у  меня  квартира?  Переночевали,  и  спасибо.  Какая я теперь
квартирная  хозяйка?  Я  все  равно  не  кочевник  какой-нибудь на верблюде.
Разбил  в  чистом  поле  шатер,  а  завтра и след простыл... Я, знаешь, даже
рада,  откровенно  сказать,  что  ты  мне  попался.  Все-таки  чайку попили,
поразговаривали...  А  то  на  мой характер самое ненавистное для самой себя
обед варить, себе самой на стол накрывать... Фу!..
     Через  полчаса  для  Мити  начался  обычный  рабочий  день:  солнечный,
ветреный, пыльный и шумный.
     Он  снял несколько десятков улыбающихся лиц парней и девушек, тщательно
записывая  названия  их  специальностей и цифры показателей работы отдельных
бригад.  Знакомился  с десятиклассниками, только что окончившими школы, и со
старыми  мастерами,  лазал  по  строящимся этажам, где в вышине гудел речной
ветер  на  солнечном  припеке,  а потом побывал на новом химическом заводе и
еле  поспел  к моменту въезда первых жильцов в только что принятый комиссией
дом в рабочем поселке.
     Потом   его  узнали  вчерашние  знакомые  и  затащили  на  празднование
новоселья,  так  что  домой  в  Монтекарловский  переулок  он попал только в
сумерках.
     Хозяйка  поджидала его, сидя за самоваром. Он выложил на стол сверток с
вареньем  и  вафлями,  второпях  купленными  в центре города. Ольга Ивановна
отпихнула   сверток   на  дальний  конец  стола  и  принялась  ругать  Митю,
напоминая, что он не миллионер и нечего ему зря деньги на пустяки швырять.
     Потом  они  мирно  пили  чай  на терраске, и хозяйка после каждой ложки
варенья  с  торжеством  объявляла,  что  покупное против домашнего никуда не
годится, и требовала, чтоб он соглашался.
     Выпив  два  стакана  крепкого  чая,  Митя  похлопал себя по карманам и,
пробормотав  что-то  насчет  будто  бы позабытых папирос, на минутку вышел в
свою  комнату.  Там  он зажег розовую лампу и поспешно отошел на два шага от
стены,  чтобы  лучше  видеть  портрет  девушки.  Он  чуть было не проговорил
вслух:   "Здравствуйте!"  -  такая  она  оказалась  знакомая  и  милая,  эта
сероглазая,  такая  внимательно  прихмуренная,  чуть  запнувшаяся  на пороге
улыбки...
     Нехотя  он  вернулся  на  террасу  и, покорно приняв третий, совершенно
лишний  для  него  стакан  чаю  как  выкуп  за  право  еще  поразговаривать,
задумчиво спросил:
     - Вы бы рассказали мне что-нибудь про нее, Ольга Ивановна...
     - Да ты это про кого? - изумилась хозяйка.
     - Да  про  кого  же  еще?  Про  сестренку  вашу. Чей портрет там висит.
Что-нибудь про ее жизнь, а?
     - Что это тебя заинтересовало? - спросила Ольга Ивановна...
     - Не  знаю,  право.  По  лицу  ее так и кажется, что ее ожидает впереди
счастье...
     - Удивительное  дело,  -  сказала  Ольга  Ивановна, - ты снимки делаешь
фотографические. А сам фантазер. А?
     - А  как  же?  Снимаешь  вот всякие перемены, последние новости, а ведь
интересно  знать  и то, как люди раньше жили на тех местах, где теперь жизнь
строится.  Я  часто  стараюсь  себе  представить,  как эти люди жили. Год за
годом.  Что  они  думали,  чего  ждали...  И  как жизнь проходила... Вот ее,
например.
     Ольга Ивановна вздохнула:
     - Ну,  что  тебе  рассказать?  Были  мы с Морей на свете две сестренки.
