ые знакомые. Давнишние.
     - Ну,  как давнишние? Еще до войны! Ух ты, когда! - соседка удивляется,
бывает  же  такая  даль  времени!  У  нее  до  войны  знакомые были только в
детсадике.
     Потом  она  мне  приветливо  повторяет  то же, что всегда: бывают такие
бестактичные  нахалы,  которым  протяни только палец, а они и рады, покою не
дадут,  пойдут названивать кому попало, а я не такая, и пускай я и дальше не
стесняюсь,  если  в  случае  какое срочное или - вот такое неожиданное дело,
вдруг такие старые знакомые вспомнили - это пожалуйста!..
     Когда  я  возвращаюсь  к  себе  по  коридору,  мне кажется, что дверь в
комнату  Жанны слегка вздувается и опадает от волнения ожидания. Я физически
чувствую,  до  чего  она  (Жанна,  а  не  дверь)  волнуется  и  ждет. Это не
любопытство,  а  сочувствие.  Мне  стыдно пройти мимо, и я захожу и спокойно
рассказываю, зачем меня звали соседи.
     - Вы  будете  волноваться,  да?  Ну  как  же  нет?  Я  с  ума бы сошла.
Столько-столько прошло лет! И вы не виделись. И вдруг увиделись. Вы рады?
     - Чему тут радоваться?
     - Да, это, наверное, тяжело, я глупо спросила.
     - И  не  тяжело.  А  не хочется. Ни к чему. Но не поехать - нельзя, раз
просят. Не враги же мы.
     И  я  поехала.  Название  станции  было чем-то знакомое, я все не могла
вспомнить  чем.  Метро, потом электричка, там пришлось стоять, но недолго, и
я  старалась  не  думать,  куда  и зачем я еду, и, только сойдя с поезда, на
просеке,  когда  я  шла потихоньку, обгоняемая пассажирами, сошедшими вместе
со  мной,  что-то стала узнавать. Я прошлым, кажется, летом тут шла с Катей,
тогда было очень жарко и даже в лесу душно, пока мы не добрались до реки.
     Катя  разделась  и,  постанывая  от  наслаждения,  влезла и окунулась в
воду, поплыла.
     Что  она  подумает,  если  скажу,  что  плавала  гораздо лучше нее? Она
представит  себе  меня  сегодняшнюю,  как  я  вдруг  бухнусь  в воду и пойду
нырять.   Мне  и  самой  смешно  это  представить.  Лучше  промолчать,  я  и
промолчала,  стерегла  ее платьишко, сложенное у моих ног, вокруг загорали -
стоя,  как статуи, лежа и сидя - пузатые здоровяки в детских трусиках, тощие
мальчишки  с бакенбардами. Девушки в купальниках безалаберно играли в мяч на
траве, больше прыгали и визжали, чем играли.
     Вот откуда и название станции мне показалось знакомым...
     Сейчас  время  еще  совсем  не  дачное,  на  реке клубится туман, берег
безлюден,   откуда-то   взялись   гуси,   завладели   пляжем   и   задумчиво
прохаживаются, погогатывая.
     На  дачной улице я нахожу ворота с табличкой, на которой написано: "Ул.
Молодежная,  Э  68.  В.Вереницын".  Значит,  тут.  Я  нажимаю какую-то очень
толстую  кнопку  звонка  у  ворот  и жду. И тут замечаю под звонком надпись:
"Для авто".
     Ворота  начинают  погромыхивать,  раздвигаясь  в  обе  стороны. Широкий
въезд  открывается  передо  мной,  дача,  сад  и  какие-то люди, которые все
смотрят на меня с ожиданием, потом с удивлением.
     Какой-то  человек,  обходя  лужи  между грядок, подходит поближе, сбоку
заглядывает на меня - нас разделяет еще одна грязная лужа.
     - А машина? Нет?
     - Нет. Я просто позвонила, потому что...
