гло быть такой: паспорт увозить, прятать. Не
надо  было ничего выяснять, просто все вспомнить и сразу себе ответить: нет,
этого не было.
     Дальше  он  постарался  не  додумывать, и как будто это ему удалось, он
спокойно  поужинал  и  лег  спать,  но  утром  проснулся  с готовым выводом,
настолько определенным, как если бы всю ночь сидел и думал.
     А вывод был такой, что от него на душе становилось очень противно.
     Что  получилось, собственно? Пришел, выманил у старика паспорт, цап его
в  карман  и удрал. Даже привета не передал. Старик чудаковатый, рассеянный,
так вот воспользовался. Тьфу, противно!..
     На  работе  он  думал  о  работе, говорил о работе и работал, но внутри
него  кто-то  продолжал додумывать все ту же историю, и, как только он вышел
из  подъезда  и  закурил,  вывод  опять  был  готов:  нужно  зайти  к  Лине,
объяснить, вообще показаться, а не прятаться.
     Как  только это мужественное решение было принято, ему сразу полегчало,
и  он  с  чистой  совестью  начал  откладывать  его  выполнение  с завтра на
послезавтра.
     По  привычке  он  сам подсмеивался над собой и даже придумал подходящий
афоризм:  "Никогда  не  откладывай  на  завтра  то,  что  можно  отложить на
послезавтра..."
     И   наконец   в   субботу   вечером   он   снова  стоял  перед  дверью,
прислушиваясь,  не  шаркнет  ли  щетка.  Позвонил.  Ничто не шелохнулось, он
позвонил  еще,  но  уже  знал,  что  никто  не  откроет,  чувствовалось, что
квартира пуста.
     "Ну  что ж, я не виноват, раз никого нет, вот и все!" Но часа через два
вернулся и опять звонил в пустую квартиру.
     "Ну,  нет  так  нет!" - с раздражением говорил он себе и на другой день
опять поехал, звонил, прислушивался и ушел ни с чем.


     - Ты что, вправду не знаешь?.. Ну брось!
     Они  сидели  с Прягиным на стадионе и слегка охрипли от крика: минскому
"Динамо",  которое  они  не любили, неизвестно почему, забило гол московское
"Динамо",  которое  они  любили,  тоже неизвестно почему, просто на поле шла
игра, а на трибунах зрители играли в свою игру.
     - Что ты говоришь?
     - Прекрасно слышал. Значит, знаешь. Ну и все.
     - Ты про что?
     - Твое дело, я не мешаюсь, просто спросил. Виноват. Не лезу!
     - Что ты там бурчишь и ежишься?
     - Постой,  смотри... Ну... ну!.. Эх, кому же этот дурак отдал?.. Хорошо
проходил  по  краю...  -  На  поле  поутихло.  -  Или правда не знаешь? - Он
отвернулся  от  игры  и  внимательно посмотрел в лицо Артуру. - Ну, про твою
Лину?
     - Мою!
     - Ну,  просто  Лину. Все равно с ней дело плохо. Ты правда не знал? Она
давно, оказывается, в больнице. Что-то скверное.
     Артур  вдруг увидел себя, как он сидит на стадионе, слышит крики, удары
по  мячу,  смотрит  на  зеленое поле, и ему кто-то сказал про Лину, и он это
выслушал  и  продолжает  спокойно  сидеть.  Он  видит себя со стороны, а сам
где-то далеко в стороне и ждет, что будет дальше. Он спокойно спросил:
     - Кто это тебе сказал?
     - Жена  того  волосатого, Люка. Помнишь?.. Она ее навещала, что ли. Или
собиралась... Жалко девочку, правда?
     - Да что с ней, она говорила?
     - Ну,  что  бывает,  самое  плохое...  Да  ведь  это на прошлой неделе.
Сейчас, может быть... жалко ее.
