т.  Это-то  правда.  Был  и  мальчик,  -  за  много  лет он впервые
выговорил эти слова.
     - Ой! - сказала она тихо. - Ну, давай, пиши скорей, пиши.
     Он  крупными  буквами написал адрес в записной книжке, вырвал страничку
и сказал:
     - Даже  если  потеряешь,  я тебе все равно сам напишу. Твой дом я знаю,
только  номера  квартиры  не  знаю.  Ни  одного  номера  там  не знаю, кроме
четырнадцатого.
     - Меня  весь  дом  знает.  Ну,  квартира  два.  Иди скорей, на тебя все
смотрят, ждут!
     Он  поднялся  по  лесенке  в  самолет, нашел свое место, сел и припал к
окну.
     Нинка  опять  стояла  у  барьера,  крепко  держась  за  перила, чтоб не
оттеснили  другие провожающие, смотрела, вглядываясь, но его в окошке она не
видела.
     Моторы   заработали,   и   самолет   медленно  двинулся,  окошко  стало
поворачиваться,  но  Нинку  он  еще  видел. Криво усмехнувшись одним уголком
рта,  она  передернула  плечами,  глядя  на  медленно  двинувшийся  по  полю
самолет,  потом,  точно  с  трудом оторвав руку, вцепившуюся в перила, она в
тяжком  раздумье  подняла  и  два  раза  несмело качнула раскрытой ладонью в
воздухе, все так же пытливо и напряженно глядя вслед уходящему самолету...
     Уже  лес,  проваливаясь  и  ложась  набок,  унесся  куда-то назад, окна
заволокло  белой мутью, и потом поплыло взрыхленное снежное поле облаков под
окном.  Город  остался позади. Город, где у него теперь есть что-то, чего не
было  раньше.  Что?  Потрескавшиеся  губы  в поперечных шершавых рубчиках, с
этой  недоверчивой  улыбкой  одним  углом  рта:  "Ну  да?.." Какие-то жалкие
полосатые  брючонки на тоненьких ножках. Кеды, которые вот-вот лопнут на тех
местах,  где  упираются  большие пальцы, и почему-то никак нельзя допустить,
чтобы они порвались совсем.
     Какой-то  новый  город оставался у него за спиной, в котором впервые за
все  эти годы что-то изменилось, сдвинулось с места... Кажется, она все-таки
подняла  руку  на прощанье? Кажется, да. Просто невыносимо было бы подумать,
что нет!



   Федор Федорович Кнорре
   Кораблевская тетка



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Одна жизнь. - М., Известия, 1974.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 11 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Сергей  Федорович  Апахалов  давно  уже был один в купе, однако мысли о
людях,  которые  несколько часов назад, провожая его, толпились на платформе
и махали вслед уходящему поезду, по-прежнему продолжали наполнять его.
     Поезд  уходил  все  дальше,  а нити, связывающие Апахалова с городом, с
оставленной работой, все никак не хотели обрываться.
     На  первой  крупной станции он не выдержал и побежал на телеграф, чтобы
послать  своему  заместителю  Макеичеву  телеграмму  с напоминанием о слете,
намеченном на следующую неделю.
     После  этого  на  душе  стало  как будто поспокойнее, но очень скоро он
опять  поймал  себя  на том, что сочиняет в уме вторую телеграмму. С досадой
завинтив  вечное  перо,  Апахалов  лег  на диван, заложив руки под голову, и
твердо решил начать наконец отдыхать.
     Так  он и отдыхал добрый час, лежа с крепко сжатыми зубами, уставясь на
круглый  медный  вентилятор на потолке и одергивая себя каждую минуту, когда
мысли  сами  собой  возвращались  к  Макеичеву, к проекту нового стадиона, к
тревожно  близкому  сроку запуска второй очереди городской электростанции, к
областному слету, назначенному на будущей неделе...
     Только  на  второй  день  пути  мысли  его  мало-помалу  приняли другое
направление.  Привычные  разговоры, дела потихоньку стали отходить на задний
план.
     Теперь  вспомнилось  ему  с  полной  ясностью,  что едет он, как это ни
странно,  по  семейному  делу.  Давным-давно  у него никаких семейных дел не
было.  Да  и  семьи  никакой  у  него не было. Из родственников доживала век
где-то  в  Кораблевской слободке одна тетка Паша, с которой они не виделись,
пожалуй, лет двенадцать.
