квартирами, где в каждой комнате жили своей жизнью люди, так же вот
распахивали  весной  и  мыли  окна,  просыпались  утром,  радуясь  солнцу, и
засыпали  вечером,  задернув  освещенные  уличными фонарями окошки, плакали,
готовили  друг  другу  еду, и обижали, и жалели друг друга, смотрели из окон
на  звезды  и  слушали  музыку,  надеялись  и  приходили в отчаяние, и опять
надеялись,  что  скоро  все  будет  лучше.  Там,  где сейчас просто кружатся
частицы  пахнущего  бензином  городского  воздуха, был твердый пол, покрытый
ковром,  стояли  стол  под лампой и диван, очень широкий и тугой, и на стене
висела  картина,  и  зимними морозными вечерами казалось, что в комнате есть
еще  одно  маленькое  окно,  сквозь  которое  видны, когда лежишь на диване,
освещенные  солнцем  зеленые  склоны  крымских  гор, с деревьями, усыпанными
розовым  персиковым цветом, с полосками виноградников и налитым густой южной
синевой  небом.  И  самый  воздух был полон запаха тихой, чистой и радостной
жизни,   звуком  голосов  -  детского  и  женского,  всегда  негромкого,  и,
наверное,  в  доме  позвякивала  на  столе посуда, готовилась самая простая,
дешевая  еда  -  пирожки  из булочной были праздником, - и они гадали о том,
что  будут  делать  завтра  утром,  когда  пройдет эта ночь, а в этот момент
бомба  уже  отделилась  от самолета и летела без прицела к темному городу, и
маленький,   может  быть,  начал,  чуть-чуть  заикаясь  -  он  едва  заметно
по-детски  затягивал  слова, - начал какое-нибудь словечко, а бомба уже была
тут:  пробив все этажи, рванула, взорвавшись где-то внизу, и ночь для них не
прошла, и слово осталось недоговоренным.
     А  ведь  то  был случайный налет, неудачный налет. Самолет был сбит, не
причинив  вреда военным объектам, и про это сейчас и думать позабыли те, что
сидят  тут  по  скамейкам,  щурясь  на  солнышко, - ведь они жили в соседних
домах, им достался счастливый номер...
     Он  поднял голову и с удивлением заметил, что все-таки, оказывается, на
что-то  смотрит: тот же мальчик опять только что сполз, так и не взобравшись
на  тумбу,  и мама резким голосом его окликнула, и он опять послушно побежал
на  ее  зов.  Мальчик был чем-то жалкенький, очень маленький и как-то смешно
одет. Но он тотчас о нем снова позабыл.
     Да,  неудавшийся  налет, не причинивший вреда объектам. Оптимисты пишут
отчеты.  Все  описания  сражений и войн с самых Вавилонских, Ассирийских или
каких   там  времен?  -  неизменно  пишут  оптимисты  -  выжившие  удачники,
выигравшие  счастливый номер в лотерее. Обвинять их нельзя, они не виноваты,
им  просто  повезло.  Один  выигрывает  стиральную  машину, и, вероятно, ему
лотерея  представляется  недурной  и  даже  справедливо  устроенной  шуткой.
Другие рвут свои пустые билеты...
     Хорошо  еще,  что  неудачники сражений и бесчисленных войн человеческих
молчат  -  не  могут  писать  своих  отчетов  о случившемся! По некоторым не
зависящим  от  них  причинам  молчат! И так оно покойнее, а то, пожалуй, вот
эти,  выжившие,  не  смогли бы покупать трюмо и продавать страусовые перья и
так безмятежно жмуриться, пригреваясь на солнышке!
     Он  заметил,  что,  стиснув  зубы,  с  бессмысленной злобой почти вслух
бормочет,   уставясь  на  людей,  действительно  пригревшихся  на  скамейке,
подставив лицо солнцу.
     Машинально  он  снова  начал  закуривать  и,  всовывая  сигарету в рот,
заметил  -  тьфу  ты  черт!  - что опять криво усмехается, и сделал каменное
лицо.  Конечно,  каменное  тоже  не  очень приятно выглядит, но хватит с них
этого, не нравится, пусть не смотрят.
     Странно,  что  старая  липа,  стоявшая  в соседнем дворе так близко, не
пострадала  от  взрыва и сейчас поднималась над стеной выше четвертого этажа
-  пышная,  точно целая маленькая рощица выросла на старом стволе. Сотни раз
он  видел  эту  липу,  всегда сверху, из окна четвертого этажа. Он помнил ее
зимними  ночами, белую от снега, и в лунном свете, и теплой городской ночью,
когда  не  спится  от  того, что жаль заснуть, и слышно ее легкое шелестение
под окном.