     В  тот  же  вечер,  точно скованный досидев до конца футбола, он поехал
опять,  и  старик оказался дома, сразу узнал в впустил его, и вот они опять,
как   в  тот  первый  раз,  очутились  на  тех  местах  за  круглым  столом.
Покосившись,  Артур  увидел,  что  и  сумка  с  белым самолетиком и зелеными
пальмами  так  же  висит  с  расстегнутой молнией, зацепившись одним ухом за
ручку шкафа.
     - Ну?..  Что ж вы не говорите? - Артур услышал свой сдавленный, тусклый
голос.  Все  то  время, что он досиживал на футболе, потом ехал, потом ждал,
пока  откроют дверь, в нем нарастало напряжение, которое дошло теперь уже до
горла.
     Старик  -  а  может,  он  и  не  очень  старик?  -  смотрел равнодушно,
неприятно зоркими глазами.
     - Что же я должен говорить, по-вашему?
     - Я ж спрашиваю... Ну... Как сейчас? Вообще?..
     - Да?..  А  что  вы  спрашиваете?.. - Он холодно подождал еще немного и
нехотя  согласился  понять.  -  Вы  о  ее здоровье зашли узнать, может быть?
Прошлый раз вас интересовал паспорт.
     - К  черту  паспорт, к черту прошлый раз... Я вас спрашиваю, как?.. Как
она?
     - Она больна.
     - Я понимаю, раз в больнице, а как?
     - На исследовании. Неизвестно. Пока неизвестно.
     У  него разжало горло: больна, неизвестно, - значит, не случилось того,
о чем боялся услышать минуту назад.
     - Отчего же это у нее вдруг? Ведь не было ничего?
     - Было. Вовсе не вдруг.
     Он  охнул  про себя, вспомнив, и испуганно быстро прижал руку к правому
боку:
     - Вот тут, да?
     - Значит, заметили?
     Да,  он заметил... не обратил внимания, то есть видел - позабыл, знал -
не  хотел  знать,  а  теперь захотел и вспомнил: как, быстро нагнувшись, она
чуть  морщилась  от  боли  и,  чтоб  скрыть  ее,  делала забавную гримаску и
смеялась;  как  осторожно  ложилась  на  правый  бок;  как уклонялась, будто
невзначай, шутя, когда он, обнимая, хотел положить руку ей на талию справа.
     - А сейчас ей больно?
     - Больно.  К  чему только все эти вопросы, не понимаю. По крайней мере,
теперь все?
     - Нет. Туда пойти можно? Где она. Чтоб поговорить, то есть навестить?
     - Нет, не надо. Туда к ней только самых близких родственников пускают.
     - Понятно... А вы говорили ей, что я заходил?.. Про паспорт говорили?
     - Она  все  это  забыла,  как  вы  не  поймете.  Не  до того ей сейчас.
Совершенно не до того.
     - Нет, все-таки говорили или нет? Вы мне правду скажите.
     - Не говорил.
     - Спасибо,   -  сказал  с  облегчением.  -  Не  надо  говорить,  глупое
недоразумение.
     - Я все-таки сказал, если вам обязательно, - правду.
     - Так. Ну, а она что?
     - Конечно, она это все позабыла... Сказала, теперь это все равно.
     - Понятно... А как все-таки к ней пойти?
     - Это нежелательно.
     - Это вам нежелательно?
     - Мне. Лечащим врачам. Ей.
     - Понятно...  Ну  я  только приду... посмотрю и уйду. Куда идти, только
скажите. Хотя я могу узнать через одних там, но это сложней.
     - Настойчивый  вы,  -  неприязненно  поморщился  дед.  -  Что другое, а
настойчивый.
     - Ну,  пожалуйста...  Вы  мне  только  скажите... Если ей не хочется, я
сразу  и  уйду...  -  Он  косо  усмехнулся,  глядя  вбок.  -  Почему  вы так
относитесь?.. А она как раз говорила, что вы такой... отзывчивый...