     - Тогда  вы по тротуарчику пройдите еще немножко дальше, там калитка, а
то тут грязно, видите?
     Меня   ведут   в  дом,  и  на  крыльце  меня  встречает  хозяйка,  Вера
Илларионовна.
     - Это  я  вам  звонила!  Спасибо,  что  вы  приехали!  Владимир, ну вот
видишь, она приехала! Входите же, пожалуйста! Входите!
     В доме гости, и почти все уже разбрелись после обеда.
     - Хо-хо-хо!  - Володя, вытирая губы, обрадованно спешит, роняя вилку на
стол,  нерасчетливо  привстав  рывком,  снова  садится  и тотчас нетерпеливо
отталкивает  кресло,  быстро  встает  и  идет  ко  мне  навстречу  какими-то
торопливыми, но не очень быстрыми, тяжелыми шагами.
     Если  б  я  его  встретила  на улице, я бы его узнала, подумала бы: вот
идет Володин отец, сразу видно.
     Я  не  могу  сразу  привыкнуть  к  мысли, что это он сам. Наверное, мне
казалось,  что так же, как те мои близкие, что умерли - или навсегда исчезли
из  моей  жизни, - Володя навсегда остался таким, как я видела его последний
раз...
     Меня  усадили  за  стол,  на  меня  все смотрят немножко недоуменно, но
сочувственно  улыбаясь,  после  горячей  встречи  с  Володей,  а  я стараюсь
привыкнуть к странной мысли: Володя сейчас старше Сильвестра!
     Все,  кто за столом, чокаются и еще раз как будто поздравляют Володю, а
он  отмахивается,  шумит, и все пытается меня представить гостям как-нибудь,
чтоб  они  поняли, что я не кто-нибудь, а... и вот тут-то ничего он не может
найти.
     Мне  за  него  даже делается неловко: рассказывать-то при представлении
действительно нечего.
     - Ведь  я  ее  вот  такой  знал!..  А  про  лягушку помнишь?.. В общем,
подруга  дней  моих суровых!.. Только какая ты старушка, это я старик, а она
вон какая!
     Я  выпиваю  из  дымчатого  бокала очень теплое и пахучее винцо, от него
становится тепло и не то чтобы весело, но как-то снисходительно на душе.
     - Что это у вас тут, именины?
     Володя хохочет, я что-то смешное, значит, сказала.
     Он  обнимает  меня  за  плечи  и  уводит  от  стола,  подводит к окнам,
показывает:  вон  там  парник, а тут будут гладиолусы - вся дорожка, за ними
ирисы.  Жаль,  сейчас еще время такое, еще ничего не видно, впрочем, все это
чепуха,  он  на  это  внимания не обращает - из садоводства предлагают, ну и
пускай  они  все  сами:  приедут,  насажают, все-таки приятно, а? Лучше, чем
бурьяном зарастет, верно? Он опять смеется и тащит меня дальше.
     Я  почему-то,  глядя  на голые еще грядки и клумбы, вспоминаю, как меня
водил  по  заглохшему  дворику  владелец  домишка  с  продуваемой верандой в
белорусском городке, в тот далекий год, на самом пороге войны.
     - Да ну это все к черту! - смеется Володя.
     И  пока  мы  проходим  по комнатам, он все презрительно отмахивается от
мебели,  от  каких-то рыбок, плавающих среди водорослей, в подводном царстве
аквариума, освещенном, как балетная сцена, зеленоватым светом.
     Детей  тут  нету,  почему же я осматриваюсь, ожидая их увидеть? Ах, вот
оно  что:  ведь Володя говорит про цветы, мебель и рыбок совершенно так, как
говорят  про детей, разбросавших по полу игрушки, - с добродушной насмешкой,
прикрывающей родительскую гордость.