     Нет  способа  откручивать  обратно ленту случившегося, - но хоть бы так
можно  было:  вот  деньги  эти,  твердую  пачку полученных на дорогу денег -
получить  не  сейчас,  а  ТОГДА! Тогда, когда их было у него так мало, и они
так  много хорошего, столько радости приносили в дом, тем двоим. Если бы эту
пачку  можно  было  бы  отдать  им  тогда, эту ни на черта не нужную и такую
плотную  пачку!..  Он вошел бы в комнату и швырнул ее, рассыпая по дивану, и
услышал бы два крика испуга, недоумения, радости...
     Он  схватился  за  папиросу и понял, что с лицом опять не в порядке: он
сидит,  уставясь в одну точку, и начинает улыбаться, представляя себе диван,
восклицания,  восторг,  рассыпанные  деньги.  Нет, не стоит заглядываться на
эти листья, бессильно шелестящие в городском шуме...
     На  скамейке  освободилось  место,  и  он,  бросив  по дороге сразу три
окурка  в  урну,  сел  на  скамейку  и  опять закурил. Теперь он увидел маму
мальчика,  прежде он слышал только ее резко окликающей неутомимо пытающегося
вползти на поваленную тумбу сына.
     Покачивая  розовой  плиссированной  короткой юбкой, в голубой кофточке,
свежая,  подтянутая,  с  розовым  молодым  и хорошеньким черствым лицом, она
прохаживалась  взад  и  вперед  по  дорожке,  позвякивая  надетыми  на палец
ключами  от  квартиры, всем видом показывая - у нее, на ней и в ее жизни все
в  порядке,  -  вот  она  вышла  погулять из своей квартиры, даже косынки на
голову не накинув, чувствуя себя в этом скверике, как дона.
     Поворачиваясь  в  конце  дорожки,  она  мельком  взглядывала на сына и,
заметив,  что  он  опять  с  безнадежным  упорством  карабкается  на  тумбу,
негромко,  своим  резким  голосом  его  окликала  и  шла  дальше, равномерно
покачивая  розовой  юбкой,  уверенная,  что  он  уже  подбежал "к ноге", как
собачонка. И он действительно безропотно подбегал.
     Мальчик  был  как  раз  такого  роста, что, стоя с ним рядом, взрослому
человеку  достаточно  было бы согнуть в локте руку, чтоб положить ладонь ему
на  голову.  Рядом со своей розово-голубой, во всем новом, свеже отглаженной
блондинкой   мамой   он   выглядел  очень  поношенным,  сереньким  маленьким
мальчиком.  На  нем  было  долгополое,  узкое  пальто,  застегнутое  на  все
пуговицы,  и  из-под  полы  этого стариковского пальто едва виднелись совсем
маленькие  ножки,  обутые  в  мягкие  тапочки,  и  эти  ножки  находились  в
непрерывном  движении  -  они  все  время  равномерно и без остановки бежали
мелкими  шажками.  Под  шапочкой, пузырем нахлобученной до бровей, виднелось
подпертое жестким воротником серое, озабоченное личико.
     Как  только  мама его окликала, он мгновенно поворачивался и, оставив в
покое  тумбу,  беспрекословно  бежал  на  ее  зов,  мелко перебирая ножками,
прямой  как  столбик  в  своем  длинном  пальто,  уронив  руки  по  швам,  -
необыкновенно  похожий  на  механического  игрушечного  человечка  в твердом
жестяном  пальто,  под  которым  бегут,  мелькая  с  равномерным  жужжанием,
заводные ножки.
     Но  едва  мама  переставала  за  ним  следить,  тапочки  поворачивались
носками  в  обратную  сторону,  точно не могли остановиться, опять торопливо
мелькали  между  полой  пальто  и  землей  дорожки и несли мальчика к тумбе,
высунувшейся  из  песчаной кучи. Прибежав, мальчик валился на тумбу животом,
ножки  переставали  на минуту бежать, одно колено сгибалось, и он беспомощно
и  неуклюже  ерзал коленом по шершавому камню, стараясь оторваться от земли.
На  мгновение  он  даже  повисал  в  неустойчивом  равновесии,  но неизбежно
сползал  обратно.  И  тотчас  тапочки  начинали  бежать и несли его назад, к
маме.
     Да,  уж  эта  была  где-нибудь  в соседнем доме в тот день, когда упала
бомба,  и  теперь  вот прохаживается, покачивая бедрами, позвякивая ключами,
непоколебимо  убежденная,  что  все  так  у  нее  и  должно  быть - в полном
порядке,  что все несчастья и страданья мира не для таких, как она, принимая
все  как должное - и голубое весеннее небо над головой, и модную прическу, и
маленького  сына,  и  свою молодость, и смазливое личико, и то, что квартира
досталась ей не в ТОМ доме, а в соседнем.
