ые,  -  начиная тихонько смеяться,
проговорил Платонов. - Так что же тебе твой локатор показал?
     Вика   встала  и,  хлопая  ладонями  по  плащу,  расправила  складки  и
обдернула оттопырившиеся карманы.
     - В  общем,  вы  меня  почти уговорили, но я еще не совсем уверена, что
последую  вашему  настойчивому  совету...  Поправляйтесь,  мы  все вас очень
просим.  Очень.  Очень.  Очень-очень!  От  Килькина и Поши отдельные приветы
вам. Пламенные. Пожалуйста, выздоравливайте, а то мы все заболеем.
     Хлопает  одна  дверь, вторая, снова шелестит под окном старая трава, и,
точно цыплята на подносе, застрекотали кончики ногтей по стеклу снаружи.
     - А  я действительно пришла в первый класс на таких уж тонких ножках? -
спрашивает смеющийся голос Вики.
     - Если  хочешь  знать  правду,  просто  на  паучьих!  - сурово отвечает
Платонов.
     - Ужас  какой!  -  смеясь  и  громко  шурша  по траве, Вика сбегает под
откос.
     Несколько  минут  Платонов еще слышит звук голоса Вики, видит ее, потом
она  потихоньку  начинает  расплываться, уходить из его мыслей, и, оставшись
без  пастуха, они, как упрямое стадо, возвращаются к тому же полю, откуда их
отогнали.
     Он  не  дает  себе без конца думать о Наташе, но сегодня от слабости он
плохой  пастух,  и мысли сейчас же бегом сбегаются к Наташе и Афинам. Теперь
они  навсегда  соединены  для  него,  и каждый раз, как он будет произносить
слово  Афины,  он  будет про себя знать - Афины, где была Наташа! Она видела
это  древнее  море  "Илиады", каменистые холмы Эллады, свою любовь к которой
он  всеми  силами  старается  заронить хоть маленьким зерном, которое потом,
быть  может,  разрастется, в сердца тех сотен и сотен учеников, что проходят
через  его  жизнь.  Афины,  о  которых он знает все, но никогда не увидит. А
Наташа  вас  видела, мирные оливковые рощи под горячо синеющим небом Аттики,
дикие  цветочки на тонких стебельках, проросшие сквозь трещины тяжелых плит,
видела   на  фризах  Парфенона  такие  живые  фигуры  обнаженных  всадников,
скачущих  на  неоседланных  мраморных  конях, вскидывающих морды в неслышном
ржании,  вот  уже  два с половиной тысячелетия; и прекрасные руки, спокойные
руки  беседующих  богов,  и  в  морской  синеве  дельфинов,  играющих так же
весело, как двадцать пять веков тому назад, у тех же берегов...
     Казимира  Войцеховна  возвращается  из своего путешествия по магазинам,
как  всегда,  полная  свежих  волнующих впечатлений, и Платонову слышно, как
они  с  тетей  Люсей  увлеченно  обсуждают  новости. Снаружи Миша потихоньку
просовывает  лапу  и,  загнув  ее крючком, отворяет дверь. Он знает, что сию
минуту  Казимира  его  выгонит,  и  поэтому спешит получить как можно больше
удовольствия  в  кратчайший  срок:  становится  передними лапами на постель,
кладет  голову  боком на одеяло и, пока Платонов его гладит, подплясывает на
задних  лапах,  делая  вид,  что собирается вскочить и на постель, а когда в
дверях  показывается  негодующая  Казимира,  он  беспечно не обращает на нее
никакого  внимания,  но  в  самый последний момент, когда она уже готова его
сгрести за шиворот, стрелой ныряет ей под руку и уносится из комнаты.
     После  ее  ухода  Платонов  уже  не  пускает свои мысли бродить, где им
травка  покажется  зеленей. Он припоминает слова Вики о кукушках и соловьях.
Он  давно  уже  перестал  удивляться, что ребята знают о происходящем вокруг
них  практически  все, что их интересует. А того представителя роно они даже
видели.  Событие  это не двадцать пять веков тому назад, а года четыре назад
произошло,  все  кончилось  благополучно,  то есть ничем, а он его вот уже и
вовсе позабыл.