     А  может,  во мне говорит зависть комнатовладельца, у которого цветов -
три  горшочка  на  подоконнике?..  Жаль  только,  что  он  зачем-то,  хотя и
вскользь,  небрежно  назвал,  какое  садоводство  его обслуживает, как будто
цветы  его  радуют не только цветом и запахом, но и тем, что они не простые,
а  из  такого  хорошего  и не всем доступного садоводства... Да какое мне-то
дело!
     И  вот  мы  сидим  в  его  комнате, в глубоких креслах, смотрим друг на
друга  и  выжидательно  неопределенно  улыбаемся.  Володя  перестает шуметь,
понемногу утихает.
     За стеной поет телевизор.
     - Да, - говорит он значительно, - большую жизнь мы прожили.
     - Длинную, да...
     - Что?.. Ох, ты все такая же!
     - Я только про себя.
     - Так  и поверил... Да расскажи же про себя, как ты живешь, и вообще...
Подумать,  начинаешь вспоминать и путаешь вдруг десятилетия: не то двадцать,
не то тридцать лет назад что было...
     - Ближе  к  тридцати  всегда  вернее будет. Да чего тебе воспоминаниями
заниматься - жизнь вокруг тебя так и кипит.
     - Это верно. Оглядываться некогда. А у тебя? Много времени?
     - Сколько угодно, и еще полчаса лишних.
     - Ты, значит, все с Катей, так и живешь?
     - Да, - отвечаю неправду.
     - Несправедливо  в  жизни как-то получилось с тобой, я это, думаешь, не
понимаю? Так неудачно у тебя сложилось, столько всего на тебя обрушилось.
     - Да  ведь  теперь  уж  все равно... Пусть неудачник... ведет себя, как
ему положено.
     - Глупости,  это  я  не  то  слово сказал... Я ведь помню, у тебя какие
мечты  были,  и  ведь  ты  до  того способная, даже я другой раз сомневаюсь:
правда  ли? Ведь читала доклады по истории этих... древних? Откуда бралось у
тебя? А ведь было?
     - Было.   Красноармейцам  рассказывала,  что  знала...  И  что  любила,
конечно.  Да  это уже тоже древняя история, ты про себя расскажи. Что это ты
меня вздумал звать?
     - Что  ж тут странного? Не видались столько вот... Ну, ладно, тебе я не
лгал  раньше,  так уж и теперь не стану... Вообще ты странная!.. - Я чуть не
вздрогнула,  так вдруг у него упал и потеплел голос. - Что было, то было, не
воротишь.  А  знаешь,  мне  всегда  перед  тобой только и было стыдно... Ну,
что-нибудь...  и ни перед кем не стыдно, а вот перед тобой. Пускай ты про то
и  узнать  не  можешь,  и  никто...  А я думаю, так чего же это я морщусь, -
оказывается,  это  о тебе вспомню и морщусь, перед тобой неловко. Ух, как...
Так  о  чем  это  я?.. Да, представляешь себе, стал я о тебе последнее время
думать.  Все  думаю  и  думаю.  Это знаешь с чего у меня началось? Мне очень
худо  было,  и  я  даже подумал: вот-вот помру, однако не помер, но, однако,
поверил, что помру. Раньше я не верил, а теперь верю, ты понимаешь?
     - Чего понятнее? Понимаю.
     - И  я  подумал:  а  что  напишут  обо  мне  в  некрологе?  Ну, в нашей
ведомственной газете?
     - Что ты был чуткий, напишут. Отзывчивый.
     - Да,  да,  да!..  Вот  как подметили, что я чуткий и отзывчивый, так и
выдвинули  меня  в  начальники  отдела...  Ты  спрашивала:  именины? Это они
сегодня  собрались  пошуметь  по  этому  поводу,  что меня назначили... Я не
хотел,  чтоб ты приезжала в такой день, как-то получилось, уж не знаю... Так
я  о  чем?  Да,  я  подумал,  что  помру  и  тебя не увижу, вот о чем я хочу
сказать.  Еще  насчет  совести  -  я  подлостей,  пакостей не творил. Ты мне
веришь?
