смешливо передразниваю:
     - Ну, однако, прощай! - издали протягиваю и быстро отдергиваю руку.
     Паровоз,  готовый  к  отправлению,  тяжело бухает, выпуская пар; дым из
трубы кидается по сторонам, книзу, окутывает меня. Я минуту ничего не вижу.
     Все  кончилось,  а  я просто стою и дожидаюсь отправления. Я себя ничем
не  выдала,  не опозорилась, а теперь уж все равно: спутались они с Нюркой и
когда,  противна я ему или нет, ненавидит он меня, смеется или что другое, -
все,  все  равно.  Если  б я была настоящая девушка, красивая, в шляпе... Да
пес  с  ней,  со  шляпой.  Были бы хоть валенки и кофта по росту и не будь я
такой  щепкой... Ну будь я вот как Нюрка, только без ее бабьего характера, -
я бы... Нет, я и тогда бы ничего не показала...
     Это  все  мысли давние, привычные, они не тут на платформе, в ожидании,
складываются  в  голове  -  только  я  все выводы из них держу в голове этой
ночью,  когда стою на морозе и дым клубами мечется на ветру, взлетает к небу
и снова бросается к самой земле.
     А отправления все нет.
     Вдруг  я  вижу Сильвестра и Володю - они торопливо шагают по платформе,
а  около  паровоза  остается Окунчиков из нашего депо, маленький, сутулый, в
долгополом  пальто.  Винтовка с примкнутым штыком кажется больше его ростом.
Это  странно,  но  в странном, совершенно особенном мире этой ночи ничему не
удивляешься. Даже когда я вижу, что отряд начинает выгружаться из вагонов!
     Красногвардейцы   толпятся  у  вагонов,  строятся  и,  топая  вразброд,
проходят  вдоль  платформы  до самого ее конца. Там они приостанавливаются и
один  за другим приседают и, стукаясь штыками, спрыгивают в темноту. Потом я
сквозь  снег  вижу  их  вдали, как они проходят мимо фонаря. В ту сторону. К
Пскову. Что ж они, пешком пошли навстречу германцам?
     Возвращаются Сильвестр с Володей.
     - Ты  что  ж  не  ушла?  Ты иди!.. - озабоченно говорит Сильвестр, я не
двигаюсь с места, и он сейчас же делает мне знак залезать на паровоз.
     И  все  начинается  сначала, наш паровоз маневрирует по запасным путям,
какие-то  люди  бегут впереди, переводят нам стрелки, мы толкаем вагоны, нас
отцепляют,  спереди  прицепляют  платформы. Все кричат, торопятся, а я стою,
прижавшись,  в  уголке,  ночь  не  кончается,  или  совсем не идет, стоит на
месте.   Да,  отряд  ушел  пешком  навстречу  германским  войскам.  Соседняя
станция,  Волковы Беляны, нам уже не отвечает, - значит, немцев пропустили -
они двигаются прямо эшелонами на Петроград. По рельсам!
     Ужасное это слово: пропустили!
     И  вот  теперь  перед  нашим  локомотивом  две  платформы  с грузом для
химического  завода  - глыбы желтоватые чего-то - просто балласт. Мы опять у
товарной  стоим  и  ждем,  но теперь мы уже знаем, чего мы ждем: должны дать
знать  с  разъезда  -  и  тогда  паровоз  с  балластом  пойдет навстречу, на
столкновение,  чтоб закупорить путь сразу за мостом. С разъезда дадут знать.
Или  не  успеют  и не дадут. Тогда нужно самим решить; только бы не упустить
момента. Не "пропустить".
     Я  сошла  на платформу, смотрю туда, где светятся два окна станционного
домика.  И  все  смотрят туда, где за окнами горит керосиновая лампа, ходят,
курят  какие-то люди, сидит у двери бородатый солдат с винтовкой, а рядом за
занавешенным освещенным окном, мы знаем, сидит телеграфист и тоже ждет.