     - Это  правда,  товарищ  Платонов?  -  спросил приехавший представитель
роно.  -  Есть сведения, вы возите своих учеников за реку слушать соловьев и
кукушек  и  тому  подобное?  Нет,  я  не  говорю, что в этом что-то ужасное,
товарищ   Платонов,   но   подумайте,   зачем   вам   нужны  эти  постоянные
отсебятины?..  -  Он  долго  колебался, когда Платонов предложил ему поехать
вместе  со  всеми  за  реку, потом с натянутой усмешкой нехотя согласился и,
сидя  на  пне, точно в президиуме скучного собрания, с постным видом слушал,
как  куковала  кукушка  в  вечерней  дымке  свежего майского воздуха в сыром
лесу,  потом  как  ребята  читали в роще то "Соловьиный сад", то Тютчева, то
Пушкина,  и  осуждающе удивился, узнав, что Платонов даже не знал точно, что
именно сегодня кто приготовил читать.
     Он  озабоченно  оглядывал  юношей и девушек, сидевших на траве, охватив
колени  руками,  прислонясь  к смутно белевшим в сумерках березовым стволам.
Прислонив  к  ноге  портфель,  стоя поодаль, наблюдал, как все молча слушают
пение  соловьев,  и  потом, когда все шли низом обратно по берегу реки, а на
обрывах  и  по  оврагам  в  березовых  рощах  повсюду  свистели,  щелкали  и
рокотали,  заливаясь,  соловьи, так что слышно было двух, а то и трех сразу,
он  спотыкался,  заглядывая вверх на залитые луной заросли одичалой сирени и
даже  согласился отдать свой "командировочный" портфель десятикласснику, уже
раза два предлагавшему ему помощь.
     Возвращаясь  на  двух  больших,  тяжелых  рыбачьих  лодках, ребята пели
потихоньку  и,  расходясь  на  берегу  по домам, прощались вполголоса. Придя
ночевать  к  Платонову,  представитель робко спросил, нет ли у него немножко
водки,  и  поспешно  сказал: "Нет, так нет, это даже, пожалуй, лучше, просто
так  в  голову  пришло", - и после долго курил, лежа на диване, где ему было
постелено,  глядя, как дым от папиросы из темноты вплывает, клубясь, в синюю
полосу  лунного  света, и потом с детским удивлением, таким странным у этого
озабоченного, очень занятого и уже почти равнодушного человека, сказал:
     - Вот  так  живешь-живешь,  тянешь-тянешь  свою  полезную  лямку  и  не
замечаешь,  как обрастаешь какой-то прочной шкурой... даже вроде со щетинкой
какой-то.   Дело-то,   конечно,   делаешь,   а   сердце-то   черствеет,  как
позавчерашний  хлеб...  И  стихи  эти  я  все  знаю  и  разбирал и могу даже
объяснить,  чего  тот или иной поэт недопонял на том или ином этапе развития
общественной  мысли,  а поскольку я-то это все допонял, кое в чем я и считал
себя  поумнее  этого  самого  поэта. Ну, это я шучу, дело не в стихах, вы же
понимаете...  А  ведь  действительно в нашем громадном мире столько всего, и
где-то  запад действительно гаснет вдали, и гроздья в самом деле душистые, и
когда  где-то  редеет  облаков какая-то гряда - это чертовски великолепно! И
соловьи  эти  окаянные! Ведь действительно! Ну, это лирика, а вот ребятам-то
вашим это все не рано ли? Ой, не рано ли?
     - Сперва  считается рано, - сказал ему тогда Платонов. - Потом делается
некогда. А когда спохватываются - уже поздно! Я заметил три такие стадии.
     - Это вы про меня? - спросил приехавший.
     - Нет. Я ведь вас совсем не знаю.
     - Все  равно про меня. Конечно, поздно и, конечно, некогда. Слушайте, а
вдруг  они  все  повлюбляются  там  друг  в  друга,  размякнув от соловьев и
сиреней?
     - Когда-нибудь  и  повлюбляются, что с ними сделаешь? Только это все не
так  происходит:  послушал  соловья,  да и влюбился. Нет. Влюбится он, может
быть,  во  вторник  или  через  пять лет, тут уж ничего не поделаешь. Но вот
тогда-то  пускай  он  лучше  вспомнит  стих  и  соловья в весеннем лесу, чем
вечеринку  с  пивом  или  переполненный автобус... В общем, заверяю вас, что
ничего   похожего   на   поголовные   влюбления  среди  учеников  у  нас  не
наблюдается.
     - Так-то  оно так... - с тягостной натугой тянул приезжий. - Так-то оно
все так...
     - А вам часто приходилось в молодости соловьев послушать?
     - Ловко!..  Ну, что ж, вылью ушат воды на вашу мельницу! Часто ли? А ни
разу. Ну и что?
     - А все-таки влюбились? Женились?
     - Же-енился!   -   как-то  безнадежно  махнул  рукой  приезжий,  тяжело
скрипнув  пружинами  дивана,  отворачиваясь  лицом  к  стене. - Женился! Да.
