ыда,
что  такая я дрянь, а ты... ты боялся мне сказать... ох, как ты тогда боялся
сказать, а все-таки сказал... вот когда...



   Федор Федорович Кнорре
   Жена полковника



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.1.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Полковник Ярославцев возвращался домой.
     Он  сошел  с  поезда  на  станции,  поднялся  в  гору бульваром, по обе
стороны  которого  тянулись  прямые  ряды  обожженных  тополей, и вот теперь
осталось только пять минут ходьбы.
     Мелкий  дождик  моросил  по  мокрому  снегу,  по черным лужам, отовсюду
пахло мокрой гарью, и черные струйки сползали по мертвым стволам тополей.
     С горы открылся весь город, изъеденный язвами недавних пожаров.
     "...Узловой  опорный  пункт,  конечно,  где-то в тех домах у площади, с
бульвара  подходы  никуда  не  годятся; обходить справа - завязнешь в тесных
переулках.  Лучше  всего  пустить прямо по набережной. Туда же минометы. Для
пушек  дома  высоки,  будут  загораживать,  а пушки надо за вокзал, на малую
горку... Зачем, зачем это?"
     Голова  привычно  решала  задачу, хотя ведь просто-напросто это был его
родной   город,   который   не   надо  было  ни  штурмовать,  ни  опоясывать
укреплениями,  потому  что его десять дней назад отбили у немцев наши части.
А он приехал сюда один, в отпуск, по довольно тягостному делу. Один.
     Это  было очень странно - чувствовать себя отдельно от своих. Полковник
привык,  что  когда он говорил: "Я начну тут обходить слева", - это значило,
что  обходить  слева  пойдут  многие  сотни  людей  в  сопровождении  пушек,
автомашин,  танков.  Когда он говорил: "Хорошо, я тут закопаюсь и упрусь", -
то  начинали  "закапываться"  бойцы  с  разными  лицами, разного возраста, с
разнообразным  оружием.  Сотни  людей  с сотнями имен, биографий, профессий,
людей,  для  которых  с  этого  момента  вдруг делалось самым важным в жизни
именно  тут  зарыться,  упереться  и  не  дать  себя сдвинуть... Так же, как
человек  знает,  какого  он  роста и какую тяжесть он может взвалить себе на
спину  и  сколько  времени ее нести, - точно так же он физически чувствовал,
не  глядя на карту, какое расстояние он, то есть дивизия, занимает в глубину
и   по  фронту.  И  так  же  физически  ощущал  прилив  сил,  когда  получал
пополнение,  а какие-нибудь растянувшиеся на марше обозы могли заставить его
проснуться от смутного беспокойства, словно от ноющей боли.
     А  вот теперь, когда он говорил себе: "Надо сойти с поезда", или: "Надо
пойти  разыскать  кого-нибудь  из  горсовета",  или что-нибудь другое в этом
роде,  то  просто  один  человек  слезал с поезда и шел по улице разыскивать
такую-то  улицу  и дом, чтобы навести эти безнадежные, тягостные справки. Он
это делал для себя, и никого больше эта не касалось. Только его одного...
     Там,  где  нужно  было  сворачивать  за  угол,  мимо знакомой булочной,
высокий  угловой  дом  был разрушен, и он совершенно неожиданно сразу увидел
свой  дом,  где  они  жили  с Шурой все эти последние годы перед войной. Дом
стоял  нетронутый,  во  всяком  случае  снаружи,  только стекол, кажется, не
было...  Впрочем,  полковник  не  собирался  заниматься подробным осмотром и
прямо толкнул дверь, вошел в парадное и стал подниматься по лестнице.
     Дверь  в квартиру немного постарела за эти два с половиной года, но это
была  все-таки  та  же самая дверь. Совершенно такая же, как и все остальные
двери  в  доме,  но для него это была совершенно особенная дверь, которую он
узнал  бы из сотни похожих. Только ручки не было и вместо французского замка
зияла дыра. Вбитый в щель и загнутый на сторону гвоздь придерживал дверь.
     На  стене,  около  звонка, мелкими буквами было написано карандашом: "Я
сию  минуту вернусь". Это написала Шура три года тому назад, когда ждала его
приезда:  ей пришлось ненадолго запереть квартиру и уйти, и она волновалась,
что  он  приедет  в  ее  отсутствие.  Но  он вернулся только поздно ночью и,
поднявшись  по  лестнице,  увидел  и  прочел в первый раз эти слова. Он едва
коснулся  звонка,  и  сейчас  же  Шура  с размаху настежь распахнула дверь и
остановилась,  загораживая  вход, не здороваясь, не двигаясь и только молча,
со  своей  выжидающей полуулыбкой вглядываясь ему в лицо. Потом медленно она
отступила  назад один, два шага, и улыбка проступала у нее на лице все ярче,
и когда он шагнул через порог, она молча обхватила его шею руками...