Отец  погиб  на  водах,  в  сражении  под  этим самым Порт-Артуром, в первую
японскую  кампанию.  И  остались  мы  со слепой бабкой, в этом самом домике.
Крыша  над  головой есть, а кушать нам совершенно нечего. И крыша не наша. У
купца  Молочаева  в  сундуке  закладная  на наш дом, и проценты надо платить
чисто людоедские. И выходило нам обязательно погибать.
     Бабка  наша когда-то была золотошвейка и нас с Морей приучала понемногу
к  этому  ремеслу.  Сама-то  она не то что вышивать - рубахи солдатские и то
портить стала, не могла шов ровный выдерживать.
     И   в   нашем  безвыходном  положении  мы  с  Морей,  девочками  совсем
маленькими,  сели  вышивать,  и  у  нас получалось очень художественно, даже
фигурки  небольших  зверей и узоры, все золотыми и цветными нитками. И стали
мы  аккуратно  Молочаеву проценты выплачивать и себя с бабкой кормить. Но от
этой  работы,  да еще при керосиновой лампе, по шестнадцать часов в сутки, у
людей с годами понемногу начинают гаснуть глаза.
     Вышиваешь  хоботочек  самый тончайший на каком-нибудь слонике величиной
с  муху  или  глазок  на  павлиньем  перышке, а глаза тебе начинает заливать
туман...
     Я  постарше  была,  у  меня  глаза  выносливей оказались, а Моря совсем
слепнуть   стала.  А  проценты  того  Молочаева  -  купца  -  все  никак  не
убавляются. Очень жулик был купец...
     И  вот  в  один  очень  даже не прекрасный день явился к нам Молочаев с
тремя  дворниками  и  пожелал  нас  совсем из дому выгнать за то, что мы ему
задолжали. А нас с Морей двое на всем белом свете, и заступиться некому.
     Сделался  шум  да  слободке,  и  некоторые  жители  возмутились,  стали
сбиваться  в  кучи,  не  давать  нас  купцу  в обиду. И тут на крики подошли
матросы с буксира "Муравей" со своим машинистом.
     Машинист  увидел  все  это  дело,  и  наши  слезы,  и узлы на мостовой,
заскрипел  зубами и кинул одного дворника в канаву, мордой в грязь. Товарищи
его  покидали  в канаву купца с остальными дворниками и обещали вовсе убить,
если себе опять что-нибудь позволят...
     Вскорости  началась  революция,  и все проценты свалились с нашей души,
как  каменная гора с плеч. Потом по Волге пошли бои, и пришли наши флотилии,
и  вдруг  к  нам  в  гости  является  тот  самый  машинист-механик. Достал с
затонувшего   на  мели  парохода  общества  "Кавказ  и  Меркурий"  обгорелое
пианино,  вот  это  самое,  что у нас стоит, и подарил Море. И стал ходить к
Моречке,  сидеть  и  молчать.  И  она своими глазками больными щурится, хотя
видит его смутно, а тоже молчит и улыбается тихонько.
     В  конце  концов  они поженились, и некоторое время мы жили великолепно
все втроем и даже купили зеркальный шкаф.
     Никита  этот,  машинист, беззаветно Морю жалел, даже удивительно. Такой
грубый  человек, день-деньской сидит в своей грязной машине, все с матросами
да  бурлаками.  И  откуда  в нем берется такое чувство?.. И спустя некоторые
годы  Моря  родила девочку и сама при этом умерла от родов, а Никиша не имел
в  себе  силы  стерпеть  это  несчастье.  Недолго протянул. И Лелечка, дочка
ихняя, также сироткой осталась, как все равно мы с ее мамой.
     В  детдом  союза  речников  я  ее  отдать  отказалась.  Я  в ту пору на
грузовой  пристани  в  конторе  работала.  Так  мы  и  продолжали  с  ней, с
маленькой,  жить  вдвоем.  Ананасов,  шоколадов не видели, а сыты были, жили
опрятно... Вот и дожили... врозь с Лелечкой третий год...