Давайте-ка лучше спать, коллега!
     И  странное,  очень странное дело: встречаясь после, они молча пожимали
друг  другу  руки, улыбаясь глазами, и им казалось, что есть у них в прошлом
что-то общее и хорошее...
     Скоро  пришел  новый  доктор,  выписал  бюллетень,  и после того как он
попрощался,  выходная дверь очень долго не хлопала - значит, он задержался и
вел   долгий   разговор  с  Казимирой  и  тетей  Люсей.  Потом  обе  женщины
отправились  в аптеку вдвоем, чтоб не показываться сразу ему на глаза: по их
лицам  он  сразу  бы  узнал, чего там наговорил доктор. Они не понимали, что
Платонов все знает сам.
     А  вечером  Казимира  принесла  бумагу  и  карандаш  и устроила деловое
обсуждение,  как  надо им всем организованно подготовиться к зиме. Это когда
весна  еще  только  наступала.  Но  Казимира, не отличавшаяся находчивостью,
непреклонно  и  торжествующе  долбила,  что  все  дело  в том, чтобы заранее
определить,  сколько и когда надо будет купить картошки и наквасить капусты,
чтобы  "потом  решительно  ни  о  чем  не  думать". Потом стали спорить, что
сажать  на всех четырех грядках огорода в их палисаднике; решили, что к зиме
надо  будет  наконец  заново  утеплить входную дверь и оклеить новыми обоями
комнату  Платонова.  А  Платонов  вслушивался  не  в  то, что она говорит, а
почему  она  говорит, и вывод получался хоть и ожиданный, но очень неуютный:
по-видимому,   Казимира   стремилась   убедить  Платонова,  что  его  должно
интересовать  то,  что  в этом доме будет происходить будущей зимой. Даже не
глядя  на  рассеянно-оживленные  лица  женщин, нетрудно было догадаться, что
после беседы с доктором у них такой уверенности не было.
     - Это  не  все,  -  сказал долго молчавший Платонов. - Капуста! На зиму
надо  обязательно  будет яблок намочить, что может быть лучше антоновки! - И
Казимира  с тетей Люсей очень обрадовались, что так удачно повели разговор и
он ничего не заметил.
     Через  несколько  дней,  когда  Платонов  стал  потихоньку выползать на
воздух  и,  собравшись  с  силами,  отправился  в  первый раз поглядеть, что
творится  в  школе,  Казимира  Войцеховна  с  тетей  Люсей  снова  сидят  за
самоваром и ждут, ждут. Самовар шумел, шумел и замолчал.
     Тетя  Люся,  задумчиво поглаживая теплый краник самовара, после долгого
молчания  вздыхает  с  легким стоном и, безутешно качнув головой, произносит
вслух:
     - Боже мой, ведь он же еще совсем молодой человек!
     - Ну  так  что?  -  Казимира  недружелюбно  замолкает,  ей  тоже что-то
грустно,  но  она  встряхивается  и  непреклонно объявляет: - Что-то хочется
есть.  Пожалуй,  пока  что можно будет съесть мою капусту! - Она каждый день
ест  кислую  капусту  из  гигиенических  соображений,  она "следит за собой"
точно  так  же,  как  в  те  времена,  когда  она  была  гимнасткой  и потом
преподавала гимнастику в школе, где директором был Платонов.
     Она  подвигает  к себе тарелку, навивает, как на вилы, небольшую охапку
капусты  на  вилку,  подозрительно нюхает, поднеся к носу, и убедившись, что
пахнет  старой  кислятиной, самоотверженно отправляет лохматый стожок в рот.
Жует  она  неукоснительно  и  добросовестно, сохраняя непреклонное выражение
лица,  как  человек,  не  позволяющий себе уклоняться от выполнения долга, и
заметно,  что  при  этом  получает  удовольствие именно от того, что капуста
невкусна  и  пахнет  затхлым,  а она вот ее ест! Вот вчера ела! И вот завтра
будет есть!
     - Если  что-нибудь  случится...  ужасное...  я не представляю себе, для
чего же я тогда буду жить, ну для чего?
     Сквозь капустный стог во рту Казимиры доносится невнятно:
     - У вас есть племянница. А у меня нет никого.
     - Что  такое  племянница?  -  безнадежно  вздыхает  тетя Люся. - Племен
никаких  теперь  нету  и  что  значит племянница? Свояченица?.. Когда я вижу
написанное  слово  "свояченица",  это  мне  почему-то  напоминает "яичница",
чепуха какая-то...
     - Не  знаю.  Мне приятно было бы знать, что у меня где-то есть на свете
племянница. Я бы могла к ней привязаться. Хотя не уверена.