     Теперь он стоял перед дверью, повторяя себе:
     - Вот мой дом. Это наш дом. Сейчас я увижу наш дом...
     Он  с  усилием  отогнул  гвоздь,  просунул палец в круглое отверстие от
замка,  и  дверь  бесшумно,  медленно растворилась, и он неторопливо вошел в
квартиру, потирая палец в том месте, где вдавилась шляпка гвоздя.
     Три  чужие  железные  кровати  вразброд  стояли посреди комнаты. Ветер,
порывами  влетавший  сквозь разбитые стекла, шевелил на полу обрывки бумаги.
Пузырек   от  мази  с  немецкой  этикеткой  лежал  на  подоконнике  рядом  с
безволосой  зубной  щеткой,  испачканной в той же мази. На стене между тремя
громадными гвоздями висело чужое маленькое зеркальце, пятнистое от сырости.
     Засунув  руки  в  карманы,  отчужденно осматриваясь, полковник медленно
обошел  всю  свою  квартиру.  Кроме обоев, тут, кажется, ничто не напоминало
того  места,  где они с Шурой когда-то жили. Квартира ничем не отличалась от
других  случайно  уцелевших  квартир  в других городах, куда ему приходилось
входить в последнее время.
     В  кухне  висела прежняя полка, засыпанная кирпичной пылью из пролома в
потолке.  Он  остановился и снял с полки закатившуюся в угол пустую баночку.
Белая  фарфоровая  баночка  с  черной крышкой. Он ее узнал. Вот она осталась
цела.
     Он  машинально  сдул с крышки пыль, потом стал тереть ее перчаткой, так
что  она  заблестела.  Тут  он  понял,  что  стоит посреди кухни и протирает
баночку,  и  размахнулся,  чтобы  ее  отбросить,  но  не  бросил, а поставил
обратно на полку и пошел к выходу.
     В  коридоре около двери он разглядел теперь, когда его глаза привыкли к
слабому  свету,  то место, где прежде висел телефон. Тут остался только след
от  провода  и  квадрат обоев, не тех, которыми был оклеен коридор. Это были
старые  обои,  которые  Шура не любила, хотя полковник находил в свое время,
что  они  очень  приличные,  но,  конечно,  все-таки в один прекрасный день,
вернувшись  домой,  он  наткнулся на малярную лестницу, разостланные на полу
новые  ярко-синие  обои  и  из-за  спины хозяйничавших в доме маляров увидел
смешливо-виноватое  Шурино  лицо.  Остатки обоев - синие лохмотья - и сейчас
сохранились на стене.
     Неужели  действительно  здесь, в этом пустом, продуваемом ветром темном
коридорчике,  была когда-то жизнь, веселые голоса, домашнее тепло, смешанное
с  доносящимся  из  кухни  запахом  еды, позвякивание расставляемой на столе
посуды,   суматошные   телефонные  звонки,  плеск  горячей  воды  в  ванной,
приглушенная музыка приемника из дальней комнаты?..
     Он  теперь  остановился  как  раз  на  том  месте,  где  стоял  всегда,
разговаривая  по  телефону.  И  вдруг  увидел  прямо перед глазами на краске
двери  процарапанные  едва  заметные  черточки, косые крестики и кружочки. У
Шуры,  когда  ей  приходилось долго разговаривать по телефону, была привычка
царапать в этом месте дверь кончиком ногтя.
     Теперь  он  стоял,  глядя  на  несложный  узор полустершихся царапин, и
тяжелое   волнение   поднималось  в  нем  все  сильнее.  Он  никак  себе  не
представлял,  что помнит до сих пор все подробности этого узора, схваченного
и  закрепленного  памятью  с  точностью фотоаппарата: весь знакомый узор был
тут,  на месте, но в середине был процарапан новый кружок, соединивший между
собой  несколько  черточек,  так что получилось что-то вроде солнца, как его
рисуют  дети.  Собственно,  ничего  удивительного:  ведь  Шура  жила  в этих
комнатах  без  него.  Она  жила  тут, разговаривала по телефону и, вероятно,
стояла  на  этом  месте,  сосредоточенно хмурясь, немного выставив вперед по
привычке нижнюю губу, и, как обычно, чертила что-то кончиком ногтя.