     Верхние  мелкие  веточки  липы  покачивались  в  ясном небе, и где-то в
вышине  шел,  оставляя  снежный,  рыхлый  след,  почти  невидимый самолет. И
сейчас  же  еще  одна  мечта  плеснула перед глазами, заслонив сквер, день и
город.   Он   не  был  летчиком,  но  вот  он  в  кабине  самолета,  ночного
истребителя,  в  пасмурном  небе  над  городом...  тогда... в тот год, в тот
вечер  и  в  ту  минуту, когда тот еще не успел сбросить бомбу, он бросает в
пике  свой самолет и с торжеством слышит треск разрываемого, ломающегося при
столкновении  металла,  зная,  что все дома внизу, в спящем городе, встретят
завтрашний  восход!  Выйдут из этой ночи целыми, нетронутыми, как корабли из
благополучного плаванья...
     Розово-голубая  мама  не глядя взяла мальчика за руку и пошла к выходу,
и  он  по-прежнему  покорно  бежал  мелкими  торопливыми  шажками рядом с ее
покачивающейся  юбкой  в сотне мелких заглаженных складочек, но на полдороге
она  отняла руку, чтобы поправить волосы, вернее, чтоб, коснувшись пальцами,
убедиться,  что  прическа в прежнем великолепном порядке. И игрушечные ножки
в  маленьких  тапочках тотчас повернулись и суетливо побежали к возлюбленной
тумбе.
     Мама  обернулась,  нахмурилась,  бросила быстрый злой взгляд на сидящих
на  скамейках  людей  и,  мстительно  сжав  губы, ускорив шаг, повернулась и
пошла за сыном.
     А  маленький  уже  лежал  животом  на  тумбе и скребся коленом, пытаясь
вползти   еще   чуточку   кверху,  и  вдруг  качнулся,  его  перевесило,  он
перевалился  и  уселся на тумбе, свесив коротенькие ножки. Улыбка изумления,
удовольствия,  радости и, наконец, тихого восторга медленно разлилась по его
бледному  покорному  маленькому  лицу  с двумя точечками глаз, выглядывавших
из-под нахлобученной пузырем шапки.
     Что-то  сломалось  в  нахмуренном лице мамы, точно потрескалась жесткая
корка,  не  дававшая  ему  двигаться.  Она  нагнулась  и  быстрым, но мягким
движением  сняла  сына  с тумбы, сдерживая улыбку, поставила его на землю, и
ножки обрадованно побежали с ней рядом к выходу.
     Держась за руки, они перешли через улицу и скрылись в подъезде.
     Он  проследил за ними глазами и, точно кончилось какое-то представление
и  закрылся  занавес,  поднялся  со  скамейки  и двинулся в обратный путь...
Смешно,  глупо  об  этом  думать, а все-таки почему-то хорошо, что мальчик в
долгополом  пальто  забрался-таки  в конце концов на свою тумбу. Взобрался и
просиял.
     Он  опять  прошел  мимо  ворот дома, где росла липа, увидел, как тысячу
раз  видел,  проходя мимо, ступеньки старого крыльца в глубине двора, прошел
мимо  булочной и с тоской подумал о том, что сейчас вернется в свою комнату,
пустую,  точно  ограбленную,  ставшую  вовсе  уж  нежилой после того, как он
сложил вещи в чемодан и завязал ремни.
     Проходя  мимо  доски  объявлений,  он  не глядя вспомнил про страусовые
перья  и  детскую  коляску. А почему, собственно, продается детская коляска?
Может  быть, та мамаша с розовыми плиссированными бедрами решила, что хватит
ей  одного  заводного  мальчика,  и  продает  его старую коляску? Бедный ты,
долгополый,  не  могла  она  тебе купить пальтишко покороче, полегче? Вместо
хотя  бы розовой юбки? До чего это противно: модно одетые родители с плохо и
некрасиво  одетыми  детьми, точно папа с мамой богатые, а дети у них бедные!
Тьфу!..  Но все-таки почему продается детская коляска?.. Ах, не нужна, вот и
продается,  есть  о чем раздумывать! Стоит в коридоре, все за нее цепляются,
всем  надоела,  а  выкинуть неудобно, вот и продается. А вдруг ребенок очень
долго  и  трудно  болен,  и людям очень нужны деньги? На апельсины, пирожные
или  черт  его  знает  на  что  там  еще?  Вздор!  Вздор-то  вздор,  а вдруг
действительно  деньги?  Ведь  люди продают, чтобы деньги получить, а не ради
удовольствия...
