облик источал  мрачную
ярость, сдержанную, сосредоточившуюся на его изнуренном лице.  В  суровом  и
требовательном взгляде, брошенном им на молодого человека,  Анжелика  прочла
призыв к молчанию.
   - Что ты здесь делаешь?
   - Он пришел ко мне в гости, - вступилась Анжелика, - как часто  приходил,
когда мы останавливались в  Квебеке.  Французы,  встречающиеся  на  чужбине,
нуждаются в таком общении. К тому же я рада,  что  он  решил  обратиться  за
помощью ко мне, как к женщине и соотечественнице. Я  нахожу,  что  он  плохо
выглядит. Раны, нанесенные ему пыткой, воспалились, и его мучает лихорадка.
   - Она чеканила слова, чтобы не дать вновь прибывшему перебить себя. - Вот
почему я прошу вас, отец мой, оставить его на моем  попечении,  пока  он  не
оправится и не окрепнет, ибо, повторяю, он нуждается в уходе. Между  тем  вы
не снисходите к его молодости  и  чрезмерной  усталости,  которая,  если  не
принять своевременных мер и не позаботиться о соответствующем питании, может
иметь для него трагические последствия.
   Однако взгляд иезуита убеждал в тщетности ее слов. Он был  отсутствующим.
Он не видел ее и никогда не увидит, воспринимая лишь  свое  представление  о
ней, портрет, нарисованный другими.
   Однако, по-видимому, он все-таки слышал ее, ибо промолвил:
   - Разумеется, я никогда не сомневался  в  вашей  способности  ободрять  и
утешать юнцов.
   Спросив себя, не ослышалась  ли  она,  Анжелика  решила  не  отвечать  на
оскорбительное замечание.
   Она вдруг прониклась уверенностью, что должна  во  что  бы  то  ни  стало
спасти несчастного, дрожащего рядом с ней  Эммануэля  от  нависшей  над  ним
опасности, что ей следует пропускать мимо ушей двусмысленные намеки иезуита,
и решила бороться за юношу, как стала бы  сражаться  с  готовой  ужалить  ее
змеей, свист и холодный, жестокий взгляд которой не смущает того, кто желает
сохранить самообладание для достижения поставленной цели.
   - Ваши слова прозвучали бы слишком грубо и непристойно, если бы  не  были
прежде всего нелепыми. Нелепыми, поскольку адресованы женщине, которая  сама
едва встала с постели и с трудом выздоравливает после родов.
   - Вы не показались мне такой уж ослабленной  вчера,  мадам,  когда,  стоя
перед врагами нашего отечества и религии, алчущими видеть  мое  унижение,  а
вместе с ним  унижение  достоинства  моего  сана,  назвали  мои  утверждения
лживыми.
   - Потому что они в самом деле  лживы,  и  вы  это  прекрасно  знаете,  а,
настаивая на них, рискуете еще более замарать честь вашего ордена. Не  будем
возвращаться к этому спору.
   - Напротив! Ставка слишком высока. Речь идет о репутации святого.
   - В таком случае, говорите все!
   Она была поражена, заметив его смущение, как если  бы  нанесла  ему  удар
шпагой, после которого он не без некоторого труда восстановил дыхание.
   - Что вы имеете в виду?
   - То, что говорю. Документальные свидетельства  весьма  многочисленны,  и
голословное отрицание их побудит англичан обнародовать документы  с  большим
скандалом, если только стремление избежать разрыва между Францией и  Англией
не было заслуживающей уважения причиной ваших ошибочных... утверждений.
   - Значит ли это, мадам, что вы отпускаете мне грех моих заявлений?
   Он изобразил на своем лице странную многозначительную улыбку.
   Она же спрашивала себя, что он задумал, и подавила в себе желание  пожать
плечами.
   - Отпущение грехов? Очередная нелепость в ваших устах.  Впрочем,  я  могу
найти объяснение той злонамеренности, которую вы проявили вчера перед  этими
иностранцами.
   - Объяснение? Какое же? - поинтересовался он с ироничной угодливостью.
   Она почувствовала, как по ее спине пробежала дрожь отчаяния.
   - Усталость и отчаяние при виде гибели брата во Христе могли  лишить  вас
самообладания. Но я со всей твердостью заявляю, что не позволю  упорствовать
в ваших утверждениях, делающих нас ответственными за смерть отца д'Оржеваля,
словно он никогда не допускал по отношению к нам никаких провокаций -  факт,
который отец д'Оржеваль, несомненно, поставил бы себе в заслугу.