     - Ну конечно, верю.
     - Слава  богу,  вижу,  что  веришь.  Смешно  это...  Мне  как-то легче.
Безалаберщины  всякой  -  было,  покривить  душой  -  случалось, и вот тогда
обязательно  о тебе вспоминалось. Нехорошо, лежишь ночью, и тут в тебе оно и
скрипит, вот тут!..
     - Э-э, у всякого что-нибудь да скрипит.
     - Да  не  всякому  слышно...  Это  у  меня  сон был. С повторением сон.
Наверное,  я  все передачи смотрю - спортивные, вот и приснилось. Будто я на
помосте.  Стою  на ступенечке. И на меня все любуются: на меня медаль надета
на  ленте  -  не  знаю, золотая, серебряная, ну - медаль, и я соображаю, что
это  почему-то  за плавание мне такой приз. Хотя стою в пиджаке, в ботинках,
как  есть  в  жизни.  И тут начинается самый кошмар, что меня сейчас позовут
опять  плыть, и все смотрят и ждут, как я опять покажу класс, а я один знаю,
что  плавать-то,  в общем, не умею. Разве саженками, и то в молодости. И вот
я  мнусь, и все оттягиваю, и томлюсь ужасно. Думаю, зачем на меня эту медаль
надели?  И  весь в поту просыпаюсь... Тьфу!.. Вот я тебе рассказал. Первой и
последней. Никому не признавался.
     Отвечать  ничего  не  надо,  я  только  выслушиваю и понимаю, понимаю и
молчу. Потом и Володя молчит, довольно долго.
     - А  ребята?..  Подумать  только:  ребятишки.  До сих пор вообразить не
могу, Лева... Я все мальчонком его вижу. И как-то нелепо погиб.
     - Нелепо? Чем же нелепо?
     - Он ведь каким-то мотоциклистом, кажется, был? Или я уж все путаю?
     - Нет, не путаешь.
     - И  что  же? Чуть ли не в первый день, едва война началась? Нелепость.
Вообразить не могу.
     - Тут уж я тебя не понимаю.
     - Я  думаю почему-то, он, может, и выстрелить не успел, бедняжка. И вот
зачем-то...
     - Не  знаю.  Все  равно,  никакой тут нет нелепости. Даже хоть в первый
час,  хоть  в последний. Какая уж справедливость - ведь война. Должен кто-то
был  стоять  на своем месте в первый час. И кто-то в последний. Они и стояли
на своих местах, и приняли, что пришлось на их долю.
     - Да  ведь  это Левка. До того он какое-то печенье все обожал и столько
болел маленький. Ты еще за ним тогда все ухаживала.
     - Он и потом часто болел.
     - А ты его все-таки выходила?
     - Да, он окреп, совсем поправился.
     - Окреп. И школу кончил? Трудно было?
     - Это из-за болезни ему трудно было.
     - Как  ты  можешь  так  говорить  об  этом? Ведь это же Левка, Левочка,
маленький Левочка!.. Пойми!
     Это  мне. Это он говорит! Вот я, дескать, рассуждаю, а чувствительности
во  мне  не  видно.  Мне, кто десять лет бессонницы провел все в этой мысли:
почему  же  Лева? Зачем же в первый день? Мне - кому даже глаза закрывать не
надо,  чтобы  со  всей  ясностью  увидеть:  высоко  подоткнутую подушку, его
прищуренные  от  удовольствия  глаза,  ночную  его  рубашонку с еле заметной
вылинявшей  каемочкой на неровном вырезе ворота - моей, еще неумелой работы.
И  эти  тоненькие  от  болезни,  белые  запястья,  высунувшиеся  из коротких
рукавчиков,  и  распечатанную  пачку  обожаемых вафель (вовсе не печенья) на
одеяле,  смятую  постель, где он столько месяцев жизни провел и говорил, что
с  вафлями  он  согласен  немножко  поболеть.  И  худые, надутые щеки Левки,
битком набитые хрустящими сладкими вафельными крошками...