     Он  раздумывал,  топчась  на  месте  посреди  тротуара,  его  раза  два
довольно  грубо толкнули, кто-то даже начал тихонько подталкивать его, чтоб,
рукой  упершись  в  спину,  отодвинуть  в  сторонку. Он резко стряхнул руку,
повернулся  и  пошел обратно к доске объявлений. Тут, по крайней мере, можно
было стоять сколько угодно, никто тебе не мешает, и ты никому не мешаешь.
     Объявление  о  продаже  коляски  было  старое, чернильные буквы кое-где
расплылись  и  выгорели,  -  видно,  никто  не  собирается  покупать детскую
коляску.  Все-таки  странно,  как это люди могут читать и спокойно проходить
мимо,  не  узнав, что же значит такое объявление? А вдруг эта желтая бумажка
-  сигнал бедствия? Просьба о помощи? Почему на море считается преступлением
не  пойти  на  выручку,  услышав  такой  сигнал,  а  в людных городах тысяча
человек может равнодушно пройти мимо?
     Пускай,  вернее всего, это пустая фантазия. А вдруг все-таки в какой-то
комнате  сию минуту сидит человек: мужчина или женщина, старуха или мальчик,
вроде  того долгополого, и грустно говорит: "Нет, видно, сегодня опять никто
не придет покупать коляску!"
     У  бумажки  несомненно  усталый и безнадежный вид. Совсем другой, чем у
той,  которую  повесил  человек,  желавший  купить "трюмо во весь рост". Да,
чужие  беды  проходят  мимо нас бесшумно, как снег за окном. Мы благоразумно
не  включаем  приемника и говорим: "Никаких тревожных сигналов не слышно!" И
благополучно  засыпаем.  Или  улетаем  на два года из города... Мы, глядя из
натопленной   комнаты,  приятно  улыбаясь,  говорим:  "Погляди,  детка,  как
беззаботно  порхают  и  чирикают  эти птички на снегу", - а они в эту минуту
уже  почти  погибают  от  мороза и голода, и то, что мы считаем чириканьем -
тоненький,  слабый крик отчаяния, призыв на помощь, только мы, к счастью, не
понимаем их языка, и нам покойно сидеть за оконным стеклом.
     Только  нищие  выставляют напоказ свои болячки! Люди прячут внутри все,
что  у  них  там есть! Ну кто может знать, что там у меня спрятано?.. Никому
нет  дела,  да и я-то не стеклянный, далеко не стеклянный! Скорее я похож на
запаянную  консервную  банку!  Он  даже  засмеялся своим неслышным смешком с
неподвижно  сжатым ртом, такой правильной показалась ему эта мысль. Да разве
люди  не сталкиваются часто друг с другом, как запаянные консервные банки, -
только  стукаются  и  мнут  друг  у  друга  края,  так и не узнав: что там у
другого внутри запаяно?
     Еще  ничего не решив, он подошел к подворотне дома - каменному туннелю,
ведущему  во  двор.  Двор  был  тот  самый, бывший соседний, где росла липа,
верхние  ярусы ее веток он прежде всегда видел из своего окна. Тысячу раз он
проходил  мимо,  но  только  сейчас  вот сделал первый шаг в сторону от того
своего  обычного  пути  и  вошел в полутемную сырую подворотню и вышел через
нее в освещенный солнцем двор.
     Странное  дело!  Прежде  этот  двор  как бы не существовал в его жизни.
Впервые  увидел  он  сейчас  толстый,  покрытый  рубцами  ствол старой липы,
окруженный  круглой  железной  оградкой.  Неровность  на ступеньках крыльца,
которую  он  много  раз равнодушно отмечал, проходя по улице мимо, оказалась
львиной  лапой!  Маленький,  щербатый  от  времени  каменный лев, похожий на
собачонку,  лежал  на крыльце. От его напарника по другую сторону крыльца не
осталось  ничего, даже камня, на котором тот лежал, - все было гладко залито
цементом,   а  этот  вот  сохранился,  лежал,  опираясь  на  собачьи  лапки,
скалился.
     Одна  стена  флигеля  была  знакома во всех подробностях, не хуже стены
его   собственной   комнаты.  Он  наизусть  знал  рисунок  лепных  карнизов:
переплетающиеся  веночки  с  развевающимися  в  стороны  хвостиками лент под
каждым  венком...  три других стороны двора были незнакомые - их нельзя было
видеть из окна.
