начала
погружаться в какое-то воспоминание, как в теплую воду.
     Видно,  самое  лучшее  удовольствие  для нее было, лучше всяких споров:
найти, с кем можно поделиться, снова пережить то, чем она гордилась.
     - Я  так  скажу,  чересчур наша сестра дура, плакаться любит. Чуть что:
ох,  разлюбил, ах, он меня бросил, ах, он такой! И сами виноваты - характера
нет. На слезы-то ничего не подадут.
     Старушка  с бледными губами, четвертая в комнате, - почему-то все вечно
забывали,  как  ее  зовут,  забывали  даже,  что  она и не старушка вовсе, а
просто у нее была какая-то операция, - неожиданно поддакнула:
     - Нет, нет, не подадут!.. - и смущенно замолчала.
     - Вот  у  меня  подход  другой. Я, конечно, замечала, очень чересчур он
чтой-то  себя  стал  свободно  воображать. Ну, зарплату приносит, я и молчу,
жду...  Что  у  него  там в душе бурчит, когда он при своем месте сидит, это
ладно, думаю. Главное дело, сиди, где сидишь!
     Ну,  в один великолепный день он у меня и прорвался, ума достало мне же
во  всем  признаться! Другая его любит, меня он не любит, ее он любит, и все
в  таких  ярких  красках  у  него получается, сами на кухне сидим, у него аж
слезы  в  тарелку капают, а я слушаю да киваю, вроде сочувствую: "Как же это
на  тебя, бедного, вдруг наехало?.. А она-то у тебя кто? Хорошая ли?.." И он
слово  за  слово  мне  же,  дуралей,  все  открывает,  даже имя ее и где она
работает, вот до чего!
     Я  свой  момент  выждала  и говорю: послушай-ка ты теперь, что я скажу,
любить  себя  я никого не заставляю нисколько. От твоей нелюбви крыша мне на
голову  не обвалится и, например, канализация тоже не засорится! Понял? А он
ничего не понял, речь потерял, рот разинул и на меня выпучился.
     А  я  ему  и рта закрыть не дала. Ты, говорю, сукин сын, мне свою яркую
картину  нарисовал, теперь я тебе свою нарисую. Погляди, которая лучше! Ну и
все ему разъяснила, что ему никакого ходу от меня нет и не будет.
     - А он так и скиснул? - сочувственно вздохнула Тоня.
     - Почему?  Нет!  Он  определенное  время не сдавался, нет, куда там! На
стены  кидался.  Меня  проклинал  всякими  словами,  и  на колени вставал, и
кулаки кусал. Да ведь у меня на все это лекарство!
     - А-а-а!  -  со стоном втягивая воздух, в ужасе всплеснула руками Тоня,
догадываясь. - Ты заявление?..
     - Точно.  Да  какое!  Десять  рублей одному из юридической консультации
отдала, он мне подправил кое-чего. Мало на него, я и на нее написала.
     - У-уй... - простонала Тоня, точно ее замутило.
     Сафарова снисходительно хмыкнула.
     - Да  я  ведь  не  подала,  только  так,  вслух прочитала, а на стол не
положила.  Так  хватило.  Теперь у нас нормальная обстановка. Да было-то все
не вчера, уж годы идут.
     - И твой теперь ничего?
     - Ничего...  Не  жалуюсь...  Да  и я-то не сплю, приглядываюсь. Замечу,
что   у   него  это  накипает,  руки  тянутся  узлы  развязать,  я  на  него
погляжу-погляжу,  к  шифоньеру  подойду  да  пальцем,  костяшкой  по ящику и
постучу,  его  всего  со  стороны  в  сторону  так  и перекосит, даже зубами
заскрипит  -  в ящике у меня заявление лежит на хранении. Он и знает, скрипи
не  скрипи,  а  деваться  некуда...  Живем мирно, кого хочешь спроси, соседи
даже в пример ставят.