     - Вундердед?
     - Что?..  Это  теперь  неважно.  Вы  только  у нее спросите, больше я ж
ничего не прошу.
     - Самоуверенный вы человек... Спрошу, ладно...
     Во  вторник  он пришел к семи часам вечера за ответом, как назначил ему
старик.  Давно  надо  бы  спросить  имя-отчество,  старики это любят, но все
как-то  не  получалось.  Но  в  этот  раз  он  решил  прямо с ходу вежливо и
почтительно начать, чтоб старик ничего ему не напортил.
     - Здравствуйте...  добрый  вечер...  извините, все еще не знаю, как вас
по батюшке...
     - Входите...  Зачем еще вам мой батюшка? Это лишнее... Ну, я ей сказал,
что вы выразили желание ее навестить. Ведь вы это просили?
     - Да-да, конечно. Передали? Как она сейчас?
     - Там и не ждут никаких быстрых перемен.
     - Так как же?..
     - Она просила передать, что не надо вам приходить.
     - Вот так и сказала?
     - Вот точно этими словами.
     - Ясно... значит, чтоб мне не ходить?
     - Да.
     - Все  ясно.  Ну,  что  ж...  Я все равно пойду. Узнаю где. И пойду. До
свиданья!
     Он   встал,  стиснув  зубы,  решительно  пошел  из  комнаты  и  здорово
зацепился плечом за косяк двери.
     Старик, не останавливая его, снова заговорил, равнодушно, безразлично:
     - Она  сказала, что если так... если уж так будете настаивать, что ж...
Тогда в пятницу можно.


     Странно  было, поднявшись из глубины станции метро, пройдя всего десять
минут  по  шумным, полным движения улицам, вдруг очутиться в лесу. Тут пахло
недавним  дождем,  крапивой, лопухами, папоротниками, не разобрать, чем еще,
чем-то мокрым и зеленым.
     Парк,   похожий   на  лес,  тенистый,  запущенный,  с  широкими  сырыми
дорожками, истоптанными множеством следов.
     Он  шел и шел, всматриваясь в дальний конец аллеи, обгоняя обыкновенных
гуляющих,  детские  коляски,  собачонок  на  поводках,  хохочущих девчонок в
пестрых  коротких платьях; нерешительно свернув вправо, на перекрестке сразу
увидел  первый  светло-коричневый,  пожалуй, даже желтый больничный халат на
женщине, идущей к нему навстречу.
     С  испугом  он пристально вгляделся в ее бумажно-белое лицо, не узнавая
и  боясь  узнать...  Нет, к счастью, это не Лина. Ужасно, если бы у нее было
такое  лицо:  без  возраста,  ни  молодое,  ни  старое,  и такое безразлично
успокоенное,  как  у  человека,  который  знает  что-то, что лучше бы ему не
знать.
     С  такой  же  торопливостью  и  страхом  он  всматривался  в  лица всех
встречных  в  желтых халатах. Какой-то парень в халате смеялся, прогуливаясь
под руку с девушкой в клетчатом пальто.
     Значит,  тут  даже  смеются,  подумал Артур с удивлением, он все не мог
забыть  первое увиденное лицо. Он проводил парня глазами и сразу увидел Лину
-  она  сидела  на  лавочке, подняв лицо к солнцу, которое проглянуло только
минуту назад и тут же снова погасло, заслоненное бегущим облаком.
     Она медленно открыла глаза, почувствовав тень.
     Стараясь  не  смотреть на ее чистенький, вытертый, застиранный халатик,
он,  неуверенно  улыбаясь, пошел к ней, удивляясь, что она его все не видит,
не  замечает,  как  вдруг  понял,  что она уже давно смотрит прямо на него и
остается спокойна. Как та, первая, встреченная им при входе в аллею.
