колеса,  глухо  погромыхивая  по  твердой дороге, покатилась, и тут
Орехов  понял,  что  он  больше  нигде не найдет Валю для того хотя бы, чтоб
спросить у нее что-нибудь... неизвестно что.
     Он  догнал  тележку,  пошел с ней рядом и нехотя, неловко поздоровался.
Как ни странно, отец сразу же его узнал и уклончиво полуобернулся.
     - Я  вас  не  знаю,  -  сказал  он.  Видно, ему хотелось сказать что-то
надменное,  гордое,  но  он  и сам расслышал, что у него плохо получилось, и
нервным,  дрожащим  голосом  уже  вызывающе  крикнул:  - Не знаю! Да!.. И не
желаю. Отныне!
     Он   выпрямился,   не  отвечая  больше  на  вопросы.  Вид  у  него  был
непреклонный,   неприступный,  точно  он  со  своей  тележкой  участвовал  в
каком-то торжественном шествии.
     Орехов схватился за ручку тележки.
     - Я вас спрашиваю! Где Валя? Слышите?
     Старик  молча  пихал  животом  ручку,  а  Орехов твердо удерживал ее на
месте  и слышал, как тот, бессильно толкаясь, дышит все тяжелее и порывается
выговорить  что-нибудь уничтожающее, возмущенное и никак не может сообразить
что.
     Подросток,  которого  все  происходящее  издали  забавляло,  отошел еще
подальше по тротуару и оттуда нахально прокричал, задираясь:
     - Чего  к  людям  пристаете?..  Она  сама  с  нами  не  пожелала!.. Еще
пристает! - и отошел еще подальше. - Мы откудова знать должны?
     Старик,  наваливаясь  на  ручку, трудно, громко дышал. Орехову вдруг уж
очень  противна  стала  эта  нелепая  борьба  с  малосильным противником, он
выпустил  ручку  и, не оглядываясь, пошел в обратную сторону, не слушая, что
нахально кричал мальчишка.
     Оставшись  один  на  пустынной  улице, он окончательно не знал, что ему
делать.  Вернулся  к  Валиному дому и даже обрадовался: тут можно было опять
перейти,   как  когда-то,  через  мостик,  сесть  на  скамеечку  под  старой
облетевшей липой и смотреть, ожидая, вдруг зажгутся окна ее комнаты.
     Первые  минуты  ему  даже  спокойно  стало. Вот он чем-то занят, сидит,
ждет,  и,  может  быть,  она  действительно вернется. И тут вдруг его, точно
кипятком,  обдало  ужасом,  он  понял,  что сидит, как идиот, на скамеечке у
пустого  дома,  а  она  сейчас на вокзале, стоит на платформе, и уже гремит,
надвигаясь  по  рельсам,  паровоз,  платформа полна людей, а он один из всех
опоздал,  упустил,  опоздал, упустил ее... Он вскочил на ноги, не зная, куда
бежать,  охваченный  таким  страхом  и растерянностью, как будто не поезд, а
вся  планета  со  всем  ее  теплом,  всеми людьми, их теплыми руками, живыми
глазами,  приветливыми  голосами  навсегда  уходит,  улетает  от  него,  все
дальше,  уже  затихает,  обесцвечивается,  гаснет  и холодеет, а он остается
один тут, под липой у канавы.
     Надо  бы  бегом  бежать  на  вокзал!  Да  куда  там бежать! Поезд уже у
платформы,  поздно!..  И  он  позабыл, в какой стороне вокзал, и только ясно
понимал,  что поезд как раз сейчас отходит... Уже отошел... Уходят в темноту
освещенные окна. Последние освещенные окна уходят.
     Он  зажмурился  и  разом открыл глаза. Нет, чуда не произошло - окна ее
комнаты  были по-прежнему черные. Он перешел через дорогу, остановился перед
дверью,  потрогал  ручку  и  вдруг  наткнулся  пальцами на торчащий ключ. Он
повернул  его,  ключ  громко  щелкнул  раз,  другой.  Значит, старик позабыл
вынуть.  Орехов  нажал  ручку,  открыл  дверь,  вошел  в  комнату и, нашарив
выключатель, зажег свет.
     Прежде  полупустая комната была теперь загромождена мебелью. На круглом
столе   сидел,   разбросав  вокруг  витые  шнуры,  большой  шелковый  абажур
пыльно-апельсинового   цвета,  добела  выгоревший  с  одного  бока.  Посреди
комнаты,  повернутый  лицом  к  стене, зеркальный шкаф отражал пустой угол и
часть  окна.  Раскидистая,  в  восточном узоре тахта стояла наискось, как на
мебельном  складе,  а у нее за спиной, точно очень тощий человек, опустивший
руки  по  швам,  вытянулся  узенький,  высокий  шкафчик  между  двух хлипких
столиков  с  гнутыми  ножками.  Все  это  и  еще  всякое другое не стояло по
местам,  а  теснилось  как  попало,  точно  только  что  ворвавшееся  войско
победителей.