     И  вдруг  ожидание  кончилось. Все ожило. Кто-то выскочил из помещения,
вгляделся  в  нашу  сторону,  махнул рукой, крикнул: "Сейчас!" - и опрометью
кинулся обратно.
     Володя спрыгнул совсем рядом со мной на платформу.
     - Ну!  -  сказал он, быстро и весело дыша после горячей работы у топки.
- Значит, дают отправление!.. Прощай же!
     - Прощай,  -  отзываюсь  я  и  с удивлением вижу, что он улыбается, как
будто радуется.
     - Прощай.  Прощай  же ты, моя ненаглядная, - это он очень тихо и правда
радостно сказал.
     Мы  стояли  не шевелясь, близко лицом к лицу, рядом шумно бухал и шипел
паром  паровоз,  клубы дыма налетали на нас, но я все равно видела его лицо,
в  темноте  видела - точно с глазами у меня что-то случилось, и я знала, что
вот  сейчас,  сию  минуту  все кончится и ничего больше не будет, но это мне
теперь  все  равно,  во мне уже все повернулось, запело, расцвело, точно я в
эту   минуту   перестала   быть   озлобленно-несчастной,   кусачей,  колючей
девчонкой,  стала  красивая, счастливая, любимая, ни перед кем не виноватая.
И  то  невозможное мое, тайное-претайное ото всего света, от себя самой даже
спрятанное,  что  от  одного  своего  имени,  произнесенного  шепотом, сразу
сжималось  в жалкий больной комочек, - моя любовь с этой минуты стала чем-то
неизмеримо прекраснее меня самой.
     Впереди  громко  щелкнула стрелка - давали путь, мы слышали, но стояли,
как  скованные  страхом,  - упустить из рук то, что в них вдруг очутилось. С
двух  сторон  у  нас  все  было  отрезано:  прошлого  с  гульбой, пьянкой, с
влюбленной  Нюркой  -  уже  нет. Будущего - всего одиннадцать километров, до
столкновения  со  встречным  эшелоном  за  мостом,  - значит, тоже нет, есть
только то, что есть: сказанные слова и лицо, светящееся в темноте.
     - Ну!..  -  тихонько  вдруг  вскрикнул  маленький  Окунчиков  и, как-то
сгорбившись,  бросился,  ткнулся,  прижался  и  обнялся с Сильвестром. И все
кончилось.  Окунчиков  быстро  обнял  Володю,  Сильвестр поцеловал меня - во
второй  раз  в жизни - и, ото всех загородившись, незаметно перекрестил меня
торопливым крестом и, не оглядываясь, вскарабкался на паровоз.
     Медленно  разгоняясь к полному своему ходу, паровоз нетерпеливо зарычал
и  пошел. Огней никаких не было, скоро звук затих в далекой тишине. Все, кто
были на платформе, так и стояли, не двигаясь, глядя вслед.
     Не  помню,  совсем  не  помню, что я думала, глядя в пустоту, туда, где
затих  последний  отзвук  колес.  Думала  ли,  что  простилась с ними обоими
навсегда?  Нет,  наверное, нет - ведь я вовсе тогда не знала, что значит это
- "навсегда"... Да понимаю ли я его и теперь?
     В  ту  ночь  только  гораздо позже мы все, кто был на товарной, узнали,
что   было   дальше:  у  разъезда  навстречу  паровозу  Сильвестра  выбежали
красногвардейцы  -  издали размахивали красным фонарем, но увидели, что он и
не  думает  сбавлять  хода,  ничему не верит, приготовился только к одному -
идти  полным  ходом  до  столкновения  в  лоб. К счастью, кто-то догадался -
осветили  фонарями  красное  знамя  и людей около него. Володя рвал изо всех
сил  и  еле  оторвал  руку  Сильвестра  от  рычага,  чтоб  начать тормозить.