     - Этого  я  еще  даже  не  слыхала!  Да  ты  укротитель!  -  Тоня вдруг
захохотала.  -  Нет,  хлеще!  Это  как  в  этих...  ну  как  их,  ну,  такие
автобиографии  святых  -  к  нему  является  какой-нибудь  бес, а он на него
крест: "Аминь, аминь, рассыпься!" Тот и рассыпался.
     Сафарова снисходительно посмеивалась, довольная успехом рассказа.
     - У  меня  колдовство  обыкновенное.  Хныкать  не  надо, бабы, вот что!
Характер надо!
     - А  если  тебе  охота  пришла,  чтоб муж тебя поцеловал, а его от тебя
вроде  как того беса от креста воротит, ты сейчас на комод надвинешься, он и
кинется к тебе на шею обнимать-целовать?
     - Это  у  тебя  на  уме  целоваться  да  обниматься...  А  мне очень-то
нужно... Слюниться только...
     ..."Миленький  папа-дедушка,  я слоняюсь от одного окна к другому, и со
всех  сторон  за  стеклами  один  дождь.  Сидишь  вроде  как  в  аквариуме с
трехразовым питанием. Того гляди, заквакаешь.
     Одна  соседка  все делится жизненным опытом, пользуясь тем, что убежать
от  нее  некуда. Ну и ну! Лучше бы квакала. Хорошо еще - тебя тут нет. Ты бы
вознегодовал  и  стал  обличать,  а  тебе  это вредно... Хорошо бы очутиться
дома.  Ты  бы  на  что-нибудь негодовал, а я бы слушала и соглашалась. Потом
попили  бы чаю и легли спать, но не спали бы, а читали, и ты бы через стенку
негодовал,  что  я  долго  читаю,  и  не соглашался погасить свет, пока я не
погашу,  а  я  бы  не  соглашалась  погасить, пока ты не погасишь, и было бы
очень все приятно...
     Тут кончился дневной дождь и начался вечерний... А бок не болит...
     Родненький!  Тут  вот  черта.  Видишь?  На  ней кончилась мокрая полоса
жизни!  Это  я  дописываю  на  другой вечер! Дождя нет. Припекает солнце, на
пляже  я  разулась,  вошла  в  воду,  и  море  мне  было по колено, а дальше
холодновато.  Чайки  топчутся по песку и, если им покрошить хлеба, обступают
тебя,  как  цыплята,  а  на берегу сосны цветут, какие-то кусты, может быть,
это  черемуха?  Или  бузина?  Я  не  знаю. Я и деревья-то знаю: сосна, елка.
Береза.  Остальные с листиками, - значит, не сосны. Вот их тут много разных,
и  это  очень  красиво  и  весело,  когда  солнце. И море ожило, посветлело,
побежало  барашками  и  зашумело.  Но  до  того нестрашно, что взрослые едва
успевают  ловить  своих  голопузых  малышей,  когда  те с визгом врываются в
самое море.
     А потом я загорала, но еще не загорела.
     Бока  как  не  было.  Ах,  если  бы  ты  сегодня  был тут - как бы тебе
понравилось! Познакомилась с одной девушкой, Люкой.
     Целую, твоя самая младшая дочка Л.".
     Безоблачное  солнечное  утро  на  пляже, с горячим сыпучим песком белых
дюн,  поросших поверху соснами, со стайками чаек, заснувших вдали от берега,
среди слепящих бликов на тихой воде.
     В  ленивой  тишине  маленькие  волны  немолчно шуршат, перетирая мокрый
песок.
     На   дюнах   под   соснами   дикий   лагерь  -  беспорядочная  "стоянка
туристического  человека"  с  потухшими  кострами,  закопченными  котелками,
пестрыми  тряпками  на ветках, с палатками на четверых, на двоих и даже едва
на одного, и то очень узкого и плоского туриста.