     От  всего  прежнего  виднелись  только  стертые  пятна от ножек матраса
Валиной  постели на крашеном полу, и от марлевого полога, под которым лежала
когда-то  девочка,  остались  следы  кнопок  на  стене с лохмотками обрывков
марлевых  ниток.  Две кнопки остались на своем месте, - видно, полог срывали
кое-как, второпях.
     И  тут  он  вспомнил,  что  даже  не  знает  имени девочки, что сидит в
совершенно  чужой  комнате,  где он никому решительно не нужен, где быть ему
вовсе не полагается.
     Он  поскорей  потушил  свет,  запер  дверь  на  оба оборота и, уходя по
улице,  обернулся  на  фонарь, подумав, что видит его в самый последний раз.
Валя уехала. Или не уехала, но для него все равно что уехала.
     Свою  жизнь он видел теперь не так, как говорится - в новом свете. Нет,
не  в  новом,  а  просто  в  свете, а не в потемках. Он постарался вспомнить
Анисимова,  но  вспоминался  тот  с  трудом.  Лучше  он не сделался, как был
подлец,  так и остался, только усох и отодвинулся куда-то в дальний пыльный,
темный  угол  с  того  важного  почетного  места, куда он сам, дурак этакий,
усадил его в своем воображении.
     Далеко  ли он сам ушел-то от этого Анисимова? Сам с собой наедине разве
он  не  усадил  одного  Анисимова  на  скамью подсудимых, а сам не устроился
где-то в свидетелях, чуть не в пострадавших?
     С  удивительно  беспощадной  ясностью  виделось ему теперь все прошлое,
все  там  видно  до  мельчайшего  пятнышка, и травинки, и букашки на кончике
травинки!  Так  понятно:  несчастье  в  его  жизни  произошло  вовсе  не  на
заседании  комиссии,  а  куда  раньше.  Крушение  его  жизни  и  неясное, но
томительное,  неотступное  сознание  этого  крушения  пришло  к нему гораздо
раньше  заседания. Комиссия только сделала свое дело: написала на бумаге то,
что его совесть знала, что он давно в себе носил, как смертельную болезнь.
     И  до  чего  же  ему  хотелось  при  его  вине,  чтоб  все  кругом были
виноватыми,  чтоб  все  было  пускай  бы  как  можно  хуже, пускай бы и Валя
оказалась  жадной  мещанкой  из  газетного фельетона, вымогательницей, тогда
ему  стало  бы  уже  так  легко,  что  и  раздумывать  больше было нечего. А
получилось,  что  он  наткнулся  на  девочку  и  вот  уцепился  за  нее, как
хватаешься  за  слабенький кустишко, сорвавшись под откос с крутизны обрыва,
не  находя  под ногами опоры, держишься, висишь минуту, другую, ноги шарят в
пустоте,  судорожно ищут опору, а ее и нет, только пустота под тобой, голова
кружится,  если  глянуть,  и  уже  подаются  с хрустом слабенькие корешки, и
вот-вот  полетишь...  И  вот теперь все, хрустнул последний кустик, вырван с
корнем, и он летит в пустоте.
     Поздним  вечером  добрался он до своей квартиры в доме напротив гаража.
Там  ему  Дикозавра  сразу  после приезда устроил место в комнате для двоих.
Второй  жилец,  Миша Салтыков, был одинокий просто по молодости, но жили они
вместе вполне благополучно.
     Салтыков  курил, сидя в сторонке у крыльца, болтая с соседями, и Орехов
подумал,  что  это  очень  удачно  -  он  один  побудет сейчас в комнате. Но
Салтыков  вошел  за  ним  следом  и  негромко,  но  как-то очень внимательно
поздоровался,  вытащил  из кармана, со стуком выставил на стол четвертинку и
не  своим,  даже совершенно непохожим на свой, небрежно-залихватским голосом
как ни в чем не бывало предложил выпить.
     - Ты  что  это, взбесился? - подозрительно спросил Орехов. - Уж не стал
ли ты пить?
     Салтыков  покраснел и, скрывая смущение, бормоча, что вообще-то нет, но
другой  раз  почему  же,  заправским  шлепком  поддал ладонью очень лихо, но
неумело  по  донышку  бутылки,  выбивая  пробку.  Пробка  осталась сидеть на
месте, и он с удивлением посмотрел на маленькую бутылочку.