Сильвестр  как  бы застыл, отрешился от жизни, сомнений, надежды ради одного
-   не   пропустить,   закрыть   путь.   И  нехотя  возвращался  к  сознанию
окружающего...  Бои  в  те  дни  уже  завязались  под Псковом, но эшелонов с
германскими войсками на путях не было...
     Да,  это  все  прошло.  Потом  и то, что после этого было, тоже прошло.
Встречались  мы  с  Володей  редко, при всех. Глядели и молчали. Было отчего
молчать.  Обыкновенная  жизнь  пошла  дальше,  а  та  ночь, с ее сумасшедшим
дымом,  мечущимся на морозном ветру, не могла продолжаться в этой жизни. Для
меня  все  было  так,  будто Володя вправду погиб в ту ночь, а я опять стала
долговязой  девчонкой-подростком.  Даже если бы Нюры вовсе на свете не было,
все равно у той ночи не могло быть ни утра, ни дня...
     И  все-таки,  значит,  зажило.  В  начале  жизни - в ее раннем апреле -
такое  заживает...  Это  нам  только  обманчиво  кажется, что мы живем все в
одних  и  тех же неподвижных домах, среди неизменных городов, - нет, скорее,
мы  живем  в  вагонах  какого-то  неустанно  бегущего  поезда  и каждое утро
просыпаемся   уже  не  на  той  остановке,  где  так  спокойно  легли  спать
накануне...
     Я  опять  в Петербурге-Петрограде, но его уже вовсе нет на свете - того
города, по улицам которого мы, бесприютные, слонялись с дедом Васей.
     Как  будто  все  осталось  на своем месте, все как было: прямые, как по
линейке,  проспекты,  приземистые  бастионы  крепости над водой, черные, как
чугун,   памятники  на  просторных  площадях,  молчаливые  пустые  дворцы  и
бесконечные  мосты,  перекинутые  над  темной  шириной  реки, стоят на своих
местах,  упираясь в берега, - все как было, но изменилось все, прежняя жизнь
безвозвратно  ушла  из  города  -  он  завоеван Революцией, опустел, а новый
город  на  его  месте  только-только  начинает  свою  жизнь:  зеленая травка
тихонько  пробивается  среди камней мостовой, с которой исчезли все экипажи,
кареты и извозчики. Мы-то ходим пешком...
     ...Кажется,  какой-то  июнь  или  май,  потому  что  белая ночь, кругом
светло,  но  так  пусто  и  безлюдно,  что  мы с Сережей стоим, обнявшись, и
целуемся на набережной, невдалеке от Зимнего дворца.
     Маленькие  волночки  непрестанно поплескивают внизу под нами о ступени,
я чувствую ладонью прохладную каменную шершавость гранитного парапета.
     Ни  души  на  длинной  набережной,  белесое  ночное  небо отсвечивает в
зеркальных  окнах  обезлюдевших  особняков,  ровно  вытянувшихся вдоль всего
берега Невы. Немые, притихшие окна домов, города, покинутого неприятелем.
     И  свежая  зелень  Летнего  сада,  горбатые мостики, по каменным плитам
которых  так  звонко  щелкают  наши шаги, пустая гладь необъятных площадей -
все  это  громадная  расчищенная  площадка,  где начнет строиться совершенно
небывалая наша новая жизнь, где все будет по-другому, все!
     Как  буквы  ять  и  твердого  знака и рукопожатий - не станет бедности,
несправедливости,  угнетения,  насилия,  уродства, подлости, болезней. Будет
новая  семья,  новая гордая, как у нас, свободная любовь, новые стихи, новая
неслыханная  музыка  -  не  знаю какая, просто старого ничего не останется -
только  музеи. В особенности где стоят греческие статуи - я уже много раз их
видела,  и  потом  меня  поразила  первая  в  жизни  лекция, когда я впервые
услышала  эти  волшебные  слова:  Эллада,  Эвбея,  Эгейское  море,  какой-то
Ахиллес, Пелеев сын, Афины и Троя...