     И  кружок,  нацарапанный машинально во время разговора, - это было все,
абсолютно  все,  что  ему  известно  о  Шуре  с  того  самого момента, когда
началась война.
     Полковник  постоял  еще  немного, не двигаясь с места. Было слышно, как
тикают  у  него  на  руке  часы  и мелкий дождик моросит, залетая в разбитое
стекло.
     Он медленно поднял руку и крепко провел ладонью по лицу.
     - Шура,  - выговорил он неожиданно для самого себя едва слышным шепотом
и  тотчас  почувствовал,  что  во  второй раз ему не следует повторять имени
жены и лучше всего поскорее повернуться и уходить не оглядываясь.
     И  он  повернулся  и  пошел размеренным шагом, на площадке притворил за
собой  дверь,  пригнул  гвоздь на прежнее место и, натягивая перчатки, вышел
на улицу.
     По  этому  шоссе  возвращались  в город жители, отправленные немцами на
торфоразработки. Полковнику сказали, что на болотах работала и его жена.
     Полковник  быстро  шагал,  не  слыша  ничего, кроме бульканья дождя, не
видя   ничего,   кроме   медленно   проступавшей  ему  навстречу  из  тумана
однообразной  полосы  дороги.  Уже  начинало  смеркаться,  когда  он услышал
позади  себя  шипенье  разбрызгиваемой  шинами воды и кряхтенье оседающих на
рытвинах рессор автомашины.
     Шофер замедлил ход, увидев поднятую руку полковника.
     Бойцы,  сидевшие  под  брезентом  в кузове грузовика, выглянули наружу,
поздоровались  и  гостеприимно  придержали  край  брезента, под которым было
совсем  сухо.  Полковник  прикрыл только плечи краем, продолжая наблюдать за
дорогой.
     - Какая ближайшая деревня будет?
     - А вот сейчас. Сувологи. Да там одни трубы.
     - А следующая? - спросил полковник.
     - Следующая  Ряднова.  Километра  четыре.  Вы  бы  с головой накрылись,
товарищ полковник, у нас тут сухо... Да вот и Сувологи. Оживленный пункт.
     Машина затормозила.
     - Вы тут станете? - спросил полковник шофера.
     - Нет,  нет,  сидите,  пожалуйста,  товарищ  полковник,  сейчас  дальше
поедем.
     - А что у вас тут?
     - Да  так,  -  как  бы извиняясь, сказал шофер, - мальчишки. Мы тут все
мимо ездим каждый день, так они привыкли, чертенята.
     Машина  остановилась  среди  пустыря,  где  в  дождевом  тумане  смутно
виднелся  угол  растрепанного  плетня,  огородившего пустое место, и толстая
широкая русская печь на полянке, в нескольких шагах от березы.
     Шофер выглянул из кабины, огляделся и крикнул нетерпеливо:
     - Э-ей, там!..
     - Тут,  тут...  -  послышался в ответ детский голос, и из-за печи вышел
мальчик с какими-то жестянками в руках.
     - Что  же  вы  там, оглохли, что ли? - сердито спросил шофер. - Стоять,
вас дожидаться?
     - Бегу,  бегу,  -  сказал мальчик, продолжая семенить мелкой, суетливой
рысцой.
     Высунувшийся из-под брезента боец свесил через борт руку с котелком.
     - Живы? - спросил боец.
     - Теперь-то  живы,  - пробормотал озабоченно мальчик, деловито принимая
котелок,  и,  расставив  на  дороге  две  консервные  пустые банки, покрепче
вдавил  их  в  глинистую грязь и осторожно стал переливать суп из котелка по
банкам.
     - Давай-давай,  -  видимо  стесняясь  полковника,  торопил  шофер, - да
гущу-то не оставляй.
     - А  я ее палочкой, - сказал мальчик и стал выскребывать со дна котелка
осевшую  на  дно  крупу. - Все, - он закрыл крышку, протянул котелок бойцу и
выжидательно поглядел вверх.
     В кузове засмеялись.
     - О,  ты и с хлебом любишь? - подмигивая, спросил боец, который подавал
котелок.
     - О-о,  а  ты  как думал? - обидчиво, но не всерьез, а улыбаясь усталой
улыбкой, ответил мальчик.
     - Давай-давай, - нетерпеливо обернулся шофер к бойцу.
     - Рассыпалось, собираем, - ответили из кузова, возясь под брезентом.
     Мальчик заботливо отнес и поставил свои банки в сторону от машины.