     - Поставь на место, - спокойно сказал Орехов. - Не буду я водку.
     Смешной  парень.  У  крыльца  топтался, значит, с заранее заготовленной
четвертинкой в кармане, дожидаясь его возвращения. Придумал тоже.
     - Так  не  будешь?  -  разочарованно  спросил  Салтыков,  вертя в руках
бутылочку,  с которой ему решительно нечего было делать: он сам не то что не
пил,  а  не  выносил,  когда  другие  пили. - У меня такая идея мелькнула...
Говорили,  что  для  сна  помогает. Чтоб выспаться... Поздно, а у тебя смена
утренняя завтра.
     Орехова  почему-то  удивила мысль, что завтра, как обычно, будут смены,
машины  уйдут  в  свои  рейсы.  Он  неторопливо  спустился во двор, вышел на
улицу,  прошел  вдоль  длинного  забора  гаража,  завернул  за угол и только
некоторое  время  спустя  понял,  что идет точно по своему маршруту. Да и не
удивительно, городок невелик, и маршрутов немного.
     Так  он  прошел  всю  длинную  улицу  Мира,  прошел остановку Огороды и
дальше топал по асфальту шоссе, все по маршруту своего автобуса.
     Раза  три  или  четыре  его  обогнали  машины,  обдавая  потоком  света
придорожные  кусты  и  тонкие  стволы  берез  пригородной  рощи, вытоптанной
воскресными  гуляньями.  Потом  встречная  машина  появилась на шоссе, светя
сильными  фарами,  он  свернул  в  рощу,  прошел  между ее реденькими, четко
белевшими  стволиками  насквозь. Она клином сходилась, зажатая с двух сторон
железной  дорогой  и  шоссе.  Плавно  обогнув поворот, выйдя из леса, темные
рельсы  делались  светлыми, голубоватыми и казались скользкими. Ага, значит,
луна,  наверное,  светит, подумал Орехов, поднял голову и увидел месяц, ярко
сиявший  сквозь  сетку  тонких  березовых  веточек где-то не очень далеко, в
холодном и пустынном небе.
     Рельсы  потихоньку  загудели,  и немного погодя появился из-за поворота
поезд,  налетел,  наполнил рощу грохотом, замелькал освещенными окошками, за
которыми  полно  было  людей,  и  все они неслись мимо темной рощи в поезде,
спешили  куда-то,  куда  им было нужно, и, наверное, надеялись, что на новом
месте  им  будет  лучше,  чем  там,  откуда они уехали... Что ж, очень может
быть.
     После прохода поезда наступила особенная тишина.
     На  шоссе за редкими березками показалась машина, светя фарами, вторая,
третья,    четвертая,    все   одинаково   груженные,   укрытые   брезентом,
дальнерейсовые.  В  свете  их  фар  он  четыре  раза  увидел  возникавшую  и
пропадавшую  вдалеке на шоссе скамеечку под навесом с одной стенкой - вторую
загородную после Огородов остановку автобусов его рейса.
     Ах,  да,  завтра  утренняя  смена.  Никому  до  него нет дела, но утром
придут  и  столпятся под этим навесом люди и будут, поеживаясь, вглядываться
в  конец  улицы, терпеливо поджидая автобус. Это единственные на свете люди,
кому  он  нужен,  кто  будет  его  ждать,  хотя,  спасибо им, они никогда не
замечают его лица.
     Он  давно  уже  стоял  зачем-то  посреди рощи, держась рукой за гладкий
березовый стволик, и все не уходил, стараясь что-то припомнить.
     Ах,  да!..  Этот  запах!  Сырой  запах ночного осеннего леса. Так пахло
всегда  вокруг  сторожки  в лесничестве, когда он там ночевал. И он вспомнил
то,   что   совсем   позабыл:  мост!  Тот  первый  построенный  после  войны
самодельный  мост  в  районе.  Два  года машины, подводы, съезжая под откос,
осторожно   переползали  через  речку  по  мелководью,  дугой  обозначенному
вешками,  потому  что  мост  рухнул  в войну от старости и беспризорности. И
когда  Орехов  только  начинал работать в районе, он ухватился за этот мост,
как  за  рычаг, он много ночей ночевал в сторожке лесничества, откуда возили
лес,  он  охрип  от ругани, пожелтел, не был в бане целый месяц, переругался
со  всем  миром,  лошади  едва передвигали ноги, и люди были не лучше, когда
наваливались  на колеса, чтоб сдвинуть с места маленькие возы со щебенкой. И
когда  наконец  кое-как  положили  настил  и ощупью, со страхом прошла через
мост  на ту сторону первая груженая машина, играя, как на клавишах, на плохо
пришитых  бревнах, а за ней без оглядки побежали другие и застучали копытами
лошади,  они  все,  кто  строил  мост, - окрестные колхозники и одна бригада
строителей  из  трех вчерашних солдат - стояли, почти пьяные от усталости, в
стороне,  в  грязи неубранного строительного материала, разрытой земли, и он
был  среди них, такой же грязный, и хотя его никто не благодарил, потому что
строили-то  и  работали до упаду они сами, но они знали, что без его напора,
разъездов,  хлопот, отчаянных скандалов и ругана моста еще долго не было бы.