     Такое,  как  "Мертвые  души",  я  тогда  не  читала,  да  и  не хотела.
Попробовала:  обывательщина, чиновники, помещики, все отжившее такое, чего и
на  свете  уже  нет, - кому это интересно? Ну их! То ли дело шумные народные
собрания, клятвы, битвы с персидскими царями...
     Я  пробовала  кое-что  рассказать Сереже, но ему это неинтересно, и вот
мы  просто  целуемся  на  набережной, хотя идем к себе домой, и все никак не
можем   дойти,   очень  давно  идем,  наверное  уже  часа  четыре,  -  вдоль
набережных,  через мосты. Уже около самого дома мы замечаем, что морды у нас
перепачканы  в  угольной  пыли, - мы работали, разбирая развалины сгоревшего
деревянного  цирка "Модерн". И, наверное, гладили друг друга по лицу черными
лапами.
     Мы  хохочем и бегом спускаемся к самой воде по каменным ступеням, туда,
где   висят  громадные  чугунные  баранки  -  толстые  кольца,  вделанные  в
гранитную  стену  набережной, - для причала каких-то там старинных галер или
шхун.
     Становимся  на  колени  и,  по  очереди придерживая друг друга, чтоб не
нырнуть,  черпаем  ладонями  холодную  воду  из  веющей  бездонной  глубиной
реки...
     Потом  мы  уходим  в  какой-то  туман  продолжения нашей жизни, я долго
после этого ничего не могу вспомнить. Да и зачем?


     Я  чувствую-помню себя узкой, длинно-вытянутой, скользящей, обтекаемой,
что-то  во  мне  холодеет и замирает от все растущей радости и страха. Толща
воды  все время хочет вытолкнуть меня на поверхность, но я плавными сильными
толчками  ухожу  все  глубже  в  холодный  бездонный  сумрак, запас воздуха,
кажется,  уже кончился, но я еще могу терпеть, хочу дойти до предела и потом
не   торопясь  всплываю,  медленно,  с  широко  раскрытыми  глазами.  Вокруг
становится  все  светлее,  зеленее,  я  вижу  снизу дно лодки, вдавившееся в
воду,   отклоняюсь   в   сторону,   чтоб   не  зацепиться  за  весло,  точно
переломленное  у поверхности, и, с всплеском вынырнув, вдыхаю и жадно, почти
с  болью, хватаю открытым ртом живой, желанный, вкусный воздух, которого мне
так не хватало.
     Лодка  кренится, все навалились на один борт в мою сторону. И наперебой
кричат с облегчением, досадой, восторгом, протягивают мне руки:
     - С ума сошла! Черт какой! Так и думали, не вынырнешь. Давай в лодку!
     Как  хорошо из подводного царства очутиться в мире, освещенном солнцем,
сколько  воздуха,  вкусного,  сладкого,  дыши  -  не  хочу! Я смеюсь, винтом
верчусь  в  воде  так, что все мелькает и слепит мне глаза, как на карусели:
гладь  реки  в  солнечных  вспышках  -  зеленые  кудрявые громады деревьев у
нашего  берега  -  яркое  синее  небо  -  далекая  зелень и лодки у пристани
другого,  дальнего  берега, и все снова, по кругу. Я плыву к берегу, это мне
не  труднее,  чем  ходить  по  траве, у меня правильное дыхание и стиль, и я
узкая,  длинная,  гибкая,  тело  повинуется  мне  с  наслаждением  - плывет,
гнется,  твердеет,  напрягая  мышцы.  И  просит:  еще,  дай еще какую-нибудь
веселую  работу,  даже когда инструктор плаванья останавливает, удерживает и
ругается, скрывая гордость мною.