     Ольга  Ивановна  замолчала,  машинально протянула руку, взяла стакан и,
подставив его под самоварный кран, начала наливать чай.
     Все  время,  пока говорила Ольга Ивановна, Митя сосредоточенно старался
представить  себе лицо девушки с акварельного портрета, и наконец оно совсем
у него слилось с рассказом о ее жизни, и ему стало грустно.
     Они  помолчали  некоторое  время,  думая  каждый  о  своем. Потом Митя,
продолжая свои мысли, проговорил вслух:
     - Да,  удивительное  дело:  приедешь  в  какой-нибудь  город,  поживешь
короткое  время,  сделаешь кучу фотографий, а уезжаешь - и думаешь, как мало
все-таки  узнал  о  жизни,  о  людях...  Встал  ко  мне под аппарат человек,
улыбнулся,  сказал  несколько слов и пошел дальше. А какая его судьба будет,
что  в  нем самое главное и чем отличается он от всех других?.. Сие на самой
моей светочувствительной пленке не отражается...
     Ольга  Ивановна  его  не слушала. Митя понял: разговор уже не склеить -
и,  распрощавшись, ушел к себе в комнату. Там он сейчас же улегся поудобнее,
так  что и матрос с приветом из Порт-Артура, и невзрачная девочка, сложившая
тонкие  ручки  на  переднике  с карманами, и акварельный портрет были у него
прямо перед глазами.
     "Так  вот  у  этого окошечка, значит, ты сидела, - говорил себе Митя, -
вышивая  павлиньи  перышки,  когда  туманились  и слепли уже эти твои бедные
серые  глаза, потом разбирала неумелыми пальцами "Лунную сонату", что до сих
пор  лежит  рядом с брошенными тут кем-то грубыми рукавицами. И здесь плакал
в  одиночестве  по  ночам  машинист  закопченного  волжского  буксира,  твой
Никиша,  после  твоей  смерти..."  С  нежной грустью он смотрел и смотрел на
портрет  и  все  думал:  ах  эти  старые портреты девушек, которые давно уже
состарились,  умерли!.. И тебя давно нет на свете, и все-таки ты вот глядишь
на   меня   из  потускневшей  рамочки,  и  готовая  возникнуть  улыбка  чуть
приоткрывает  тугие,  влажные  губы,  точно  ты вот-вот готова вскрикнуть от
радости,   нетерпеливо   вглядываясь   удивленными  серыми  глазами  в  твое
давным-давно миновавшее будущее.
     Кто  знает,  сколько  никем  не  востребованной  силы,  любви и таланта
перекипало,  растрачивалось  зря в домишках этих слободских переулков? Какие
порывы  к  широкому вольному свету, какая жажда лучшей жизни, какие душевные
богатства  бесследно  гасли  в  темных  посадских тупиках под гиканье пьяных
купцов в монтекарлах?..
     О  каких  красивых,  великолепных  людях  мы  так  ничего  и  не узнаем
никогда?  Даже  того  немногого,  о  чем  я только догадываюсь, наслушавшись
болтовни  твоей  старушки  сестренки,  глядя  на  твой  портрет,  милая  ты,
сероглазая!..
     На  следующий  день кончался срок командировки Мити, и в кармане у него
лежал  уже  билет на вечерний пароход. Рано утром, едва выйдя за калитку, он
заметил,  что  у  соседей  напротив, где жил старик, посвятивший его в тайну
Монтекарловского переулка, происходит что-то необычное.
     Прямо  на  зеленой  травке  во  дворе  стоял  обеденный  стол, тюфяки и
свертки  стеганых  одеял  лежали  тут  же  на  сундуках, горшки с геранями и
столетниками  рядами  выстроились  на  скамейке  у  ворот, и шелковый абажур
настольной  лампы  высовывался  из  ведра.  Сам  старик сидел за столом, как
именинник,  в  зеленой  фетровой  шляпе,  при галстуке, и потел на припеке о
большим узлом на коленях.