     Может   быть,  он  ждал,  что  она  так  и  вспыхнет  от  радости,  или
расплачется,  или будет упрекать, сердиться? Он и сам не знал, но, наверное,
ждал  чего-то, потому что вдруг почувствовал разочарование, почти обиду. Он,
здоровый,  свободный,  мог  бы  пойти  на  стадион,  в  кино,  в кафе, а вот
добивался  того,  чтоб  явиться  в  эту сырую аллею желтых халатов и бледных
лиц, пришел, а ей хоть бы что!
     - Зачем  ты  сюда  пришел?  -  мягко  спросила  она после того, как они
спокойно  поздоровались  и  он  присел на свободный краешек скамейки. - Тебе
же... говорил, что не стоит ходить.
     Сказала  "сюда",  а  не  "ко  мне",  не  захотела  даже слово "дедушка"
произносить при нем! Это все он мгновенно уловил и понял.
     Она  терпеливо, опустив глаза, выслушала, переждала, когда кончатся его
первые  вопросы,  как  две  капли  воды  повторявшие  то, что десятки других
посетителей  на  других  скамейках аллеи задавали другим больным, выпущенным
погулять из больничных корпусов.
     - Скучно!..  Ну что они могут говорить, врачи? Разные ихние технические
термины.  Ты  не  поймешь, а я не стараюсь даже. Какое мне дело? Мое дело им
не мешать, когда они изо всех сил стараются что-то найти. Найдут - скажут.
     - Ты это несерьезно говоришь, я без шуточек у тебя спрашиваю.
     - Ты   не   поймешь   никак?   Представь  себе,  что  ты,  мужественный
путешественник,  пересекаешь  из  края  в  край  бесплодную  пустыню  или не
бесплодную,  но  все равно там останавливаться нельзя - пропадешь. И у твоей
машины  вдруг  испортился  мотор.  А  ты  ничего  решительно  в  моторах  не
понимаешь.  И  вот  механики  копаются  в  моторе, стараются понять, что там
случилось.  Что  делать? Надо им не мешать, ждать, а пока самому постараться
заняться  чем-нибудь другим: воспоминаниями детства или кроссворды решать...
а куда лучше... читать "Одиссею".
     - Ты мужественный путешественник. Да?
     - Ну  уж,  не  очень...  Просто  не  желаю  я  день  и  ночь  думать  о
какой-нибудь  противной  кишке  или  печенке, которую я и в глаза никогда не
видела,  думать  и думать, пока не превратишься в психа... сам не сделаешься
рабом   собственной   печенки   -   начнешь  ей  служить,  нежить,  лелеять,
ублаготворять,  к ней прислушиваться, обо всем на свете забудешь, кроме нее,
на  мир  смотреть будешь ее глазами, хотя она дура безглазая. Тут у нас есть
такие, видела...
     - Что  ж  делать-то? Ведь все люди так устроены, приходится считаться с
тем, что у тебя есть разные там печенки и надо за ними следить.
     - Ах,  до  чего  скучно...  Да  и  разговор  этот  тебе ни к чему. А уж
мне-то!  Кому  ты говоришь: считаться. Знаю, что человек - это такой кожаный
мешок,  куда  уложены трубочки, проводочки, всякие потрошки, все это правда,
и  когда там что-нибудь портится, надо заглянуть внутрь... пуговок то нету и
молний  тоже,  - значит, надо мешок надрезать и заглянуть, что там творится,
-  скорее  всего,  так  со  мною  и  будет, но это скучная правда, и ну ее к
черту.
     - Так какая же другая?.. Раз правда?
     - Это  уж  так просто, ну звезды, планеты. Мы узнали, что это громадные
миры,   ледяные,  раскаленные,  пустынные.  Правда?  А  разве  для  нас  они
перестали  быть  теми  мигающими  огоньками,  светящимися  точками,  теми же
звездами  нашего  неба, на которое тысячу лет назад, закинув головы, с земли
смотрели  люди?  И  думали  о  них,  слагая  стихи.  И,  чтоб закрепить свою
верность   стремлению  к  прекрасному,  символом  выбирали  звезду  с  пятью
лучами...