     Под  соломенной  шляпой,  брошенной  на  песок,  бурчит  и  пощелкивает
транзистор.  Волейбольный мяч, побелевший на швах, усталый, отдыхает рядом с
только  что  рухнувшими,  разбросав  руки,  потными  игроками в разноцветных
плавках.
     - Люнька   сюда   шмаляет   с  какой-то  забеглой  чувихой!  -  натужно
проскрипел  Вася  Клочков.  Он  весь  извернулся,  даже  рот  набок скривил,
стараясь подальше достать почесаться меж лопаток.
     Улитин одним рывком привстал и сел по-турецки.
     - Оказать? - спросил со вздохом.
     - Окажи! - горестно согласился Артур.
     Вася  Клочков  спохватился,  пискнул  "не  надо",  но  было уже поздно,
Улитин  повалил  его  на  песок  и,  уперев  колено  в  спину, взял за уши и
бережно,  но  энергично  стал возить носом по песку, точно до блеска начищал
сковородку.
     Немного погодя Артур снисходительно спросил:
     - Так   повтори,  пожалуйста,  что  ты  хотел  выразить?  Песок  можешь
выплюнуть. Ну? Коллектив тебя слушает!
     - Черт!..  Все  уши песком забил! Постой, пусти, ну скажу. Значит, так:
я  хотел  сказать...  сюда,  значит,  приближается  Люня.  И совместно с ней
одновременно   сюда   приближается   какая-то   девушка,   которую   я  имею
удовольствие не знать. Красиво сказал?
     - За  что  вы его тут терзали? - спросила подошедшая Люка, присаживаясь
на  песок  рядом  с  теми,  кто  валялся и смеялся вокруг. - Вот это Лина из
нашего дома, я ее привела, чтоб вырвать из дурного общества.
     - Присаживайтесь,  - сказал Артур. - Видите ли, по уставу нашего лагеря
запрещен  жаргон,  всякие  там  феньки,  предки, чувихи и прочее. Нарушитель
обязан  тут  же  броситься  мордой или если у него окажется лицо, то лицом в
песок   и  вдумчиво,  неторопливо  потереться  об  него  носом,  обязательно
испытывая при этом глубокий стыд и отвращение к самому себе...
     - А если ему не захочется? - улыбаясь, спросила Лина.
     - Тогда  на  него  оказывается  известное  моральное  давление. Это так
помогает раскаянию.
     - А мой где? - оглядываясь по сторонам, спросила Люка.
     Кто-то, всматриваясь в море, показал рукой:
     - Вон  там  в красной шапочке кто-то старается утопить человека. Скорее
всего,  это  твой.  Любит  он  людей  топить.  По-видимому,  это  его как-то
освежает.
     - Они  друг друга топят, по-моему!.. - Люка, смеясь, обратилась к Лине:
-  Придумали,  идивотики,  сами  же  по  десять  раз  в  день  в песок носом
хлопались.
     - Только  первые  дни  так  получалось,  -  удивительно  низко  и гулко
прогудел Улитин.
     - Первые  дни...  А  морду  мне  натер,  даже  щеки  горят... - буркнул
Клочков.
     - Краска  стыда  проступила  на  его ланитах, - продекламировал один из
лежащих.
     - Современник  Пушкина,  ты прав!.. Иначе ничего не поделаешь с людьми,
которые краснеть умеют только в бане в парном отделении!
     - Ах,  ужасти,  ах,  преступление!  Подумаешь! Институт для благородных
девиц!   -  саркастически  подергивая  плечами  и  морща  нос,  прокривлялся
пискливо, как благородная девица, Вася Клочков.
     - Тягостное   зрелище!  Человек,  уверенный,  что  материться  нехорошо
только в каком-то институте для благородных девиц, которого никто не видел.
     - И не матерился, не передергивай!