     - Лева...  Левушка... - он произносит имя с нежностью к своему горю, но
больше   всего  со  странной  мечтательностью  и  наконец  расплакивается  в
открытую,  а  я  сижу  с сухими глазами, я не плачу. Это все - мое, касается
одной  меня,  и  когда  он  произносит эти мои имена - они становятся совсем
другими,  они ничего не значат. Я слушаю их, как стук в мою дверь, которую и
не подумаю открывать для посторонних.
     Так  мы и сидим. Я - запертая наглухо, а Володя растроганный. Он сладко
плачет,  мечтательно  скорбит. Немножечко о детях, но больше, гораздо больше
о самом себе, что у него такое горе и что он его так чувствует.
     - Да,  ты  всегда  была сильной, - горестно, но уже суховато, косясь на
меня,  вздыхает  Володя.  Он просит ему побольше рассказать о детях, и я ему
ничего  не  рассказываю,  и  он  этого  не замечает, слушает анкетные, общие
ответы  и  думает, что что-то узнает. Боря? Да, он окончил архитектурный. На
войну  пошел сапером. Да, уже ближе к победе, прошел почти всю Прибалтику, в
самый   год   великих  наступлений.  О  Кате  он  читал  заметку  в  газете.
Парашютистка-радистка,  в  десанте.  Награждена посмертно. Вот и все. Дочка?
Да, уже большая. Девочка как девочка...
     - Ты привезла бы ее ко мне, хоть показала бы.
     - Как  ее  привезешь, она взрослая. Захочет - поедет, не захочет - нет.
Да  ты,  может,  видел  ее  по  телевизору, на прошлой неделе ее показывали.
Фильм  скоро  будет  выпущен,  и вот они, кто участвовал там... не знаю, как
сказать, в общем, поздравляли друг друга с успехом, что ли...
     - Видел  я,  да  видел  же я, там девушка ведь только одна была, хотя с
середины  смотрел...  Так  это она? Подумать, а? Я слушаю, этот лохматый все
ее  называет Катюша, мне и в голову не пришло, что за Катюша! Нет, ты во что
бы  то ни стало ее привози, ты скажи: дед! Я машину за вами пришлю, подумать
только!  Вера!  Вера,  поди  скорей!  -  нетерпеливо  кричит  он  в соседнюю
комнату.  Она  неторопливо  появляется  в дверях, снисходительно улыбаясь. -
Можешь   себе   представить,   кого  мы  с  тобой  по  телевизору  смотрели!
Девушка-то, помнишь? Знаешь, это кто?
     На этом все и кончается.
     Мы  выходим  к  гостям,  и  гости  идут к нам навстречу, и я слышу, как
Володя  у  всех  спрашивает  про  телевизор и всем возбужденно рассказывает,
шумит и похохатывает от удовольствия.
     На минуту мы остаемся в стороне с Верой Илларионовной.
     - Горе!   -   говорит   она   мне   тихонько.  -  Опять  разволновался,
раскричался,  а  ему  нельзя.  Ему  запретили.  Да,  да...  Как  за ребенком
следишь.  Вот  было осенью - собрался со всеми вместе идти в лес за грибами!
И  спорит,  сердится,  как  будто  мне  жалко.  Корзинку  достал,  просто не
удержишь. Разве можно ему...
     - За грибами? - удивляюсь я.
     - Да  это  ничего бы, если бы грибов не было или какие-нибудь сыроежки.
А  если  он  вдруг  белый  гриб найдет, он ведь вскрикнет, заволнуется, даже
покраснеет,  а  потом  расплачивается...  -  Улыбнувшись  мне  заговорщицкой
улыбкой, она отходит, извинившись.
