуты превратились для нее  в
часы, часы - в дни, дни - в недели.
   Эли Кемптон принес ей календарь, который он продавал в долинах рек  и  на
побережье, пытаясь доказать, что не прошло и двух дней,  как  она  пришла  в
сознание. Однако это окончательно сбило ее с толку, а  мелькание  страниц  с
пляшущими на них буквами и рисунками вызвало головокружение.
   Что делал тут этот коммивояжер из Коннектикута? Конечно же, он был здесь!
   "А почему  бы  и  нет?  Ведь  он  давно  уже  задумал  приехать  в  Салем
одновременно с кораблями г-на де Пейрака. А замеченный  ею  при  пробуждении
негритенок был не кем иным, как ее маленьким  помощником  Тимоти.  А  мистер
Виллоугби? Of course < Разумеется (англ.)>, мистер Виллоугби также находился
в Салеме. В добром здравии, и все такой же весельчак. Однако приглашать  его
в дом значило бы безгранично испытывать терпение леди Кранмер.
   В первые мгновения пробудившегося сознания она  почему-то  считала  своим
долгом отмечать мельчайшие детали туалета навещавших ее мужчин и женщин.
   Она узнавала их, однако возникало  впечатление,  что  ее  внимание  не  в
состоянии было выйти за пределы поверхностных наблюдений и сосредоточивалось
на развязанной ленте, белом воротничке или  манжетах  какого-нибудь  щеголя,
родинке или цвете ткани. Ее как бы вновь ставший детским взгляд  устремлялся
к тому или иному предмету в попытке осознать,  если  можно  так  выразиться,
переселиться рассудком в неясный и  неорганизованный,  слишком  многосложный
ритм материального мира.
   Подобно тому  как  ее  внимание  было  привлечено  к  красному  пятну  на
ангельских  одеждах,  этой  букве  А,  разросшейся  затем  в  бреду,   чтобы
возвестить "Любовь, Любовь", самые незначительные предметы, ткань или лента,
казались ей наделенными самостоятельной жизнью,  и  она  испытывала  желание
коснуться их рукой, поставить на место,  как  бы  умиротворить,  вернуть  им
неподвижность.
   Так, когда Жоффрей де Пейрак однажды склонился над  ней,  она  м