     Месяца  три  назад Апахалов получил очередную поздравительную открытку,
написанную   детской   рукой.  Подпись  была:  "Соня".  Какая-такая  Соня  -
совершенно  неизвестно.  И  только  в конце была приписка рукой самой тетки:
"Поздравляю  и  я  тебя  от всей души с великим праздником Первого мая. Твоя
старая  тетка  Паша".  Она  всегда  про  себя  так  и говорила: тетка. Кроме
поздравления  в  открытке  вскользь сообщалось, что ей окончательно пришлось
выйти на пенсию.
     Сколько   ей   могло  быть  лет?  Немало,  коли  племяннику  уже  около
пятидесяти.
     Сергей  Федорович  тогда  же  послал  тетке  деньги  и  в ответ получил
открытку  с  угрозами  все  вернуть  обратно  и  окончательно  порвать с ним
родственные  отношения,  если  он попробует прислать еще хоть один рубль. По
теткиному характеру вполне можно было полагать, что это не пустая угроза.
     Апахалов  перечел  обе  открытки,  подумал  и  принял решение навестить
тетку, чтобы на месте решить, что делать.
     До  революции  тетка  много  лет  работала воспитательницей в фабричном
сиротском  приюте,  потом  стала  учительницей начальной школы. Он смутно ее
помнил:  костлявая,  сухая,  с  желтыми  волосами,  жгутом  закрученными  на
затылке.
     В  давно  прошедшие времена, когда было еще на свете то, что называлось
"семьей   Апахаловых",  в  этой  семье  ходили  рассказы  об  ее  упрямстве.
Наверное,  она  со  своими  чудачествами,  нажитыми  в дореволюционные годы,
когда  жизнь  так  легко  уродовала людей, теперь, на старости лет, одинока.
Словом,  надо  посмотреть, как она там. А в случае чего, может быть, и взять
ее к себе.
     Проводник, постучав в купе, объявил, что сейчас будет Любавино.
     За  стеклом  вагонного  окна,  по  которому  сползали  крупные дождевые
капли, было непроглядно темно.
     Потом  разом  множество  огней, далеких и близких, хлынуло навстречу, и
поезд застучал по стрелкам.
     Поеживаясь  от  сквозняка  в  коридоре,  Апахалов вышел на площадку. На
вокзале заиграло радио. Платформа была мокрая и скользкая.
     Не  оглядываясь  на  вагон,  где осталось его купе с удобной постелью и
оранжевой  настольной  лампочкой,  Апахалов  пошел под дождем к площади, где
останавливались  автобусы  на  Кораблевку, как до сих пор еще часто называли
текстильный комбинат.
     Совсем  почти  прекратившийся  дождь  поджидал  пассажиров  автобуса на
последней  остановке, у поселка комбината. Как только автобус остановился на
кругу,  дождь  так  и  грянул  о  крышу  машины  и по деревьям сквера, точно
крупным горохом.
     Пассажиры  сидели  на  местах,  не  решаясь  выходить; молодой водитель
смеялся  и  сочувственно  качал головой. Некоторые женщины стали разуваться.
Три  девушки,  подталкивая  друг  друга,  с  визгом  выскочили  из  машины и
побежали босиком через площадь к освещенному подъезду Дома культуры.
     Апахалов  шагнул  с  подножки  прямо  в  лужу и зашагал широким шагом к
перекрестку, который показал ему шофер.
     Отсчитав  третий  переулок  налево, Апахалов свернул и стал искать дом.
Где-то  глухо,  точно  булькая  из-под  воды,  залаяла  из  будки  собака. С
ожесточением  промокшего  человека шлепая по лужам, Апахалов вошел во двор и
постучал  в  первую  же  дверь;  затем,  когда  никто не отозвался, с легким
беспокойством  постучал покрепче в какую-то другую, но и там за шумом дождя,
вероятно, ничего не слыхали.
     В  это время у него за спиной растворилась первая дверь, и чей-то голос
повелительно закричал в темноту:
     - Ну,  чего  же  вы там под дождем мокнете? Входите скорей, дверь-то не
заперта!
     Апахалов,  нагнув голову, опять перебежал под дождем к первому крыльцу.
Женщина,  поджидавшая  его  на  крыльце,  сейчас  же ухватила его за рукав и
потащила за собой, показывая дорогу через длинные темные сени.
     В маленькой прихожей было немного посветлей.
     - Эх,  птичка,  -  ахнула женщина, - да ведь ты будто из болота выполз!
Ну-ка, скидывай скорей свою хламиду, вешай ее сюда!
     Она  отняла  у  него  шляпу  и  нахлобучила ее на колышек у двери. И со
шляпы и с пальто стекала струйками дождевая вода.
     Сергей  Федорович, с неожиданной точностью вспоминая в каждой интонации
скрипучий  голос тетки Паши и начиная улыбаться от этого воспоминания, стоял
молча, вытирая мокрое лицо носовым платком.