Никто  никого  не  благодарил,  это  было  как на фронте, это было последнее
хорошее  время  в  его  жизни,  он был с людьми и люди с ним, и было счастье
сделанного общего трудного и удачного дела...
     А  в  те дни на заседаниях комиссии он был уже один, как на необитаемом
острове, этих людей давно вокруг него не было.
     "Чего  вспоминать,  дурак?  -  сказал  он себе. - Что было, ничего того
нету...  Нет,  мост  все-таки  был!..  Ну,  был, да ничего не вернуть. Самое
главное, не вернуть самого себя! Вот чего не вернуть, самое главное!"
     Только  желтый  светящийся  циферблат  часов во дворе над диспетчерской
показывал,  что  утро  уже началось. Фонари по всей территории автохозяйства
горят, как горели всю ночь, а звезд уже не видно в посеревшем осеннем небе.
     Машины,   одна   за   другой,   со  скрежетом  переключая  передачи,  с
нарастающим  рокотом моторов выезжают из ворот мимо диспетчера, хмурого, как
спросонья,  после  суточного  дежурства,  на  свои линии; одни на вокзальную
площадь  к  первым  поездам,  другие  на  Ивансусанинскую,  к  исполкому, на
Рыночную площадь, к химкомбинату.
     На  первой  остановке уже собрались ранние пассажиры, поеживаясь, пряча
руки  глубоко в карманы от тумана и сырости. Едва успевает раскрыться дверь,
они  теснятся на ступеньках, кузов покачивается, кондуктор Дина покрикивает:
"Живей,  живей, вперед надо проходить, другим тоже ехать надо!" На водителя,
как  всегда,  никто  не  смотрит,  он сидит, вдавившись в спинку сиденья, не
оборачиваясь.  Наверное,  если  автобус  сам захлопнул бы двери и сам поехал
дальше, никто бы и не заметил, что водителя вовсе нет.
     Скоро  городское  движение  и  сутолока остаются позади. Орехов выводит
автобус  на  бесконечную  прямую - это улица Мира, ее дальний конец теряется
где-то  в  пустынных  полях.  Теперь  пойдет  все  гладкий асфальт до самого
серебряного оленя.
     За  городом на открытом месте видно, что утро уже наступило, все кругом
прояснилось  и  небо  поголубело, трава после утреннего заморозка в тени еще
седая, а на обочинах блестит, мокрая, как после дождя.
     Идущий   впереди   автобус   третьего   маршрута  сворачивает  влево  к
химическому комбинату, дымящему разноцветными дымами за косматым пригорком.
     На   перекрестке   с   Комбинатской,  где  улица  Мира  уже  кончается,
начинается  просто шоссе. Орехов видит, как по правую сторону мелькают белые
стволы   березок  пригородной  рощи,  за  которой  поднимается  белый  дымок
товарного  паровоза.  Со  скамеечки  под  навесом  поднимаются  ожидающие  и
нетерпеливо топчутся на месте, готовясь не прозевать своей очереди.
     Орехов  опять останавливает машину, хлопают двери; как всегда, начинает
покачиваться  пол;  спокойно, потому что машина полупустая, переговариваются
голоса  пассажиров,  сгрудившихся  у  входа,  и чьи-то глаза смотрят прямо в
упор на водителя.
     Виола   подходит   к  машине  с  другой  стороны,  где  нет  входа  для
пассажиров,  останавливается, смотрит и ждет, пока он наконец сообразит, что
делать,  нащупает  ручку  и  толчком распахнет свою дверцу. Он высовывается,
нагнувшись с высоты своего сиденья.
     - Я  сейчас  с  дежурства  на  комбинате.  Я  искала  тебя,  - она чуть
усмехается. - Даже в гостиницу ходила. Я думала, вдруг ты приходил.