     - Вот   живут   в   своей   разбитой  деревне,  а  уходить  нипочем  не
соглашаются,  -  объяснил шофер полковнику и крикнул: - Ну, что, народ к вам
в деревню еще не вернулся?
     - Да  нет,  -  отозвался  мальчик,  -  никого  народу нет. Если которые
остались  наши-то,  так они далеко, еще дойти не поспели. На торфоразработку
их  немцы  позагоняли.  А  она  знаешь где, торфоразработка-то? Разве оттуда
скоро дойдешь?
     - А  что?  Оттуда дорога трудная? - быстро спросил полковник. - Ведь не
так далеко, кажется? Неужели никто оттуда не возвратился?
     Мальчик равнодушно мотнул головой куда-то в сторону.
     - Вон  там  какие-то бабы, говорят, с торфоразработков идут. Только это
другие   разработки.   А  наших  далеко  загнали.  Оттуда,  брат,  скоро  не
выберешься.
     - Где бабы? - спросил полковник.
     - Вот  спасибо  вам!  - быстро проговорил мальчик, бережно, как стекло,
принимая из рук бойца кучку хлебных кусков в газетном обрывке.
     - Поехали! - крикнул шофер, захлопывая дверцу кабины.
     Зажужжал  стартер,  и  полковник,  разом  решившись,  оперся  на борт и
спрыгнул на землю, махнув рукой машине.
     Мальчик  взял  в  обе  руки  по  банке  и, прижимая к себе локтем хлеб,
осторожно ступая, пошел в сторону от дороги.
     - Где эти бабы, говоришь? - спросил полковник, догоняя его.
     Внимательно  глядя  на  полные  банки,  чтоб  не  пролить,  мальчик, не
поднимая глаз, снова мотнул головой, показывая:
     - Вон, у кузни. Отдыхать сели, что ли.
     Откуда-то из-под печи вылезло еще двое ребят с банками.
     Не  обращая  внимания  на  полковника,  они  расставили банки на земле,
присели  на  корточки,  достали  жестяную  ложку  без ручки и сосредоточенно
принялись делить суп на три части.
     Полковник  нерешительно  двинулся в ту сторону, куда показал мальчик, и
скоро услышал голоса.
     В  конце  улицы  показалась высокая женщина в черном. Она широко шагала
впереди  других,  чьи  голоса  он  слышал,  и  нехотя остановилась, когда он
спросил ее, не с торфоразработок ли они идут.
     В  то  же время и другие подошли и остановились полукругом, разглядывая
полковника.
     - С   торфоразработок,  спрашиваете?  -  переспросила  первая  женщина,
поворачивая  к  нему  скуластое,  костлявое лицо. - Мы не с торфоразработок.
Нет. Мы из ада идем. Знаете, какой ад бывает? Вот мы оттуда.
     - Ладно  тебе,  -  недовольно  сказала  пожилая  женщина,  - ты отвечай
по-человечески.  Да,  действительно,  товарищ  военный, с торфоразработки. С
немецкой, конечно. А сами мы городские, в город возвращаемся...
     Полковник,  теперь обращаясь больше к этой женщине, назвал фамилию жены
и ее имя и спросил, не припомнят ли они такую.
     Костистая женщина, хотя спрашивали не ее, быстро сказала:
     - Какая?  Ярославцева?..  Ох,  миленький, да мы не помним, как самих-то
вас звали при прежней жизни, не то что еще других.
     - Ярославцева?   -   повторила   пожилая  женщина  мягко  и  с  видимым
сожалением,  что,  несмотря  на свою готовность, ничем не может помочь. - Не
припоминается.   Как,   никто   о  такой  не  слыхал,  а?  -  спросила  она,
оборачиваясь к остальным.
     Никто  не  отозвался,  только  одна  седая городская старуха болезненно
стала  морщиться  и  что-то  бормотать, припоминая, и все к ней повернулись.
Потом она замолчала, перестала морщиться и спокойно уставилась на дорогу.
     Пожилая женщина тронула ее за рукав.
     - Ну, что ж ты, Прокофьева, ты вспомни, что ж ты успокоилась? Слыхала?
     Прокофьева оторвала глаза от дороги и спросила:
     - Как, говорите, фамилия?
     Ей повторили с нескольких сторон.
     - Ага, - быстро заговорила Прокофьева, - это маленькая такая?
     - Да, да, - схватился полковник. - Шура маленькая...
     - Так,  так, - лихорадочно заторопилась Прокофьева, болезненно морщась,
кусая губы и щурясь, - это, значит, так... Шура?..