     - Все  это так, но это... рассуждения, а я насчет тебя спрашивал... Ну,
как ты? Как тебе сейчас?
     - Сперва   было  очень  плохо.  И  люди,  и  все...  Пробовала  думать,
читать... а мысли от меня разбегаются.
     - А как теперь?
     - Теперь  я  читаю.  Вот  "Одиссея"...  Я  о  ней  думаю. И тогда можно
жить...  Опять  рассуждения?..  Надо  мне  идти,  сыро, и солнце спряталось.
Пора.
     - Никто еще не уходит.
     - Все равно сейчас ко мне придут.
     - Дедушка?
     - Ну да. У нас с ним разговоры.
     - Вам вдвоем поговорить обязательно?
     - Ну  конечно...  Спасибо,  что зашел, но больше не стоит. Время только
тратить. Что тут хорошего?
     - Ты за кого же меня считаешь?
     - То есть, как порядочный человек, ты считаешь своим долгом?
     - Ничего подобного, мне тебя видеть хочется.
     - Нет.
     - Да.
     - Вот  дедушка идет, иди, пожалуйста... Иди, я по-хорошему говорю... Ты
думаешь, мы с тобой сегодня виделись?.. Шучу, шучу!.. Это я так!
     Легким  взмахом кисти руки она даже показала, в какую сторону ему идти,
он встал и пошел - послушный от тупого недоумения.
     К выходу было ближе идти в другую сторону, но ему было все равно.
     Скоро  перестали попадаться навстречу медленно прохаживающиеся фигуры в
казенных  халатах.  Катились коляски со спящими или недоуменно моргающими на
свет  ребятами.  Ничего  не  понимают  и  покорно  лежат,  широко  открытыми
светлыми  глазами всматриваются: куда это мы попали? Что с нами тут будет?..
Молоденькая  мама  подталкивает коляску, озабоченно смотрит на малыша и тоже
не знает...
     Артур  свернул  в  боковую аллейку. Тут безлюдно и слышно, как стучат и
коротким писком перекликаются дятлы.
     Он  шел  и  довольно  долго как будто ни о чем не думал, но что-то было
очень-очень плохо.
     Она  осталась  там, на скамейке, со своими странными рассуждениями. Он,
видимо, ей нисколько не был нужен.
     Ну  что  ж, бывает. Может, так и к лучшему... Кой черт к лучшему, тогда
не было бы так мутно и плохо.
     Как  это  все  получилось?  Да,  как это получилось, что он вернулся из
командировки   и  не  позвонил  к  ней  на  работу,  не  повидал  ее?  Хотел
отделаться?  Ничего  подобного.  Конечно,  хотелось  сохранить  свою  полную
свободу.  Безо всяких этих там посягательств и моральных обязательств. А тут
еще  эта  идиотская  история  с паспортом... Эта дрянная история. Ну, черт с
ней.  Главное - ему-то ведь хотелось видеть Лину, безусловно, да. Иногда ему
очень  недоставало  ее.  Да  нет,  чего  там,  просто  тоска  брала, до того
хотелось оказаться снова там, у моря, вместе с ней.
     И все-таки не позвонил. Ни разу! Как же так?
     Он  дошел  до  какого-то  забора  с  канавой, свернул наугад и вышел на
берег  пруда,  опять  свернул, подобрал веточку в траве и злобно хлестнул ею
по  стволу  дуба  раз, другой... Веточка скоро размочалилась на конце, он ее
отшвырнул  и опять спросил: "Как?.." Оказывается, вслух, потому что какой-то
пожилой  человек  обернулся,  приостановился, раскрыл было рот переспросить,
но раздумал.