     Люка  подгребла  валик  песка  вместо подушки, сбросила платье и легла,
вытянувшись   и   прикрыв  глаза  и  раскинув  руки,  загорать.  Покосилась,
приоткрыв один глаз, на Лину:
     - А ты чего дожидаешься?
     - Сейчас,  -  сказала  Лина.  Сидя,  стеснительно  стащила через голову
платье  и, вся сжавшись, легла с открытыми глазами, изо всех сил скрывая, до
чего  неловко  себя  чувствует в своем давным-давно облюбованном купальнике,
раздеваясь  в  первый  раз  среди  этой  "своей"  компании,  одна  с  такими
незагорелыми, белыми ногами.
     Вылез  из  моря  и,  приветственно  хохотнув,  лег рядом с Люкой ее муж
Ашот.  Лина  его  уже  видела,  когда он из туристского лагеря заходил в дом
отдыха  и поджидал Люку после ужина, но никогда бы не подумала, что он такой
волосатый.
     - Кто кого утопил? - спросила Люка.
     - Не   знаю,   -  самодовольно  захихикал  Ашот,  его  волосатая  грудь
заколыхалась от смеха.
     - Был  бы  ты  человек,  а  то  ведь  моржище  волосатое,  - отозвался,
вероятно, тот, кого он топил.
     - Пирог  будешь? - Люка бережно развернула на ладони бумажную салфетку,
в которую был завернут кусок сладкого пирога, унесенного ею с завтрака.
     Ашот,  зажмурясь от удовольствия, шутя проглотил пирог, протянул палец,
погладил  Люке  ладонь,  она  сжала и не отпускала палец, они так и остались
лежать  рядом,  с  закрытыми  глазами, и Лина с завистью подумала, что Люка,
наверное,  очень  любит мужа. Даже не замечает или прощает ему, что он такой
уж очень, просто до невозможности волосатый.
     Недолго  все  полежали  молча,  только  впитывая  всей  кожей солнечное
тепло.   Мало-помалу   пляж   стал   наполняться,   отдыхающие   и   дачники
отзавтракали,  собрались,  приразделись  и  в  халатах, пижамах, в жокейских
шапочках, в чалмах и трусах потянулись к морю.
     У  самой  кромки  воды  выстроились  вразброд оголенные насколько можно
бледные фигуры пузатых, тучных приезжих горожан.
     - Вот вы обратите внимание. Ритуальное моление начинается.
     Это  Артур  сказал  Лине,  и она почувствовала благодарность, что с ней
заговаривают,   она  себя  чувствовала  как  будто  у  порога  чужой,  очень
интересной  жизни  этой  компании.  Приподнялась  на  локте и теперь вправду
увидела,  как люди воздевали руки к небу, униженно низко сгибались в трудных
земных  поклонах,  с  натугой  раскачивались  из  стороны в сторону истово и
старательно,  точно  и  в  самом  деле возносили молитву божеству солнца или
моря.
     - Человечество,  -  невозмутимо,  лекторским  тоном  заговорил Артур, -
тысячелетиями  боролось,  чтоб освободиться от тяжелого физического труда. А
освободившись,  стало бодро вымирать от всяких сосудов и неврозов вследствие
недостатка физического труда!
     Прямо  перед  вами  во  всем  многообразии своего безобразия - типичные
представители  одутловатого,  пузатого,  ожирелого,  пыхтящего человечества.
Кладут  земные  поклоны,  вскидывают  и тянут к небу дряблые ручонки, тщатся
согнуть  то  место, где у них когда-то была талия, в надежде за десять минут
такого  молебствия  очиститься  от всех грехов: всех выпитых бочек пива, гор
слопанных масленых блинов.
     Почистят  свою  совесть  и  с  облегченным  сердцем  вернутся  к  своим
просиженным  креслам  у  телевизоров  и  пирогам  со  свининой. Вы поглядите
только!