     - Ну,  марш  в  кухню,  там у плиты посушитесь, - скомандовала тетка и,
приглядевшись  к  нему,  спросила:  - А вы ко мне, что ли, или так, от дождя
забежали?
     - Да  здравствуйте  же,  тетка  Паша!  -  укоризненно  пробасил  Сергей
Федорович.
     Тетка  всплеснула  руками  и  протяжно ахнула, впиваясь в него глазами,
готовясь вот-вот его узнать и все еще не узнавая.
     - Постой,  постой,  ты  кто ж такой будешь?.. Ты, птичка, чтой-то вырос
уж очень, наверно, а? Такого здоровенного я и не помню.
     Своими  костлявыми сильными руками она ухватила его за плечи, повернула
лицом  к  свету  и  вдруг разнеженно, коротко всхлипнула, сморщив свое и без
того сморщенное, сухое лицо:
     - Кто  приехал!.. Сережка! И я-то, старая скворечница, не узнала сразу,
а ведь ты и не изменился нисколечко. Иди, поцелую!
     Она  потянула  его  за ухо, пригибая к себе, поцеловала в щеку, еще раз
коротко и сухо всхлипнула и вдруг в голос закричала:
     - Да  что ты, заболеть решился, что ли? Снимай сапоги, сейчас же все до
нитки, без разговоров!
     Апахалов  сидел  около  горячей  плиты  на табуретке и, с удовольствием
шевеля пальцами ног в тазу с горячей водой, хохотал и вскрикивал:
     - Ой,  тетка,  не  стерплю!  Ой,  выскочу, не лей же ты больше кипятку.
Совсем сварила.
     Тетка неумолимо все подливала горяченькой.
     - Не  любишь?  А  простуживаться  ты любишь? Вот я тебе выскочу, только
попробуй!
     Когда  они  уселись  друг  против друга пить чай, Апахалов подумал, что
вид  у  него  сейчас  довольно  странный для немолодого, солидного человека:
теткины  войлочные  шлепанцы, надетые на босу ногу, и поверх белья накинуто,
как плащ, зеленое фланелевое одеяло, заколотое на плече булавкой.
     Прихлебывая   из   пузатой   чашки  горячий  липовый  цвет,  заваренный
специально   по  поводу  его  предполагаемой  простуды,  Апахалов  оглядывал
комнату.
     Зеленые  тропинки  половиков  тянулись через ярко-желтый пол, расходясь
по  двум  направлениям:  в  спальню  и  кухню.  Подоконники  были заставлены
всевозможными  банками,  горшочками  и  горшками,  в  которых  росли главным
образом  кривые  палочки  -  на  карточках  детским  почерком  были выведены
названия  самых различных представителей растительного царства, от эвкалипта
до овса.
     - Рассказывай  теперь  все  про  себя,  -  приказала  тетка,  -  я буду
слушать.  Женился ты наконец? Нет? Это почему же? Пора! Тебе сколько лет-то?
Я ведь уж и не помню...
     Сергей Федорович засмеялся:
     - К полсотне подъезжаем, тетенька!
     - Ну-ну,  что  это  ты выдумываешь! Откуда это вдруг! Ты ведь вот какой
был  совсем  недавно.  Разве  я  не  помню...  Отчего  же ты, однако, все не
женишься?
     Сергей  Федорович  вспомнил  давнишнюю  историю,  решившую для него раз
навсегда этот вопрос, и не нашел сказать ничего лучшего:
     - Да вот так оно уж получилось!
     Тетка, оказывается, кое-что знала. Она быстро сказала:
     - Ведь  это  когда  было!  Сколько  лет прошло! Другую какую-нибудь мог
найти... Или нет?
     - Нет, - сказал Апахалов, внимательно разглаживая пальцами скатерть.
     - Вот  оно!  - с сокрушением тетка подняла палец кверху. - Это все наше
упрямство.
     - Очень может быть. Да ты, тетка, вот тоже замуж не собралась.
     Она пренебрежительно отмахнулась:
     - Замуж!  Я,  птичка  моя,  в приют с восемнадцати лет воспитательницей
поступила.   И  в  како-ой!  Фабричный.  Благотворительный.  В  Кораблевской
слободке!  Молебен  отслужили,  сунули  мне  на  руки шестьдесят семь птичек
этих,  сироток.  Одному  седьмой  годок,  другому пятнадцатый. Которые еще в
куклы  играют, которые уже водку пить научились, и все разутые и есть хотят,
а  смета  у  приюта  -  кто  сколько  пожертвует...  Где  мне тут с мужем-то
возиться было, что ты! Я как в этот омут попала, так и на всю жизнь.