   Он не только засылал шпионов в Новую Англию, но лично направлял французов
и индейцев на тропу войны против еретиков, среди которых числились и мы.
   Однажды вечером в лесу я услышала его голос, вдохновлявший и  отпускавший
грехи тем, кому завтра предстояло умереть во  славу  Христа,  уничтожив  как
можно больше еретиков. В другой раз я видела собственными глазами  -  Черную
Сутану; он шел на приступ английской деревни  Брауншвейг  Фолз,  увлекая  за
собой армию крещеных абенаков и гуронов, вырезавших всех жителей поголовно.
   - Вы его узнали?
   - Нет, поскольку вам должно быть известно, что он всегда избегал нас.  Но
я узнала  его  штандарт.  Белый  с  вышитыми  по  углам  четырьмя  сердцами,
пронзенными кинжалом. Один индеец, стоявший рядом с ним, держал его  мушкет,
тот самый, который я видела на алтаре часовни в его норриджвекской миссии на
Кеннебеке.
   Слушал ли ее отец де Марвиль? Казалось, он грезил, витая  мыслями  где-то
далеко с такой же неясной улыбкой на устах.
   - Поэтому должна без лишних слов предупредить вас, - подытожила она, -  я
без колебаний буду говорить правду всякий раз, как это потребуется.  К  тому
же считаю совершенно безнадежной вашу попытку защитить его  честь,  попытку,
лишь искажающую истинное положение вещей.
   Иезуит встрепенулся, словно ужаленный слепнем:
   -  Неслыханная  дерзость  изобличает  вас,  мадам.  На  каком   основании
осмеливаетесь вы, женщина, разговаривать  в  таком  тоне  с  пастором  вашей
церкви?
   - С моей стороны нет никакой дерзости, отец  мой.  Мы  обсуждаем  вопросы
войны, и я бы даже сказала, в какой-то степени политические вопросы.
   - Поступая так, вы забываете, кто вы и с кем говорите. Политика  и  война
отнюдь не женское дело, не говоря уже об опасном для вашего ума вторжении  в
сферу путаных умозаключений и рассуждений. Я убеждаюсь, что  вы  именно  та,
какой мне вас описывали: опасная и вероломная, отказывающаяся от  выполнения
элементарных требований католической церкви, под сенью которой вы родились и
получили крещение. Между тем церковь - око Всевышнего.  Пытающиеся  скрыться
от его взора, презирающие и  оскорбляющие  его  слуг,  совершают  величайшее
преступление, и вы повинны в нем семижды семь раз.
   - А я так убеждаюсь, что ваш фанатичный брат во Христе сумел внушить  вам
ко мне ничем не объяснимую враждебность. Что  значит,  хотя  он  никогда  не
видел меня, эта озлобленность,  проявляющаяся  в  отношении  самых  невинных
вещей  столькими  направленными  против  меня  клеветническими   кампаниями,
которые он начал проводить задолго до того, как, если можно так  выразиться,
я ступила на американскую землю?
   - Он обладал  величайшим  даром  ясновидения  и  был  способен  мгновенно
распознавать опасность, которую вы,  мадам,  собою  представляли.  Способен,
так-то, и использовал все средства, чтобы противодействовать ей,  что  же  в
этом  удивительного?  И  разве  его  предчувствие  обмануло  его?  Разве  не
подтвердилось все то, что он, ныне мертвый и побежденный, предрекал  и  чего
боялся в час, когда вы ступили на эту землю?
   Огромные  пространства  Акадии,  лишенные  "пастырей",   превратились   в
рассадник ереси. Один из наших, отважившийся бороться с ней, нашел там  свою
могилу.
   Разве кто-нибудь попытался пролить свет на исчезновение отца де  Вернона,
на которого вы имели бесстыдство сослаться, ничем не рискуя, ибо и  он  тоже
мертв? А ведь его убили. Ваши люди в  самом  Голдсборо,  вашей  вотчине,  из
которой отныне невозможно будет изгнать  нечестивцев  иначе  как  с  помощью
вооруженного  насилия,  что  и  предсказывал  отец  д'Оржеваль,  сам  павший
мученической смертью.
   Анжелика, попытавшаяся поначалу прервать его, все же дала ему возможность
договорить до конца. Заинтересовавшись, а потому успокоившись, она наблюдала
за ним, восприимчивая к внутренним колебаниям, которые, как ей казалось, она
различала, "слышала" в нем, подобные непрерывному жужжанию.