     И  Лина  глядела,  и  ей  действительно  стали  казаться  смешными  эти
толстые,  неуклюжие  пожилые  люди, и так приятно было сознавать, что она не
такая,  как  они.  Так  приятно,  что  она  среди других, не смешных, а тех,
которые смеются.
     - Посмотрите  на  ту,  в  красных  носках!  - подхватил Улитин. - Ну, в
детском  картузике, вот приседает-приседает!.. Села! Все! Нет, поднялась! На
соревнованиях  по  художественной  гимнастике она даст жару, если бревно под
ней не сломается!
     Никто не засмеялся, а Артур кротко, соболезнующе чмокнул губами.
     - Голос  у  тебя, Улитин, незаменим для траурных извещений, сообщений о
стихийных  бедствиях  и  проигранных матчах. Держись своего жанра. Не остри!
А?
     Тут   кое-кто   засмеялся   -   голос   был   действительно   гулкий  и
мрачновато-траурный какой-то... И Улитин слегка обиделся.
     - Вот сейчас я тебе как дам! Сам держись своего жанра!
     - Вот цепная реакция!
     - Чего-чего-чего? Цепная?
     - На  легкую  товарищескую  критику.  Как  у цепного пса, сразу: р-р-р!
Гав! И за ногу!
     Улитин,  смеясь,  навалился  на Артура, они покатились по песку, но уже
через  минуту им надоело, и они остались лежать рядом там, куда докатились в
борьбе.
     Отряхиваясь  от  песка,  Артур  похлопал  Улитина  по  животу  и  снова
повернулся к Лине:
     - У  этого  парня  под  его простодушной внешностью скрывается глубокое
внутреннее свинство!
     Улитин  быстро перевернулся и шлепнул ладонью по тому месту, где только
что  был  Артур,  но  тот  уже  вскочил  на ноги, невозмутимый, насмешливый,
слегка  обозленный  борьбой  с  Улитиным,  который  был  не только вдвое его
сильнее, но и вообще тяжеловес и силач.
     Один  за другим все начали подниматься: кто-то предложил купаться, море
было еще очень холодное, и отказываться считалось трусостью.
     Лина  и  подумать  боялась  сунуться  в это холодное море, но сейчас же
вскочила, чтоб не отстать от других.
     - Пошли?  -  весело  и  дружески сказал Артур, и она, все еще стесняясь
оттого, что на нее смотрят, спеша скорей спрятаться, побежала к воде.
     С  первых  же  шагов  по мелководью дух у нее захватило от холодных, ну
просто  ледяных,  как  ей казалось, брызг, но кругом нее все бежали, гогоча,
вскрикивая  и  поднимая  фонтаны  этих  ужасных,  заставлявших ее болезненно
вздрагивать  брызг,  и  она,  тоже вскрикивая, бежала вприпрыжку. Нестерпимо
хотелось  остановиться,  повернуть  обратно к берегу, упасть в горячий песок
и,  стуча зубами, понемногу отогреться. Но она продолжала бежать - только бы
не опозориться, не отстать от других.
     Наконец,  когда  ей  показалось, холод совсем сковал ноги, вода подошла
выше  колен,  так  что  и  бежать  было  нельзя, она остановилась, но тут же
почувствовала  теплую руку Артура, весело тянувшую вперед, и они уже вдвоем,
держась  за  руки,  бурля  мешавшую идти, все более глубокую воду, рванулись
дальше и наконец разом бросились и поплыли.
     Проплыв  несколько  шагов,  она  встала  по грудь в воде, еле удерживая
дрожь,   покрытая   гусиной  кожей,  прерывисто,  сдавленно  дыша,  отчаянно
стараясь не показать лицом, до чего ей худо.
     И  тут кто-то из весело вопивших, окунавшихся и выскакивавших с гоготом
на  поверхность,  зацепил  ее за шею и сунул головой под воду. Она сейчас же
выпрямилась,  хватая  воздух  открытым  ртом,  но шутка уже понравилась - ее
окунали  снова  и  снова,  она  совсем  потерялась и крикнула "Не надо!" под
водой,  так  что  хлебнула  горькой  морской  воды,  снова набрала воздуха и
хотела крикнуть, но опять с головой оказалась под водой.