     Наконец  обе  вспоминают,  что  можно  выйти погулять с собакой и таким
образом  встретить  Платонова.  Тетя  Люся  зовет  собаку  Мишей, а Казимира
Мишкой,  и  тот,  завалившийся  было с горя спать в своей будке, с восторгом
откликается лаем и первым вылетает за калитку.
     Расплескивая  лужи,  подходит  освещенный  автобус.  Платонова  нет,  и
женщины  до  следующего  автобуса,  который будет только через десять минут,
идут  по  обочине дороги к Набережному бульвару, взбираются на горку, откуда
видна  сверху  речка,  и  стоят, провожая глазами цветные огоньки маленького
пароходика,  тянущего  за  собой низкую баржу с избушкой на корме, где дымит
труба  и  в  квадратном  окошечке  уютно светится за занавеской огонек. Тетя
Люся  с  завистью  думает  о  том,  как  хорошо  бы  в таком домике сидеть у
топящейся печки и потихоньку плыть по темной реке...
     Когда  они неторопливо возвращаются обратно, у калитки, через дорогу от
их  дома, стоит соседка Майка, жена шофера Полухина. Скрестив руки на груди,
вся  сжавшись  и  сунув  ладони  под  мышки,  она  ежится в легком платье от
вечерней сырости и нетерпеливо вертит головой, осматриваясь по сторонам.
     Первым  из темноты выскакивает Мишка, и, узнав его, Майка, перепрыгивая
лужи, бежит через дорогу:
     - Где  же  вы  все  попропали? Окна темные, никого нет! Стучим, стучим!
Николай Платоновича нету?
     - Он в школе. А что случилось?
     - Случилось  ничего!  Ему  телеграмма!  -  Майка оборачивается к своему
дому  и  кричит:  - Ле-еша! Давай сюда живей, пришли-и! - И сейчас же слышен
грохот  каблуков  скатывающегося  по  лестнице  со второго этажа Леши, и он,
вытирая рот, что-то дожевывая, выскакивает на крыльцо.
     Увидев его, Майка всплескивает руками и начинает хохотать:
     - Да  чего  ж  ты  прибежал,  как дурачок, с пустыми руками. Телеграмму
неси!
     Леша  молча  поворачивается  и,  махая  через две ступеньки, несется по
лестнице вверх.
     - Эта  телеграмма  из  Москвы, а один раз, тоже я расписывалась за вас,
была из Парижа, вот это интересно, да? - говорит Майка.
     - Да,  ну  и  что  же  тут  такого?  И  в  Париже люди живут, - холодно
замечает Казимира.
     - Живут,  да  нам  с  вами  телеграмм не шлют чего-то! И эта, наверное,
сейчас тоже от Наташи.
     - На  основании  чего  вы  так  думаете?  - спрашивает Казимира ледяным
голосом.
     - На  основании  того,  что Наташа была подругой сестренки моей Дуси. У
нас  во  всем  нашем семействе знают, какая есть Наташа. По-моему, наоборот,
этому удивляться странно.
     Снова   загрохотав   по  ступенькам,  Леша  скатывается  с  лестницы  и
протягивает телеграмму Майке.
     - Вот  пожалуйста,  -  начинает  Майка,  но  вдруг вприпрыжку бросается
бежать  через  дорогу,  разглядев  Платонова  у  остановки  автобуса.  Майка
проскакивает  под  самым  носом тронувшейся машины и, когда Казимира с тетей
Люсей,  пропустив  автобус,  добираются до дома, Платонов уже кончает читать
телеграмму при свете спички, которую держит Майка.
     - Еще  зажечь?  -  спрашивает  Майка.  - Прочитали? Ну что? Хорошая? Вы
извините, нам бы только знать: хорошая или нет?
     - Хорошая,  -  растерянно  произносит Платонов. - Конечно хорошая. Надо
бы ехать...
     - В Москву?
     - Да.  Только  поздно, вечерний поезд уже ушел. - Он смотрит на часы. -
Да, сейчас уходит, через полторы минуты.
     - Николай   Платонович,   погодите,   я  Лешку  спрошу.  Он  что-нибудь
придумает. Ле-еш! Скорей, беги сюда.
     Леша подходит и здоровается с Платоновым.
     - Лешка,   выручай,   как  хочешь,  лопни-сдохни,  а  выручай.  Надо  к
московскому поезду поспеть на Большую станцию. С нашей уже ушел последний.
     - Вообще  грязь,  -  задумчиво  произносит  Леша,  - а то бы вдоль реки
можно  коротким  путем,  а  в  общем можно, вы собирайтесь только побыстрее.