     Она потянулась к самовару наливать ему четвертую чашку.
     Апахалов  перехватил  ее  руку,  чувствуя,  что  и так распарился как в
бане.
     - Ну так чего тебе дать?.. Ты ведь небось куришь? Приучился?
     - Да нет, доктора не велят.
     - Наверное,  покуриваешь  потихоньку! И очень плохо. Привыкнешь - потом
не  отстанешь...  Ну, если напился, карточки надо посмотреть. Ты ведь у меня
не видал многих.
     Тетка  зажгла  свет  в маленькой комнатке, где стояла ее плоская койка,
покрытая чистым тканьевым одеялом.
     Стена пестрела старыми фотографиями.
     - Вот  это  тетя  Вера.  Помнишь?  Ну,  Лукашкова.  Муж  ее  - высокий,
здоровый  такой, студенческие песни пел басом, его при царе в Сибирь сослали
за беспорядки... А вот этого не узнаешь?
     Апахалов   нагнулся,   вглядываясь.   Желтые  фигуры  людей,  очертания
деревьев  и  дощатого  забора еще выступали из общего желтого тона карточки.
На  лавочке  у  забора  сидела старушка в черном платке. Вокруг нее стояли и
сидели  усатые  мужчины в пиджаках и косоворотках и женщины в длинных юбках,
с  короткими  кофточками,  подпоясанными  широкими  поясами.  Два мальчика и
неясная, смазавшаяся тень от собаки были на переднем плане.
     - Это ты сам и есть.
     - Хорош,  -  сказал  Апахалов.  -  Только  который же, собственно, я? В
мятых штанах или этот, что арбуз лопает?
     - Конечно,  арбуз,  -  засмеялась  тетка, - сразу догадаться можно. Все
сели  сниматься  как  люди,  а ему хоть по-глупому, да по-своему надо: вот в
арбуз по уши впился. Одна корка и получилась. Безобразник.
     Апахалов,  усмехаясь,  рассматривал бледную тень худенького, стриженого
мальчика,  кусающего  ломоть  арбуза,  потом  женщину,  стоявшую  позади, и,
запнувшись, спросил:
     - А  это  позади  стоит... мама? - И у самого что-то отозвалось внутри,
до  того  странно было все: пятидесятилетний человек, придерживая на грузном
плече  одеяло,  вдруг  выговорил  нечаянно,  наверное  впервые за сорок лет:
"мама"...
     - Спасибо,  хоть мать узнал все-таки, - сказала тетка и вздохнула очень
коротко.
     Как  все  люди,  много  имеющие  дела с малышами, она не была склонна к
сентиментальности.
     - Это  не  та  Соня, которая мне к празднику открытки пишет? - Апахалов
разглядывал карточку девочки лет двенадцати, с гребенкой в волосах.
     - Где?  - удивилась тетка и, посмотрев, махнула рукой. - Ну что ты! Это
же  моя  Клава...  Севрукова  Клава.  Она  тебе  ровесница.  Надо тебя к ней
сводить.
     Апахалову   послышался   заглушенный  тонкий  смех  из-за  занавески  в
столовой.
     Тетка, не оборачиваясь, позвала:
     - Соня!.. Не спишь?
     За занавеской была тишина.
     - Ну, не притворяться у меня! - строго приказала тетка.
     За  занавеской  послышалось задушенное повизгиванье долго сдерживаемого
смеха, и детский голосок пропищал:
     - Сплю-у-у!..
     Тетка усмехнулась, очень довольная своей проницательностью.
     - Как ты смеешь не спать, чертенок?
     - А  кто  к нам приехал? - необыкновенно бойко протараторил голос из-за
занавески.
     - Ну ладно, покажись, поздоровайся. Сережа к нам приехал.
     Занавеска  заколыхалась  волнами, и в разрез высунулась раскрасневшаяся
со  сна  худенькая,  востроносая  девочка  лет  десяти.  Она  с любопытством
обежала  глазами  Апахалова,  потом  всю  комнату  и накрытый стол и вдруг с
размаху поклонилась, отчаянно мотнув встрепанной головой:
     - С добрым утром!
     - Петрушка!  -  Тетка угрожающе постучала костлявым пальцем по столу. -
Не петрушничай!
     - Вы,   значит,  наши  поздравления  получили?  Ну  хорошо!  -  Девочка
кивнула. - Тетя Паша, я тоже хочу чай со всеми вместе пить.
     Тетка досадливо крякнула, налила полчашки и сердито спросила:
     - Ну, с чем хочешь пить, безобразница?