     Он  готовит  нас  для показательных выступлений на празднике, и я знаю,
что  он  волнуется,  когда я плыву стометровку, подстерегает момент, когда я
ударю  ладонью  по  краю плота, и, щелкнув в кармане секундомером, рассеянно
отходит  в  сторонку,  отвернувшись,  воровски  бросает  быстрый  взгляд  на
циферблат   и   оборачивается   с   равнодушным   видом,   а  глаза  у  него
торжествующие, азартные...
     Все  мое  похолодевшее  в воде тело обливает сухой солнечный жар, босым
подошвам  горячо  от  нагретых  белых  досок  плавучих  мостков. Кто-то меня
зовет, и я бегу, оставляя мокрые следы на сухих досках.
     Около  раздевалки  сидит дядя Сильвестр. Несмотря на жару, он в пыльных
грубых  сапогах  и  в выгоревшей суконной пыльной куртке, застегнутой на все
пуговицы.
     Девчонки  в  плавках  и  купальниках,  пересмеиваясь, шлепают мимо него
босиком,  а  он  мучается и угрюмо терпит, внимательно, хмуро смотрит вдаль,
чтоб  не  оглянуться,  как несчастный человек, которого усадили дожидаться в
женской бане.
     Я  давно  его не видела - он живет с семьей: Нюрой, с мужем ее Володей,
с  детьми,  -  и  мы  совсем  не видимся, незачем нам видеться, и я их почти
забыла,   они  где-то  далеко  в  полудетских  воспоминаниях,  прошло  всего
несколько  лет,  но  каких - революция, моя взрослость. Все, что было, - это
прошлое, а все "прошлое" сейчас для меня так неинтересно.
     Еще  какой-то  пузырь  сидит на корточках, спиной прислонясь к барьеру,
рядом  с  Сильвестром.  Это  Борька, старший их сын. Тогда я его, кажется, в
первый  раз  увидела,  и  показалось мне почему-то, что он горбунчик. Горба,
конечно,  никакого нет, но глаза смотрят как-то исподнизу и слишком упорные,
не  то  обозленные,  не  то  страдальческие,  такие  бывают  у  рано надолго
обиженных чем-то детей.
     - Это  что  ж у вас тут?.. Все купанье идет? - спрашивает Сильвестр, не
глядя,  и,  видно,  ему, очень совестно за нас. - Ну, ну... Ты бы хоть пошла
оделась бы.
     Потом  медленно,  из-за Борьки, мы идем по знакомым аллеям Крестовского
острова, вдоль зеленого берега реки.
     Сильвестр   осуждающим   тоном  рассказывает:  сестра  Нюра  болеет,  с
мальчиком  ей  трудно,  девочка  тоже болеет - какая девочка? - удивляюсь я;
оказывается,  есть и девочка. Еще и девочку родили! "Нашли время", - думаю я
брезгливо  и  презрительно.  А  Владимир где-то воюет, еще не демобилизован.
Надо бы зайти, помочь...
     Значит, хоть его тут нет, думаю я и молчу.
     Маленький  горбунчик  со  злобно-страдальческими  глазами  все слушает,
слушает и, поддавая рваным ботинком обломки кирпича, вдруг сипло объявляет:
     - Пускай катится! - Это про меня, конечно. - На что она нам сдалася!
     Сильвестр  поворачивается  ко  мне,  и  я вижу его красные, утомленные,
больные глаза, - и печально замечает:
     - Вот какие дети... Совсем задичают... Последний облик потеряют.
     Я  не  помню, как было дальше и куда мы пришли, знаю только, что начала
против  воли к ним забегать в свободные часы - постирать, вымыть пол, хлеб и
воблу получить по карточкам.