     Теперь  мне  хочется  только  поскорее  уйти,  но  тут оказывается, что
многие  уже  уезжают на машинах. А мне идти до станции, стоять в электричке,
ехать через весь город!..
     Володя  опять  шумит,  требует,  чтоб  обо мне позаботились. Не хватает
духу  отказаться сразу, а потом уже неловко: передо мной распахнутая дверца,
какой-то  "деятель" - его так назвала Вера Илларионовна, - чуть подвыпивший,
протягивает мне руку из машины.
     Меня  втискивают  в  уголок и обо мне позабывают. Мы едем. Кроме меня в
машине  двое  выпивших  в  разной,  но  вполне  пристойной степени, солидных
мужчин,  жена  одного из них, только чуть захмелевшая, и каменный, ничего не
слышащий,  отсутствующий,  ни  разу  не  обернувшийся шофер, вообще, видимо,
полностью выключенный из внутреннего мира машины.
     Это  я вскоре поняла по разговорам, какие, конечно, не могли бы вестись
при   постороннем.  Я-то  не  в  счет.  Меня  они,  наверное,  принимают  за
незначительную  родственницу  с периферии и внимание Володи ко мне оценивают
как  проявление  чуткости,  деликатности  именно  к  никому по-настоящему не
нужному человеку, которого грех обидеть.
     Машина   выезжает   на   асфальт,  ровно  шумит  мотор,  ветер  треплет
занавесочки,  дует  в  лицо, и сидящие рядом со мной двое, лениво поддакивая
друг   другу,   всю   дорогу  говорят-говорят,  похваливают  с  сомнительной
усмешкой, порицают с уважением, завидуют с показным презрением.
     Я   присутствую   при   их   разговоре,   как   родственник   больного,
подслушивающий разговор медиков после какой-нибудь операции или консилиума.
     Разговор  совершенно  специальный, я не понимаю и половины из того, что
они говорят.
     Я  уже  знаю,  что  никаких  именин  сегодня не было. Отмечалось совсем
другое  событие,  какое-то  очень  удачное  для Володи, они так и не говорят
какое.   Только  с  двусмысленным  восторгом:  "Да-а,  это  называется:  ход
конем!", "Пропуделял Терентий!", "Забодали!" - и тому подобное.
     Они  разговаривают  при  мне  без стеснения, как будто я иностранка, ни
слова не понимающая на их языке. Как ни смешно, это близко к истине.
     Картина  рисуется  мне  по  их  еле понятному разговору, конечно, очень
туманная,  даже  фантастическая.  Представляется мне громадное здание, я его
иногда  видела  проездом,  на площади, зная, что где-то, на одном из этажей,
кажется,  работает  Володя,  и  оно теперь представляется громадным, сложным
механизмом  вроде  башенных часов, и я присутствую при техническом разговоре
тонких  специалистов,  разбирающихся  во  всех подробностях его устройства и
условиях исправного действия.
     Механизм  этот  безусловно  очень  полезный и необходимый, но, странным
образом,  мне  кажется,  что  вовсе  не  полезность  действия его занимает и
служит предметом разговора этих людей.
     Этот  вопрос  для  них  решен  был,  наверное,  когда-то давным-давно и
теперь  остался  в  далеком  отдалении  комсомольской  юности,  институтских
проектов,  первых захватывающих восторгов и страхов ответственной должности,
-  и им больше к этому нечего возвращаться. Теперь их как бы занимает только
та  внутренняя  жизнь,  которая  самостоятельно  идет  среди  этих  зубчатых
больших, малых и малюсеньких колес, пружин и приводов громадного механизма.
     И  это  празднование  на  даче  вовсе  не означает, что какие-то добрые
новаторы   одолели   злых  консерваторов,  как  показывают  в  театре,  или,
наоборот,  выиграли  консерваторы, - скорее всего, ничего в работе механизма
не  изменится,  не  станут быстрее ходить поезда, меньше простаивать вагоны,
перевозить  больше  грузов,  и  п