     Его  никогда не покидала уверенность, что стоит ему только решить, и он
в  любой  день или вечер ее увидит, и она ему очень обрадуется, уж в этом-то
он не сомневался. Он, конечно, тоже, но уж она-то!..
     Откладывал  в  уверенности,  что  это никогда не уйдет, что она ждет не
дождется,  когда он решит: пора! Как легко, оказывается, откладывать то, чем
ты так безусловно владеешь!
     А  теперь  кажется,  что лишился чего-то своего, принадлежавшего ему. В
конце  концов, какой-то своей собственности. Не Лины, конечно, ее он никакой
собственностью  не  мог  считать,  а вот этого - ожидаемой ее радости. Своей
радости?..  Нет,  все не то, а просто вот было у него "это" - все, что с ней
связано   хорошего,   и   вот  теперь,  оказывается,  нет...  И  идешь,  как
обворованный, с пустыми руками, да еще чуть ли не виноватый...
     Хотя  в  общем-то  это все усложнения и усложнения, и отсюда путаница и
эта  муть  в  голове.  Надо  все  проще:  было  недоразумение,  а  потом она
оказалась  больна. Он-то не виноват в ее болезни. Не будь болезни, все можно
бы уладить.
     Он   стал   тихонько  посвистывать  и  зашагал  бодрее,  осмотрелся  на
перекрестке аллей и сообразил, в какую сторону ему идти к выходу.
     Ах,  да! Он тогда не поехал с ней вместе, не пожертвовал четырьмя днями
курортной жизни... Ага, вот оно: "не пожертвовал"!
     А  где  это  написано,  кто это придумал, что люди вечно должны кому-то
чем-то жертвовать? Почему он ни у кого жертв не просит?
     Он  уже  сидел  в  громыхающем,  качающемся  вагоне  метро,  щурясь  от
мелькания  убегавшей  за  окном  бетонной  стены, уже три остановки остались
позади,  он  уже  раза  два  еле  удержался  от того, чтобы не усмехнуться в
открытую  -  все  начало  представляться  в каком-то насмешливом, глуповатом
даже  виде.  Он  представил  себе,  что рассказывает, не сегодня, конечно, а
когда-нибудь,   через  год,  через  три,  историю  с  паспортом,  с  легкими
поправками  выставляя  самого  себя  в  смешном  виде.  Получалось  весело и
безобидно.
     На  своей  остановке  он бегом поднялся по лестнице, протиснулся сквозь
гущу  столпившихся  у выходных дверей пассажиров - на улице лил дождь - и во
весь дух зашагал, перепрыгивая через быстро собиравшиеся на тротуарах лужи.
     В  парке  тоже,  наверное,  дождь. Все попрятались под крышу. Наверное,
она  сейчас стоит под навесом среди других желтых халатов, столпившихся, как
те пассажиры у выхода из метро. И тоже смотрит на дождь.
     Ну  и  что  из этого? Что, что, что?.. А вот плохо. Почему-то чертовски
плохо, и все!


     Когда  он  снова  пришел,  в аллеях парка моросил дождь, было безлюдно,
только,  сбившись под навесом в два ряда за дощатым столом, какие-то пожилые
люди с гиканьем стукали костяшками.
     Он  и  не  поглядел  на  них,  сразу  увидел,  что они "в штатском" - в
пиджаках, плащах, а не в больничном, значит, его не касались.
     Он  сунулся  к  дежурной,  день  оказался  неприемный.  Он  побродил по
вестибюлю,   поймал   какую-то   молоденькую   в  белом  халате,  поклянчил,
поканючил,  приврал  немного.  Она  смягчилась, пошла узнать и узнала, что у
Лины уже есть посетитель.
     - Молоденький такой, с усиками, летчик.
     - Ну да, летчик! Дедушка, наверное?
     - Я  и  говорю, летчик. А вы даже не в курсе? Дед в есть летчик, как же
это вы не знали?
     - Почему  не  знал?  Это  я  так,  шучу,  -  не