Машина  у  меня  во  дворе  ночует  -  завтра в пять утра по наряду ехать...
Собирайтесь, Николай Платонович, все будет как надо!
     - А  я  что  сказала?  - торжествующе замечает Майка в сторону Казимиры
Войцеховны. - Лешка сделает.
     Платонов  с  тетей  Люсей и Казимирой, уже начиная торопиться, отпирают
дверь,  кричат  на  Мишку и скрываются в доме. Почти тотчас же во всех окнах
зажигается свет - наверное, начались приготовления к отъезду.
     Майка расслабленным голосом стонет:
     - Леша,  я  сделалась  такая  утомленная,  теперь тащи меня на руках до
дому.
     Леша  молча  нагибается,  чтоб подхватить ее на руки, она со смехом его
отталкивает и вприпрыжку бежит к дому.
     А  Платонов в это время, не успев положить шляпу и снять пальто, стоит,
подставив  телеграмму под яркий свет лампочки, и перечитывает, перечитывает,
чтоб  поверить,  что  она  ему не приснилась там на улице, при свете спички.
Телеграмма  такая:  "Выезжай немедленно необходимо увидеться срочно приезжай
обязательно непременно очень жду считаю часы обнимаю Наташа".
     Через  четверть  часа,  распахивая  на  ходу все двери, ворвалась в дом
Майка, с вытаращенными веселыми глазами, крича на ходу:
     - Готово, пора ехать!
     Платонов  в  это  время стоял посреди комнаты, Казимира подшивала прямо
на  нем  слишком  длинный  рукав  парадной  нейлоновой рубашки, а тетя Люся,
хлюпая  носом и смаргивая слезы, мешавшие ей видеть, почти вслепую пришивала
пуговку на вороте, ту самую, которую она давным-давно собиралась пришить.
     Вздрогнув  от  Майкиного  крика, она нервно дернула и оборвала нитку, а
Казимира  схватила  со  спинки стула пиджак и, мешая Платонову, силком стала
запихивать  руки  в  рукава,  а  он  уже  застегивал воротник одной рукой, а
другой  уже шарил по столу, на ощупь отыскивая портфель, кое-как уложенный в
дорогу.
     - А  успеете вы к московскому поезду? - тревожно причитала тетя Люся, и
Майка с невыносимой гордостью отвечала:
     - Лешка-то? Лешка успе-ет!
     Только  что  пришитая  пуговка  снова  отскочила  и покатилась по полу,
описывая  дугу,  которая неминуемо привела бы ее под кровать; Майка упала на
колени  и,  хлопнув  по полу рукой, точно кузнечика ловила, поймала пуговку,
Платонов кое-как затянул ворот галстуком, и все побежали к машине.
     В  воздухе  пахло  ночной  бодрящей свежестью многоводной ранней весны,
зажженные  фары  освежали  седую  от  росы  траву,  и вся машина была тоже в
капельках росы, и слышно было, как вода журчит, сбегая по канавам к реке.
     Казимира  мужественно  сказала  "Ну!" и крепко пожала Платонову руку, а
тетя  Люся  виновато  чмокнула его в щеку и перекрестила украдкой так, чтобы
никто не заметил.
     Майка  первой  нырнула  в  кабину  грузовика  и прижалась к мужу, давая
место Платонову, и, забавляясь его удивлением, закричала:
     - Садитесь скорей, я с вами в Москву еду!
     Приятно  было  смотреть  на  эту  пару:  проехаться вместе на грузовике
ночью в город и тут же обратно - и то было для них громадным удовольствием.
     Платонов  сел  и  захлопнул дверцу. Не заводя мотора, Леша мягко тронул
машину  под  горку. Тетя Люся взволнованно замахала платочком, всхлипнула и,
не дожидаясь замечания, обернулась к Казимире:
     - Ну,  осуждайте,  осуждайте,  я  и сама знаю, что надо радоваться, и я
радуюсь,  вы  подумайте  только,  такая  чудесная телеграмма. Я просто боюсь
поверить в такое счастье!
     - Хорошо. Но так волноваться совершенно нечего.
     - Это  вы  им  скажите!  - досадливо воскликнула тетя Люся. - Я сама не
понимаю,  что  с  ними  делается, с этими моими букашками: расчувствовались,
просто разбушевались, удержу нет!..
     Стало  слышно,  как  зарычал  начавший работать мотор, машина съехала к
самому  берегу,  повернула,  бросив на мгновение два столба света на воду, и
ушла за бугор.
     ...Платонов,  еще  плохо понимая, что с ним происходит, сидел, упираясь
ногами,  придерживая  портфель