   И хотя он неподвижно стоял посреди аллеи, все такой же прямой, как палка,
она чувствовала, что его увлекает какой-то безумный вихрь,  против  которого
он бессилен.
   Каким это поразившим ее выражением воспользовался  вчера  Жоффрей,  почти
осязаемую реальность которого она сейчас ощущала, - дьявольский ветер?..
   Вихрь, невидимый, как смерч, всасывающий в  себя,  разрушающий,  лишающий
рассудка любого, кто окажется на его пути.
   Ни в коем случае нельзя было дать  Эммануэлю  уйти  из  этого  сада.  Она
охватила крупкие плечи дрожащего мальчика и прижала его, как  бы  защищая  и
ободряя.
   - Берегитесь, отец  мой,  -  заговорила  она,  когда  он  наконец  умолк.
Берегитесь слова, которое вы только что произнесли, -  насилие.  Дьявольские
ветры дуют по всему Новому Свету, и нам следует остерегаться их,  не  терять
голову в ожесточении страстей или безмерности страхов.  Благородный  старик,
обратившийся к вам вчера с  предостережением,  знал,  что  говорил.  Да,  не
Левитам, проповедующим и разъясняющим  Слово  Божие,  поддаваться  искушению
насилием, царящим в этой дикой стране,  однако  похоже,  никому  не  суждено
избежать его, даже вам, отцы мои, считающим себя надежнее других защищенными
от происков Сатаны. Искушение коварно, ибо апеллирует к вашей  жажде  победы
во имя спасения  душ  и  высокой  цели  торжества  над  ними.  Однако  исход
предрешен. Вы говорили об исчезновении отца де Вернона, взывая  к  отмщению,
так знайте, что отец де Вернон, будучи незаурядной  личностью,  превратился,
быть может, не отдавая себе отчета,  в  нетерпимого  и  жестокого  человека,
ставшего жертвой этой злобы. Ибо он не на жизнь, а на смерть боролся с неким
протестантским пастором, англичанином, обезумевшим от ненависти к нему, кого
он называл "клевретом Рима"! И тот и другой служители  Бога.  Вы  понимаете?
Они убили друг друга, взаимно уничтожили!
   И добавила, вызывая в своей памяти два изуродованных  тела  -  пастора  и
иезуита, распростертых одно подле другого на пляже в Голдсборо:
   - Их похоронили в одной могиле.
   Лицо отца де Марвиля, не без  внимания  слушавшего  ее,  побелело,  глаза
вылезли из орбит. Он отпрянул, онемев от ярости.
   - Вы это сделали? - воскликнул  он,  потрясенный.  -  Еретик,  покоящийся
рядом с  воином  Христа!  Негодяи!  И  вы  осмелились  на  такое  кощунство!
Святотатство!
   Его взгляд сверкал неистовым огнем, метал молнии, сжигая и  сокрушая  все
на своем пути.
   Он оторвался от бледного лица бросившей ему вызов женщины и устремился на
молодого канадца. Тем же глухим голосом, доносившимся словно  из-под  земли,
он произнес лишь одно слово:
   - Пойдем!
   Анжелика  почувствовала,  как  из-под  ее  руки  ускользает  худое  плечо
молодого человека. Ее пальцам не хватало сил, чтобы удержать его. И когда он
отстранился, ее рука упала, тяжелая, как свинец, парализованная.
   Она видела перед собой два силуэта: один - черный, неподвижный  и  другой
бледный, дрожащий. Затем они стали растворяться, исчезая в странном сиянии.
   Рут и Номи нашли ее без сознания под штокрозами в дикой  траве,  усеянной
земляникой.
   Она с трудом пыталась объяснить, что произошло.
   Рут  Саммер  встревожилась  и  рассердилась,  однако   ее   гнев   принял
неожиданное для Анжелики направление:
   - Вам не следовало падать в обморок, миледи. Несмотря на  вашу  слабость,
вы были сильнее его, однако эти священники чересчур запугали вас, папистов!

Глава 12

   - Он убил его! Его убил иезуит! - Северина Берн как  безумная  влетела  в
комнату в сбитом набекрень чепчике и бросилась к кровати Анжелики,  которая,
опершись о подушки  и  держа  на  камнях  серебряный  поднос,  дегустировала
излюбленное блюдо бостонцев и других  пуритан  Массачусетса,  приготовляемое
ими  во  дни  субботнего  отдыха:  ломти  черного   хлеба,   поджаренные   и
приправленные сметаной и сиропом из кленовых листьев.