     В   это  время  мяч,  брошенный  издали,  упал  в  воду,  все  кинулись
становиться  в  круг  и  Лину  забыли.  Она  стояла  с разинутым ртом, грудь
разрывалась  от боли, слезы бежали по щекам, - к счастью, их не было заметно
на мокром лице.
     - Тебя  окунули?..  Это всех так! Становись! - окликнула издали Люка. -
Держи!
     Мяч  полетел  ей  прямо  в  руки,  она  судорожно  потянулась холодными
непослушными  руками,  упустила  и  с  отчаянием услышала чье-то досадливое,
презрительное  "э-э-э!",  тем  более  ужасное  и  обидное  "э-э-э!", что она
хорошо  играла  в баскет, но никто уже ей больше не пасовал мяча, и она, как
забежавшая  на  спортплощадку  собачонка,  только носом водила вправо-влево,
провожая  глазами  летающий  мяч,  пока  судьба не смилостивилась: она одной
рукой,  пальцами  перехватила  и  мягко  удержала перехваченный трудный мяч,
скользкий,  неудобный,  и  сильным  махом  пустила  его в другой конец круга
парню, который и среагировать не успел от неожиданности!
     С  восторгом,  глупым,  смешным,  но  все  равно  упоительным, услышала
уважительный  возглас:  "Ого!"  Она  стала  равной!  Нет, из лучших. Ей чаще
стали  посылать  мячи,  чем  Люке, гораздо чаще. И она этого заслуживала, уж
все видели!
     ...С  этого  самого  дня  началась  и  пошла для Лины совершенно новая,
легкая,   вольная  полоса  жизни  со  своими  законами,  такими  простыми  и
забавными, что она усваивала их прямо на лету.
     После   скучной  зимы,  дурного  самочувствия,  продленных  бюллетеней,
лекарств,  рентгенов  и  очередей  в коридоре поликлиники - после всего, что
они  с  дедушкой,  малодушно  и суеверно избегая какого-нибудь определенного
медицинского  термина,  называли  "бок",  -  она  почувствовала  себя совсем
здоровой  и  точно  попала в какую-то страну, где ничего не болит, никуда не
надо  торопиться,  не  надо  думать, работать, даже одеваться почти не надо!
Надо  быть  своей  в  компании,  уметь  танцевать,  играть в мяч, плавать и,
главное,  быть  веселой, то есть смеяться шуткам, самой уметь сострить, надо
всем   насмешничать,   все   высмеивать,   с  полуслова  подхватывать  любой
розыгрыш...
     Где-нибудь  в  автобусе во время наезда в город на футбол, заметив, что
пассажиры  прислушиваются  к  их  разговору, кто-нибудь из компании вдруг со
страстным  интересом,  слегка понизив голос, что всегда привлекает внимание,
задавал первый попавшийся вопрос:
     - Ну как? Окончательное решение уже есть?
     И надо было отвечать быстро, не задумываясь:
     - Ты что, не читал?
     - Что ты говоришь? И как же теперь будет?
     - Перевели на второй этаж!
     - Окончательно? Ай-ай! А что же без кольца?
     - Ну, а Амалия? Она для него все!
     - Но ведь Зикульдин в Курске!
     - А какой громадный хвост еще от первого квартала остался!..
     Нечаянные  слушатели  вытягивали  шеи,  следили за спорщиками, изо всех
сил  стараясь уловить, о чем идет речь, просто на глазах все глубже увязая в
недоумении.  Чуть  прояснялось,  что  какого-то Зикульдина перевели на новое
место,  по-видимому  вследствие  того, что у него остался "хвост" от первого
квартала,  хотя  неясно,  почему ему так не хватает какого