     - Ты  не  торопись,  не  суетись,  -  предостерегающе одернула за рукав
женщина,   но   Прокофьева  все  бормотала,  уже  непонятное,  потом  внятно
проговорила:
     - Нет,  не  маленькая.  Почему  маленькая?..  Не  помню.  Зачем вы меня
спрашиваете?
     Костистая высокая женщина махнула рукой с досадой.
     - Ну,  все.  Чего  вы  с ней разговариваете? У нее же память отшиблена.
Она,  может,  через час вспомнит. А может, через год. А вернее всего - она и
не знает ничего.
     Пожилая посмотрела на нее недовольно и укоризненно, но согласилась.
     - Это  правильно  она  говорит. Прощайте, товарищ военный. Нам всю ночь
идти.
     Когда  они  отошли  уже шагов на пятьдесят, одна из женщин обернулась и
крикнула что-то, чего за дождем нельзя было разобрать, и махнула рукой.
     Полковник  прошел  до  конца  пустой  деревенской  улицы среди синеющих
сумерек  и на выгоне, в стороне от дороги, заметил маленькое строение, около
которого прямо на земле мигал загороженный огонек.
     Какие-то  фигуры  двигались около огня за сеткой мелкого дождя. Подойдя
вплотную,   полковник   увидел   женщину,   которая,   присев  на  корточки,
подкладывала  щепочки  в  огонь  сложенного из битого кирпича очажка. На нем
стояли, приткнувшись один к другому, два дочерна закопченных котелка.
     На  шум его шагов другая женщина, собиравшая щепки под навесом кузницы,
подняла  голову  и  выпрямилась,  и  он  увидел  немолодую женщину, в рваных
мужских  сапогах  и  широкой  выцветшей  майке  с  большой дырой от прожога.
Женщина  подняла  на  него  глаза,  и  он вдруг ощутил такую беспомощность и
страх,  что  сейчас  случится  что-то,  чему  он  не может помочь и в чем он
виноват,  и  прямо  перед  ним были эти глаза, и вдруг женщина схватилась за
голову,  качнулась  вперед,  но не сделала шага, а осталась стоять, и только
тут  его  что-то грубо и сильно ударило в сердце, и он понял, что это Шурины
глаза,  что  это  Шура, Шура стоит перед ним, веселая, молодая Шура, которую
он  видел  в  последний  раз  смеющейся  на  залитой светом сцене, - это она
стоит,   сгорбившись   и  бережно  прижимая  к  груди  мокрые  щепки  своими
окоченевшими  и  черными от грязи руками. Он шагнул к ней, и тогда она не то
что  обняла,  но  отчаянно схватилась за него, вцепилась в него, задыхаясь и
напрасно стараясь выговорить что-то трясущимися губами.
     Среди   женщин   началось  движение.  Кто-то  подходил,  вглядывался  и
отходил.  К той, что сидела и подкладывала щепки в очажок, подошла девушка с
детски  белесыми  ресницами  и  такими  же  белесыми  бровями  и возбужденно
проговорила:
     - Слышь-ко? Муж-то у Шуры нашелся. Честное слово. А?
     Сидевшая  у  очага  быстро  подняла  голову  и  обрадованно,  изумленно
воскликнула:
     - Ой, неправда! Где?
     - Господи, да вон же они стоят!
     - Да  что  ты  говоришь?  -  торопливо поднимаясь с земли и хватаясь за
руку  подруги,  все  радостнее  и  изумленнее  говорила  та,  что  сидела  у
самодельного очажка.
     Так,  держась  за  руки,  они  вплотную подошли к полковнику и молча, с
мечтательной улыбкой стояли, будто любуясь происходящим.
     Потом,  не  выдержав,  подвинулись еще ближе и с двух сторон полуобняли
Шуру, которая всхлипывала, тяжело дыша, уткнувшись в плечо мужа.
     - Да  что ж ты дрожишь-то, дурешка моя? - Женщина ласково положила руку
Шуре  на  затылок  и вдруг совсем другим тоном обеспокоенно повторила: - Что
ты опять дрожишь?
     Она  низко нагнулась и что-то шепнула Шуре в самое ухо, и Шура сказала:
"Да",  и полковник почувствовал, как ее руки отпустили судорожно захваченные
складки  шинели,  и  Шура  высвободилась, оперлась на плечо девушки. Девушка
дружелюбно обернула свое белесое лицо и сказала:
     - Ничего,  это у нее скоро пройдет, тогда он