     Напротив  него  сидела пожилая женщина и тоже держала узел на коленях и
еще  кошку,  высовывавшую усатую морду из кошелки. Какой-то паренек, стоя на
стремянке, отключал электрические провода от дома.
     - С отъездом? - крикнул Митя.
     Старик,   узнав   Митю,   чуть  поклонился,  насколько  позволял  узел,
упиравшийся ему в подбородок.
     - Дожидаем машину! Отбываем к более современной жизни!
     Митя,  задержавшись  на  минутку,  снял старика с узлами и кошку, потом
снял  паренька  с  проводами  и,  торопливо  попрощавшись,  побежал  дальше:
недоделанных   дел   у  него  на  последний  день,  как  всегда,  оставалось
многовато...
     Вечером  к  Ольге  Ивановне  неожиданно  явились  гости: Леля со своими
товарищами.
     - Это  что  за  новости,  тетенька?  -  входя,  громко  сказала  Леля и
сморщила нос. - Табачищем у тебя пахнет! Кавалера себе завела?
     - А  что  ж, и завела! - вызывающе ответила Ольга Ивановна. - И варенье
дарит. Каждый день по банке!
     Лелина  бывшая  одноклассница  и подруга Нина Аргамакова взяла банку и,
разглядывая ее на свет, одобрительно пробормотала:
     - А что? Ничего кавалер. Не очень изобретательный, а старательный.
     Парни,  курившие у раскрытой двери террасы, тихонько рассмеялись. Двоих
из  них  -  рыжего  Генку и ушастого Зайкевича - Ольга Ивановна знала давно:
они  уже четвертый год работали вместе с Лелей в одной строительной бригаде.
Третий,  кудрявый,  белокурый,  которого  все называли Люша, пришел в первый
раз и знаком был Ольге Ивановне только по имени.
     Она  была  взволнована  и  обрадована приходом Лели. Даже шум и громкие
разговоры  ей  были  сейчас  приятны,  а поэтому она старалась держаться как
можно  равнодушнее  и  холоднее,  чтобы,  не  дай  бог, не подумали, что она
соскучилась  без  людей,  особенно  без  племянницы,  которую  за  глаза она
называла всегда Лелечкой, а в глаза Лелькой.
     - Ну  что  ж,  надо  вас  чаем  угостить,  -  небрежно  объявила  Ольга
Ивановна. - Сейчас самовар поставлю.
     - Ни  в  коем  случае!  - тихо и решительно сказал Люша, отнял у нее из
рук самовар и понес на крыльцо.
     - Постой,  погоди  хватать! - сварливо приговаривала Ольга Ивановна, не
отставая  от  него ни на шаг. - Привыкли со своими бульдозерами, а самовара,
может, в жизни в руках не держали!
     - Держали!  -  так  же  коротко  и  решительно  ответил  Люша  и, ловко
вытряхнув  остатки углей, налил воды, закрыл крышку и собственным перочинным
ножом  начал  стругать  щепочки  на растопку. Убедившись, что он дело знает,
Ольга Ивановна принесла и молча вручила ему трубу.
     - Пошли  в  твою  комнату,  бывшую,  -  попросила  Нина. - Сыграешь нам
что-нибудь на пианино.
     - Давненько что-то не брала я в руки шашек! - ответила Леля.
     Войдя  первой  в  комнату,  она зажгла лампу с розовым абажуром в форме
тюльпана, подошла к пианино и засмеялась:
     - Вот  они,  оказывается,  где!  Я  их  тут  забыла,  а  думала, стащил
кто-нибудь!   -   Она  приподняла  двумя  пальцами,  чтобы  не  испачкаться,
брезентовые  рукавицы  с  верхней  крышки  пианино и осторожно уронила их на
прежнее место.
     - Это  твой  отец?  -  спросил  Гена, разглядывая фотографию матроса из
Порт-Артура.