     - Я приходил как-то.
     - Я так подумала, что, может быть, ты придешь. Поговорить.
     - Да, поговорить. А что же теперь делать? Мне - ехать...
     - Не знаю... Хочешь, я сяду?.. - она показала головой на автобус.
     - Садись... Далеко только... Но садись, пожалуйста...
     Она  быстро  обошла  вокруг  машины;  обернувшись,  он  видел,  как она
поднялась,  нашла  себе  свободное  место у окошка у него за спиной, немного
сбоку, и села.
     Хлопнули,  закрываясь,  дверцы,  машина  тронулась и, набирая скорость,
побежала по шоссе.
     Дина,  пошатываясь  и  хватаясь на ходу за ручки, пробралась между двух
рядов  сидений,  постучала  Орехову  в  стекло,  показала ему лицом, что все
видела, и улыбнулась горько и иронично-снисходительно, и не понять еще как.
     Как  всегда,  он  сперва  ничего  не  чувствует,  кроме того, что с ним
что-то  случилось  хорошее.  Есть  такие собаки - ни за что не станут грызть
доставшуюся  им  кость при всех. Схватят, унесут подальше в укромное место и
только  тогда  могут насладиться счастьем. Вот и он, видно, такой же породы:
даже  радости  сразу  не может почувствовать, только долгое время спустя она
на  него  медленно  начинает находить, захлестывать. "В гостиницу ходила..."
Значит,  ничего  про  него  еще  толком  не знала, но сейчас-то на остановке
ждала,  -  значит,  узнала,  не  удивилась,  увидев  его в старой этой шапке
искусственного меха за баранкой автобуса!
     Солнце  начинает слепить глаза, оно встает где-то в конце убегающего за
холмы  и  спуски  бесконечного  сужающегося  шоссе.  Он опускает до половины
щиток, дорога бежит под колеса, и кабина водителя полна солнца.
     На  остановке  он  опять  поворачивает  голову и встречается взглядом с
Виолой, она ждет, когда он обернется.
     И  так  на  каждой  остановке они мельком встречаются взглядом: "Ты еще
тут?" - "Да, я тут!"
     Вот  и  серебряный  олень  на  пригорке,  засыпанном  опавшими  желтыми
листьями.   На   минуту   их   подхватывает  ветер,  и  они,  всполошившись,
поднимаются  на ребро, бросаются бежать и катятся, как колесики с волнистыми
краями,  катятся  и  после  перебежки все разом, как по команде, припадают к
земле.
     Машина  несется под уклон, и вот уже надо сворачивать - тут первые лужи
и ухабы, все старые знакомые, безошибочно отпечатанные в его памяти.
     На  конечной  остановке  Орехов  спрыгивает  на землю, Виола подходит к
нему,  и сейчас же следом за ней подходит и становится рядом Дина. Некоторое
время все молчат.
     - Ну  что  же  вы  молчите? - спрашивает Дина. - Говорите что-нибудь!..
Может, я вам мешаю?
     Виола медленно поднимает глаза и слегка пожимает плечами:
     - Почему?.. Знаете, красиво за городом. Я давно не была.
     - Да  неужели?  А  нам  в  привычку, - общительно поддерживает разговор
Дина.
     В   таких   разговорах   проходит   несколько  минут,  и  снова  машина
наполняется  пассажирами,  хлопают  двери, автобус трогается и начинает свой
путь,  ныряет  в  ухабы,  после  долгого  пути  опять  выбирается на шоссе к
серебряному  оленю,  и  тут  Дина  снова  стучит ему в стекло. Орехов нехотя
косит  на  нее  глазом,  не  оборачиваясь,  но  она  хмурится, опять стучит,
кивает,  заставляет  наконец  его взглянуть, он круто оборачивается и видит,
что  Виола  крепко  спит,  покачиваясь от толчков машины, прислонив голову к
оконной раме.
     Вечером,  когда  он  вернулся  из  последнего  рейса,  Виола ждала, где
условились,  у  ворот,  и  они  рядом  молча  пошли вдоль длинного забора по
улице.
     - Я  приходил,  твоего отца там видел с тележкой... - выговорил наконец
Орехов,   неуверенно  нащупывая,  точно  вброд  по  скользким  камням,  хоть
какой-нибудь путь из этого молчания.
     - А-а?..  -  словно  с  трудом припоминая, безразлично сказала Виола. -
Папа?..  Он  женился.  Он  давно  уже  женился. А теперь они надумали менять
квартиру... Меня не касается. Я там не живу.
     Не  сговариваясь,  куда идти, они прошли по улицам, походили по площади
и  очути