   Молодая уроженка Ла-Рошели вся в  слезах,  прижавшись  к  ее  плечу,  так
толкнула поднос, что чуть не опрокинула  хрупкое  сооружение  из  фарфора  и
маленьких серебряных горшочков.
   - Он убил его! Он убил его!
   - Кто? Что происходит? Убери от меня этот поднос.
   Северина  повиновалась  и  возвратилась,   сотрясаемая   душераздирающими
рыданиями.
   Она вновь взобралась на кровать и примостилась рядом  с  Анжеликой  -  ни
дать ни взять скрючившийся от горя ребенок.
   - Кто? Ну говори же! - торопила Анжелика. Она решила,  что  речь  вдет  о
Натанаэле де Рамбурге, молодом гугеноте из Пуату. Она  знала,  что  Северина
время от времени встречается с ним, и подозревала,  что  та  неравнодушна  к
нему.
   - Иезуит! Этот сатанинский пастор! Все его видели! Он убил его! О! бедный
молодой человек!
   - Да кого же? Говори!
   Анжелика трясла ее,  пытаясь  разогнуть  этого  ребенка,  который  прятал
голову в колени, словно мечтая возвратиться в материнское лоно.
   Девушка  подняла  наконец  красное,  залитое  слезами  лицо,  и  Анжелика
протяяула  ей  платок.  Бедняжка  Северина  перевела  дыхание  и  произнесла
прерывающимся голосом:
   - Юного француза из Канады! Спутника этого окаянного!
   - Эммануэля Лабура?
   Северина сморкалась и рассказывала, что ранним утром у  причала  выловили
тело молодого канадца.
   - Его убил иезуит, это все видели. О! Госпожа Анжелика, я  хочу  домой  в
Ла-Рошель, свой родной город. Иезуиты, эти чудовища, изгнали нас оттуда.  Не
хочу больше оставаться в стране  дикарей.  Там  у  меня  тоже  есть  имение,
родовое поместье. А на острове Ре стоит наш красивый белый дом. Его передали
моей тетке де Мюри, потому что  она  отреклась  от  протестантства  и  стала
паписткой, -  это  несправедливо.  Если  бы  мы,  французские  гугеноты,  не
покинули родину, они не смогли бы ограбить нас, эти папские прихвостни, воры
и убийцы. Рано или поздно мы бы вышвырнули их за порог нашего дома...
   - Северина, опомнись. Объясни, что произошло? Что все видели?
   Дочь мэтра Берна в конце концов рассказала о ходивших по городу слухах.
   Тело молодого канадца выловили в порту. Без признаков жизни. Вот и все.
   "Неужели он упал случайно, от слабости потеряв равновесие,  -  спрашивала
себя потрясенная Анжелика. - А может быть, сам бросился в воду, что казалось
более правдоподобно, если вспомнить отчаяние,  в  котором  он  находился  во
время их последней встречи в саду?"
   - А почему ты обвиняешь иезуита?
   - Потому что все здесь подозревают, что это он вынудил  его  покончить  с
собой.
   - Что, видели, как он его ударил? Толкнул?
   - Нет. Но всем известно об их оккультной  силе,  парализующей  волю  тех,
кого они решили погубить.
   И опять нарастало напряжение в  комнате,  где  вновь  заметались  женские
чепцы и юбки и засверкали бриллианты в серьгах миссис Кранмер.
   Крупная Иоланда, акадка, едва  не  задевая  затылком  балки  на  потолке,
расхаживала взад и вперед, держа в каждой руке по ребенку, укладывала своего
в колыбель на место Ремона-Роже, затем вновь брала  его  на  руки  вместе  с
девочкой. Наконец она не выдержала:
   - Эта еретичка не должна говорить так о наших священниках!  Конечно,  мы,
акадцы    с    Французского    залива,    предпочитаем    иметь    дело    с
монахами-францисканцами, братьями-августинцами или капуцинами, но и  иезуиты
- славные, набожные священники, доблестные миссионеры; многие мои  братья  и
сестры крестились у отца Жанрусса, который  частенько  наведывается  в  наши
края и читает нам красивые проповеди  с  поучительными  примерами  из  нашей
славной религии.
   - Вы позволяете морочить себя их лживыми  домыслами,  несчастные  глупцы!
закричала Северина. - Вы всего лишь пешки в их  борьбе.  Одного  их  взгляда
достаточно, чтобы усыпить вас и сделать послушными. Слепому ясно, что вы  не
из тех, кого они хотят уничтожить и стереть с лица земли. В отличие от  нас,
реформатов. Они не гнушаются никакими средствами для достижения своих целей,
и магия - их главное оружие. Всем известно, что они убили короля Генриха IV,
благоволившего к гугенотам,  из-за  угла  направляя  руку  Равальяка...  да,
дорогая, из-за угла!