     - Сто  раз спрашивал, - не оборачиваясь, ответила Леля. - Дедушка, а не
отец.
     - Точно,  я  вспомнил. А девочка с кармашками, в передничке - это мама?
Точно. Видишь, все помню!
     - Вы  лучше  обратите  внимание,  как  лампа  поставлена: как раз чтобы
выгодно освещать портрет, - сказал Зайкевич, стоя перед акварелью.
     - Такова  сила  подлинного  искусства,  -  томно прищурясь, проговорила
Нина  и  тотчас добавила обыкновенным тоном: - Вообще-то у меня этот портрет
получился  удачненько, но ведь уже больше двух лет прошло, сейчас я бы лучше
написала. Складки на вороте как деревянные.
     - Не  прибедняйся! - сурово сказал Гена. - Что хорошо, то хорошо. Может
быть,  немножко  стилизовано  под  старинку, не знаю, но улыбка Лелина, хоть
сейчас ее сравни с портретом. И глаза так и смотрят.
     - Тоже  эксперт-дегустатор!  -  грустно  сказал Зайкевич. - На портрете
она вовсе не улыбается. А вообще выражение схвачено. Молодец, Нина!
     - Мне кланяться? - польщенно проговорила Нина.
     - Подвиньте-ка лучше лампу, а то я нот не вижу, - попросила Леля.
     Нина подвинула лампу так, что свет упал на ноты и на лицо Лели.
     Сидя  перед  пианино, она внимательно вглядывалась в раскрытую тетрадь,
слегка потирая рука и машинально все повторяя:
     - Давненько... давненько я не брал...
     Нина,   облокотившись   о   край  пианино,  слегка  улыбаясь,  смотрела
попеременно  то  на  лицо  Лели,  освещенное  розовым  светом,  то  на Лелин
портрет,  висевший  в  тени  почти  прямо напротив. Минуту спустя она быстро
обернулась,  собираясь что-то сказать Генке и Зайкевичу, но, увидев, что они
смотрят туда же, куда и она, только кивнула.
     Леля  мягко положила руки на клавиши, нахмурилась, слегка закусив губу,
и заиграла потихоньку, в очень медленном темпе от неуверенности.
     Люша,  стоя  во  дворе  около  гудящего  самовара,  следил  за красными
искрами,  стремительно вылетавшими из трубы, и тоже слушал музыку, глуховато
доносившуюся  сквозь  закрытые  окна.  Когда  закипевшая  вода забурлила под
крышкой,  он  отставил  в  сторону  трубу,  взял  двумя  пальцами  за  ручки
маленький самоварчик и понес его на террасу.
     Лелина  тетка  сидела  одна  за столом и, закрыв глаза и приоткрыв рот,
слушала, покачиваясь в такт музыке.
     Люша,  деликатно  отворачиваясь от Ольги Ивановны, шагнул через порог и
поставил самовар на круглый медный подносик.
     Леля  доиграла, и Ольга Ивановна крикнула в открытую дверь, что самовар
на  столе.  Немного  притихшие после музыки, все кое-как расселись в тесноте
вокруг стола и начали пить чай.
     - Кушайте...   кушайте...  -  проговаривала  Ольга  Ивановна,  раздавая
чашки.
     - Тетя!  -  сказала  Леля,  внимательно глядя на край чашки, из которой
осторожно  прихлебывала.  - Ты понимаешь, кого ты угощаешь чаем с вареньями?
Знай,  что  ты  пригрела змею на своей груди. Эти самые молодые люди будут в
пятницу сокрушать твой дом.
     Тетка внутренне насторожилась, однако ответила вполне равнодушно:
     - Не  вижу  тут  ничего  такого... змеиного. Все равно переезжать вора.
Весь переулок уехал, я одна тут торчу. Как Робинзон Крузо.
     - Это точно! - убежденно подтвердил Генка.
     - Они  в имущество твое все будут перевозить, включая пианино в собачью
будку, - сказала Леля.