     Соня,  поеживаясь  от  удовольствия, два раза снова обежала глазами все
стоявшее  на  столе  и,  безошибочно  определив,  что  будет  самое  смешное
спросить ночью, попросила солененьких грибочков.
     - Вот  я  сейчас  одеяло тебе подниму да таких грибков тебе нащелкаю! -
сказала  тетка,  с сердцем зачерпывая и шлепая на блюдечко полную деревянную
ложку соленых рыжиков.
     Девочка,  смеясь, поела грибы, причмокивая, высосала рассол и попросила
разрешения не пить чаю.
     - Ну,  хватит  фокусов!  -  уже  без крику, от которого делалось только
веселей,  а  спокойно,  но так, что приходилось слушаться, объявила тетка. -
Спать, без разговоров! И тебе спать! Всем спать.
     Тетка  сама  потушила  лампу,  и  уложенный  на диван Апахалов слушал в
темноте,  как  тикают  ходики.  На  столе самовар спросонья время от времени
начинал  потихоньку  бурчать.  За  окном  уже  не  было шума дождя, и только
журчала  по  земле  стекающая  вода и капало с мокрых деревьев. Постепенно в
темноте  проступали  неясные  квадраты  нижних  окошечек. Дверь в кухню была
открыта, и оттуда волной шло тепло и пахло березовыми вениками.
     "Так  вот  и живем, так и живем..." - в такт ходиков вспоминал Апахалов
прощальные  слова  тетки,  поцеловавшей его на ночь. "Мне-то здесь недельку,
пожалуй,  пожить  можно,  просто  превосходно,  - думал Апахалов, - а каково
старухе  доживать  тут  свой  век?  Нет, вопрос решенный: пускай переезжает.
Комната  для  нее  найдется.  Пускай  за  чем-нибудь следит там в хозяйстве.
Собственно,   неизвестно,   за  чем  следить,  но  женщины  как-то  находят:
суетятся,  волнуются.  Вообще  следят.  Вот  пускай  и  следит, неважно, что
хозяйства  никакого  вроде и не нужно. Ничего, пускай. Соню она, конечно, не
бросит,  тоже  пускай. Конечно, непривычно будет, беспокойно, но раз решено,
надо выполнять..."
     Утром  он  услышал под окном сочные взмахи метлы, сгоняющей воду. Тетка
гремела  на  кухне  самоварной  трубой.  Солнечный  зайчик  на медной вьюшке
разгорался  все  ярче, за окном одна половина двора была освещена солнцем, и
мокрое после вчерашнего дождя деревянное крыльцо дымилось на припеке.
     За  чаем  ели горячие пирожки с горохом. Тетка хозяйка была плохая, это
все знали, а пирожки были вкусные.
     Тетка   посмотрела   слегка   подозрительно,   когда  Сергей  Федорович
похвалил.
     - Небось  все  врешь?  Нарочно хвалишь, чтобы подольститься? Или правда
нравятся?  Ну,  так  это  Соня  печет. Я кухарка никудышная, всю жизнь такая
была. Да с меня и спросу нет: холостяк!
     - А  славно  у  вас тут, - заметил Сергей Федорович, - тихо, будто тебя
врач выслушивает - пульс слышно.
     - Да,  грому  у  нас особенного, правда, нет, это верно. А какая уж тут
особенная  тишина?  Это  ты привык там, у себя: в телефоны все разом кричат,
трамваи звенят, кругом заседания! Вот тебе и кажется.
     Дожевывая  со  вкусом  пирожок,  Апахалов  откинулся  на спинку стула и
благодушно огляделся через плечо:
     - Нет,  у  вас  хорошо!..  Ходики  тикают - на весь дом слыхать. Растут
растения  всякие тропические. Вот уродец какой-то сидит на этажерке. Что это
он, кажется, язык показывает?
     Соня   вскочила  и  повернула  к  свету  фигурку  шершавого  человечка,
сделанного из сосновой коры.
     - Нет.  Разве не видно? Он хмурится, ему щекотно, а другой, который его
щекотать  должен,  того  нет, его ребятишки выпросили. Всех растаскали, их у
нас много было, а теперь только один этот и остался на память об Мукасее.
     Апахалов спросил, что это за Мукасей.
     Тетка объяснила, что это фамилия - Мукасеев, а не Мукасей.
     - Ну,  жил  у нас тут один. Это Егорыч его ко мне как-то привел, вот он
у  меня  и  пожил  тут немного. Делать ему нечего было, он все сидел фигурки
вырезывал.
     Поглядев  на  часы,  тетка  сказала,  что