   - Помолчи, Северина, и перестань говорить  глупости.  Все  вы,  с  вашими
ошибочными безумными оценками, дождетесь, что земля превратится  в  пустыню,
ей-богу!
   - С чего бы это ему его убивать, - возмутилась дочь  Марселины  ла  Бель,
своего "помощника"?! Молодого набожного семинариста из Новой Франции?  Вы  с
ума сошли, кумушка...
   - Не более, чем вы! Разве можно угадать, что творится в их головах,  коли
их обратал сам Дьявол? Во всяком случае, это не первое их преступление, этих
римских чародеев.
   - Хватит! Мне надоело вас слушать! Займитесь лучше  Онориной,  иначе  она
опять закатит истерику, - отрезала Анжелика, заметившая  свою  наследницу  с
копной рыжих волос на голове.
   - Душечка моя, Северина, не плачь. Покажи мне его! Я с  ним  расправлюсь,
говорила она.
   Хорошо еще, что сноха Шаплея, бесстрастно  сидящая  в  углу  с  жемчужной
лентой, украшавшей ее  детский  лоб,  продолжала  невозмутимо  кормить  двух
черноволосых малюток.
   Увы, часы выздоровления, во время  которых  Анжелика  могла  наслаждаться
радостями  салемской  жизни,  были  слишком  короткими,  и  тщетно  было  бы
надеяться возвратиться к тому блаженному состоянию, когда  вновь  обретаемый
вкус жизни - солнца, покоя, веры в счастье, сладости фруктов,  мороженого  и
моря с его  ракушками  и  свежими  устрицами,  золотистого  чая,  напоенного
ароматом таинственного Китая, - нежность и дружба, окружившие ее ложе,  были
дарованы ей во всей полноте, без ущерба.
   Ей сообщали о слухах, бродивших по городу и сеявших ужас.
   Люди потянулись к дому Кранмеров,  рассчитывая  получить  от  великого  и
могущественного Самюэля Векстера совет и поддержку. О нем вспоминали  как  о
человеке, необычайно мудром, свободном  ныне  от  ограничений  и  требований
политической и духовной власти.
   Между тем старик, потрясенный всем происшедшим накануне, слег в  постель,
и  охватившая  его  слабость,  молчаливость,  восковая  бледность   вызывали
серьезные опасения. "Дом для иностранцев", куда поместили иезуита,  покинули
даже католики из Мэриленда. Он оказался  в  полном  распоряжении  одержимого
злом существа. Не получив завтрака, не замечая вызванного им смятения,  отец
де Марвиль попытался выйти из дома. И очутился перед обступившей его толпой,
густой, плотной, громко загудевшей при его появлении.  Оценив  ситуацию,  он
предпочел вернуться и запер за собою дверь.
   Как и несколько дней тому  назад,  отцы  города  обратились  к  графу  де
Пейраку,  единственному,  по  их  мнению,  человеку,   способному   изменить
ситуацию,  которая,  как  это  становилось  все  очевиднее,  не   могла   ни
разрешиться, ни оставаться прежней. Видели, как он шел к  дому  из  красного
кирпича,  на  фасаде  которого  золотистое  солнце   играло   малиновыми   и
бледно-розовыми красками, подобно тому, как библейские  израильтяне  некогда
должны  были  взирать,  дрожа  от  священного  ужаса,  на   первосвященника,
единственного, кто был вправе обращаться к Всевышнему, входившего  в  Святая
Святых. Ради осторожности сочли необходимым привязать к его  лодыжке  вервь,
как в старые библейские времена,  которая  позволила  бы  ожидавшим  снаружи
извлечь  его  из  святилища,  если   бы   вдруг,   он   оказался   сраженным
потусторонними силами.
   Переговорив с отцом де Марвилем, Жоффрей вывел его из дома, а затем и  из
города, лично проводив к дальней бухте, где за баснословную  цену  заручился
посредничеством одного нечестивого пирата с Ямайки, не верившего ни в  Бога,
ни в Черта и взявшегося доставить своего драгоценного и малопривлекательного
пассажира на остров Мартинику, а то - почему бы и нет - и до самого  Онфлера
во Франции.
   В ожидании прилива, чтобы выйти в открытое море,  судно  стояло  на  двух
якорях за ост