     - Ну  и что ж?.. Спасибо, коли так... - все больше настораживаясь, сухо
проговорила тетка.
     - Мы,  собственно,  и  пришли  все  заранее посмотреть, - непринужденно
облизывая ложечку с вареньем, вставил Зайкевич.
     Люша вполголоса пояснил:
     - Определим,  какая тара понадобится. Ящики, солому, веревки обеспечим.
Все упакуем.
     Ольга  Ивановна  выпрямилась,  вся напряглась и, опустив глаза, холодно
проговорила:
     - Только  ведь  мне  пока еще документа не вручили. Ордера то есть. Еще
пока даже адрес в точности неизвестен, куда переезжать.
     Все  сидевшие  за  столом  тоже  насторожились,  стараясь не глядеть на
Лелю.  Она  неторопливо  проглотила ложечку варенья, облизала сладкие губы и
необыкновенно беззаботно проговорила:
     - Тетенька  миленькая,  тебе  и  не  дадут. Ведь я же тебя в свой ордер
вписала.
     За  столом  стало  так тихо, что слышно было, как Ольга Ивановна как-то
прерывисто  перевела  дух.  Потом  она сразу очень высоким, не своим голосом
гневно воскликнула:
     - В  какой  же  это  такой  ордер  можно  вписывать без спросу?! Живого
человека, а?
     - Ну  конечно  же,  в  мою квартиру новую, тетя, куда мы с тобой вместе
переезжаем...
     - Ну точно! - убежденно подтвердил Гена.
     - Ольгиваннушка,  душенька!  - нежным голосом, умоляюще пропела Нина. -
Без  вас  нам  неуютно  будет  в новом доме, и поймите, всякое сопротивление
бесполезно:  они  же  бригада.  Вы  ахнуть  не  поспеете,  они  вас упакуют,
перевезут, распакуют и посреди новой квартиры поставят.
     - Понятно  теперь!  -  дрожащим от возмущения голосом крикнула тетка. -
Это  из-за  тебя,  значит,  мне  ордера-то  все  не  несут  и  не несут, а я
удивляюсь!
     - Ну  конечно,  я  же  давно заявила, что мы вместе переезжаем! - бодро
ответила Леля.
     - Давно,  значит?..  Давно? А?! - ища и не находя каких-нибудь ужасных,
ядовитых  слов,  повторяла  тетка,  поднимаясь  с  места.  - У тебя, Лелька,
только  о себе... мнение!.. О других у тебя мнения нет! Я сама себе госпожа!
Я  в  своей  воле,  имею  право доживать свой век в тишине и в тоске!.. Тьфу
тебе! В тишине и в покое!..
     Она  разом  оборвала  и  с  плотно  сжатыми  губами, с пылающими щеками
выскочила из комнаты.
     Доносившееся  с улицы ворчание мотора автомобиля, нырявшего по рытвинам
переулка,  вдруг  затихло  прямо  под  окнами. Стукнула второпях отброшенная
дверца  калитки,  и  Митя  Великанов,  заглянув  на  освещенную  веранду,  с
удивлением  увидел  незнакомых  людей,  в  напряженном  молчании сидевших за
столом.
     Нерешительно  остановившись в дверях, он спросил, можно ли видеть Ольгу
Ивановну.
     - Сейчас,  пожалуй,  лучше  ее  не трогать, - хмурясь, ответила одна из
девушек. - Может быть, вы подождете немного?
     - Этого  никак  не  могу,  - извиняясь, развел руками Митя. - До отхода
парохода   меньше  часа  осталось...  Да  мне  бы,  собственно,  только  мой
чемоданчик. Он вон в той комнате на стуле стоит.
     - А ведь вы нас фотографировали. Позавчера, - объявил один из парней.
     Митя рассеянно оглядел лица сидящих и, припоминая, улыбнулся:
     - Ну,  как  же!..  Ваша бригада на пятом этаже, да? Я вас нав