     Приходила,  наскоро  мыла,  выкладывала  полученные  продукты на стол и
торопилась   уйти.   Они  жили  тесно,  опять  на  старой  квартире  у  дяди
Сильвестра.   Сестра   все  лежала  и,  повернув  голову,  следила  за  мной
блестящими,  недобрыми  глазами,  еле терпела, что я хозяйничаю в ее доме. А
на  детей  я,  кажется,  и не смотрела, не замечала, какое мне дело? Девочка
возилась,  лепетала на постели, в ногах у матери. А когда она поднимала рев,
Борька  стаскивал  ее  на  пол,  хмуро  совал ей какие-то струганные щепки с
черными  глазками  и показывал, что они сейчас начнут драться, и Катька, как
ни  странно,  в  слезах,  гипнотически  затихала  и,  когда  щепки  начинали
кусаться, хохотала каким-то насильным нервным смехом.
     Странные дети, что-то отталкивающее было в них.
     Часто  случалось  -  я обещала прийти к ним в какую-нибудь субботу и не
приходила.  До  того  уже не хотелось, да и вечно некогда было. После работы
на  почтамте  -  туда  нас  из железнодорожных мастерских, временно, человек
десять  рабочей  молодежи перебросили на пустующие места саботажников - я по
вечерам еще бегала на лекции в институт истории искусств...
     Ах, как я помню вечер битвы при Саламине!
     Кажется,  верно,  при  Саламине,  да не в этом слове дело, а вот помню,
как  бушевала  битва,  как  бурлила  вода от торопливых ударов длинных весел
узких  боевых  триер,  в  такт  воплям рулевого; и хрип до обрыва последнего
дыхания  гребущих  матросов, треск мачт, обрушенных на палубу в гущу вопящих
воинов  в  медных  шлемах,  и  глухой  хруст  подводных  таранов,  когда они
пробивают  с  отчаянного  разгона  днища  широких, раззолоченных корабельных
громад  персидского  царя  -  проклятого деспота, империалиста, захватчика с
его  золотым  троном,  надушенной бородой, колечками и рабами - придворными,
падающими ниц, выпятив зады, мордой в землю, - холуи несчастные, сатрапы!..
     Мне  даже  стыдно своего волнения, а дух замирает: что же будет? Ведь я
всей  душой  за моих дорогих греков - у них свобода, и народное голосование,
и  светлые  города,  и  залитые  солнцем  стадионы,  и  белые статуи гордых,
бесстрашных  воинов  и  легконогих  девушек, и строй белых колонн на зеленых
холмах,  и философы, и рабочие-мастера, и ведь вот тут все решается, сейчас,
под  свист стрел и гул медных ударов, среди предсмертных стонов и угрожающих
воплей,  проклятий,  угроз,  молитв  и  клятв, - все решается тем, как будут
грести  эти  матросы,  как  поведут  корабли  рулевые,  устоят  ли  в  своих
немноголюдных  рядах  афинские  тяжело  вооруженные  гоплиты,  когда  на них
накатится несметная, завывающая многоплеменная персидская орда?
     Мы  сидим  все  в  пальто  и  шапках,  в не топленном уже несколько лет
высоком  зале Дворца Искусств. Единственная лампочка желтеет слабым накалом,
освещая  облезлую  шапку  лектора  и  угол  сходящихся  под  лепным карнизом
золотистых гобеленов с гончими собаками и нимфами.
     ...  -  и вот тогда - трирема Тимократа!.. - восклицает лектор голосом,
торжественную,  напевную  пискливость  которого  мы уже давно не замечаем, и
высоко  поднимает  худущую  руку,  далеко высунувшуюся из тощего засаленного
рукава  зимнего пальто. Пророчески указующий ввысь палец белеет, выскочив из
дырявой  вязаной  перчатки,  голос  делается  еще  тоньше,  и с великолепным
пафосом, нараспев, размеренно, точно стихи, он двигает битву дальше.
     Трирема  Тимократа  вырвалась  вперед и ударила тараном царское пузатое
судно,  и  пошло!  Наши  греки сломили врага, мы ликуем, правда победила, да
здравствуют  греки, долой империалистов; лекция окончена, в следу