     Прежде  двор  казался  ему  чем-то  вроде декорации его жизни, видом из
окна,  и  вдруг  сейчас  его поразила мысль, что в этом дворе живут, и тогда
жили  люди.  И  вот даже детская коляска продается в какой-то квартире номер
четырнадцать!
     С   улицы   дом  был  современный,  а  во  дворе  сохранился  вот  этот
трехэтажный  флигелек,  желтый,  с  подъездом,  накрытым железным навесом, с
веночками и каменным львом.
     Перегородив  угол,  на  веревке  шевелилось,  вяло помахивая рукавами и
загибая  углы  заплатанных  простынь,  бедное  белье. Женский голос визгливо
кричал:  "Нинка,  стерва  такая, ты станешь у меня смотреть или нет? Где ты,
паршивка, делась?.."
     Румяный  улыбающийся  старичок,  сидевший на мягком стуле под березкой,
покойно  опираясь  обеими  руками  на палочку, радостно улыбнулся и почмокал
губами.
     Какая-то  женщина  осторожно  пронесла  в  обеих руках мисочку и подала
старичку.  Не  глядя на женщину, он с интересом оживленно понюхал и осмотрел
содержимое,  не  глядя  протянул  руку  и  взял  у  женщины  чайную ложечку,
почмокал, примериваясь, повозил ложечкой в миске и начал есть.
     Женщина  оперлась  о  спинку стула, дожидаясь, когда можно будет унести
миску.
     Кончив  разглядывать  двор,  он  подошел  и  спросил, где четырнадцатая
квартира. Старичок обрадованно обернулся, не дав женщине ответить:
     - Есть  четырнадцатая  квартира,  да  смотря  кого  вам по фамилии. Это
квартира  не  персональная,  а  самая  коммунальная,  вот  какое дело! - и с
аппетитом хлебнул жидкой кашки.
     - Не   знаю   фамилии.   Я   по  объявлению,  там  сказано  -  квартира
четырнадцать, и все. Там, кажется, коляска продается.
     Старичок  упустил  ложечку,  утопил ее в каше и даже доставать не стал,
торопясь объяснить:
     - Правильно,  объявление!..  Да  никто  чтой-то  не покупает. Почему бы
это,  вы спрашиваете? Не могу утвердительно сказать. Возможно, она негодная.
К делу-то негодная! А может, она цену ломит!
     - Товарищ  ничего  этого  не спрашивал, - нехотя сказала женщина. - Это
Черникина продает. Вон тот подъезд.
     - Как  это  не  спрашивает?  - презрительно сказал старичок, доставая и
облизывая  с  разных  сторон облепленную ложечку. - Меня бы не спрашивали, я
бы  не  отвечал.  Я  только объясняю, что не всякий купит, потому что в этой
колясочке  у  ней  Витька помер, а от какой болезни, это еще неизвестно. Так
что смотрите сами.
     - Говорит,  говорит, только бы говорить, - женщина слегка покраснела от
досады.  -  Болезнь  самая обыкновенная, детская, и врачи ходили и ничего не
предупреждали,  да  и  в  коляске-то он не лежал. Чего он говорит, только бы
ему говорить!
     Старичок   примиренно   улыбнулся   и  зачмокал,  покачивая  в  воздухе
ложечкой, снова нацеливаясь на кашку:
     - Пускай  на  меня  после  не  жалуются, если что. А мне-то что? Не моя
коляска.
     Раздался  отчаянный  взрыв  детских  криков и визга, точно одна партия,
выскочив  из  засады,  набросилась  на другую, потом послышался хохот, треск
падающих  пустых  ящиков  и,  наконец,  звук,  похожий  на  нарастающий  шум
скатывающейся  лавины.  Он  обернулся  и  успел заметить, как с крутой крыши
сарая   в   облаке   мусора  и  пыли  стремглав  скатывается  мальчишка  лет
двенадцати.  Сорвавшись с края, он наполовину спрыгнул, наполовину шлепнулся
об  землю,  и  следом за ним, покачиваясь в воздухе, пролетел и упал большой
обрывок толя, сидя на котором он скатывался.
     - Нинка,  зараза-девчонка, ты стережешь белье или нет, тебя спрашивают!
Где  ты  есть, отвечай сейчас, уши оборву!.. - совершенно равнодушно, хотя и
пронзительно кричал женский голос.
     Мальчишка  поднялся,  отряхнул узенькие полосатые брючонки, и тут стало
видно,  что  это  все-таки  девчонка  -  тонкая,  длинноногая, длиннорукая и
взъерошенная.  Она  завернулась  винтом, озабоченно разглядывая на заду свои
потертые брючки, и невозмутимо