акого  постукиванья,  а  вокруг  было  множество  новых  звуков:
скрипели  пружины  соседней  кровати,  стакан  звякнул  о  край  блюдца,  из
коридора доносился негромкий разговор и шаги.
     Шура  вспомнила  про  стакан  и  сразу поняла, что ей давно уже хочется
пить.  Она  осторожно  повернулась  на  бок  и, опершись на локоть, взяла со
столика кружку с питьем.
     С  соседней  койки  на  нее молча, пристально смотрела женщина с желтым
лицом.  Шура  тоже  посмотрела  на  пев  молча  и попробовала пить, но после
первого  же  глотка  почувствовала, что не может, и обернулась, заметив, что
около  ее постели остановился доктор. Дружески поздоровавшись, он послушал у
нее  сердце  через  наушники  и,  засовывая  часы  обратно в боковой карман,
предложил Шуре начать операцию теперь же, не откладывая.
     - Постойте, - сказала Шура, - разве уже десять?
     - Десяти  еще  нет.  Да  ведь  разве  не  лучше  от  всех неприятностей
отделаться  с  утра  пораньше?  По-моему,  так: отделаться - и с плеч долой.
Вот, значит, каким образом.
     - Вы, наверное, нового приступа опасаетесь? Да? Поэтому и торопитесь?
     - Разве  ж  мы  торопимся? Пожалуйста, давайте подождем. Но и профессор
советует не откладывать.
     - Нет,  зачем же ждать, тем более если и профессор... - сказала Шура. -
Мне  неловко тут у вас капризничать... Только я хочу знать все-таки, который
сейчас час?
     Она  торопливо  приподнялась и достала со столика тяжелые мужские часы.
Это  были  часы  мужа.  Когда  он  был  у  нее  в последний раз в больнице и
наступил  момент,  что пора было уходить, а Шура все еще держала его за руку
и  повторяла:  "Ну,  уходи, уходи скорей, видишь, все уже ушли... уходи" - и
все-таки  никак  не  могла отпустить его руку, она попросила его оставить ей
перед   уходом  что-нибудь,  и  он  с  готовностью,  обрадованно,  торопливо
отстегнул  ремешок. И долго после его ухода она держала теплые, тяжелые часы
обеими  руками под подушкой, а ночью, когда погасили свет, плакала, прижимая
их к щеке, и вскоре начался приступ, так что она едва успела их положить.
     Теперь часы показывали десять минут девятого.
     - А  какая  вам разница? - спросил доктор, кивнув на часы, которые Шура
держала в руках.
     - Н-нет,  конечно,  какая тут разница, - ответила Шура, чувствуя, что у
нее  начинает  пересыхать  во  рту,  - но вчера говорили в десять... а около
десяти  ко  мне  муж  может зайти на минутку... А так что же выйдет? Выйдет,
что я его не увижу.
     - Вот и славно, что не увидите. Будете меньше волноваться.
     - Это  пустяки, не буду я волноваться. Я не капризничаю, доктор, но как
же будет? Он придет и уже не застанет меня здесь.
     - Ну,  что  ж  такого?  Полковник  придет, а мы ему сейчас отрапортуем:
"Разрешите доложить, все готово и в полном порядке".
     Он  засмеялся,  похлопывая  Шуру  ладонью  по  колену  и  в то же время
озабоченно оглядываясь по сторонам.
     - Правда?  -  с  сомнением  переспросила  Шура,  стараясь  поймать  его
взгляд.  -  Он  приедет,  а вы ему скажете, что все готово? Вы сами выйдете,
чтоб он не беспокоился?
     - Ну,  голубушка,  ну,  конечно же я выйду и отрапортую все как следует
быть. Так как же? Давайте? Прямо вот таким образом, а?
     - Хорошо, доктор, - сказала Шура, - давайте.
     - Вот  и  отлично! - обрадованно воскликнул доктор и, тотчас же позабыв
про  Шуру  и  перестав обращать на нее внимание, с озабоченным видом пересел
на другую кровать.
     Шуру  переложили на носилки, и санитарка в белом халате и белой повязке
повезла  ее  в коридор. Соседка с желтым лицом, вся подавшись вперед, жадно,
молча  смотрела  ей вслед. В последнюю минуту Шура успела со стороны увидеть
свою  оставленную  постель  и  ночной  столик,  и  у  нее  сжалось сердце от
расставанья  с  этим  получужим  углом,  к которому она, оказывается, успела
привыкнуть  за  эти  несколько  дней  и  который  ей  было  страшно  и жалко
покидать.  Ей  казалось, что все-таки это тоже немножко ее "дом". Тут стояли
ее  цветы  в  стакане,  в  тумбочке был одеколон, вышитая домашняя салфетка,
гребенка  и  две  книжки.  Тут  она спала и просыпалась, сюда приходил к ней
муж,  улыбался и беспомощно держал ее руки, такой нелепый в белом халате, из
рукавов  которого далеко вылезали его большие руки. Теперь здесь было пусто,
даже  одеяла  не  было.  Осталась только пролежанная ямка на тюфяке и смятая
простыня.
     Операционная  была  полна белого света. Окна, - или, точнее, стеклянная
стена,  -  были только снизу до половины из матового стекла, а дальше стекла
были  обыкновенные,  и  Шуре были видны ветки деревьев и недостроенная стена
из  белого  кирпича.  Хотя  было  совсем  светло, горело электричество. Шура
лежала  на  чем-то  жестком  и,  не поворачивая головы, ожидала, когда с ней
начнут что-нибудь делать.
     Из  угла  доносилось  бульканье  и  легкое  металлическое звяканье, как
будто выкладывали ножи или ложки после мытья на медный поднос.
     - Что это у вас? - спросил Шуру профессор.
     Шура  виновато  разжала  наполовину  руку и все-таки не выпустила того,
что держала.
     - Зачем вам часы? Вы их положите, они не пропадут...
     - Я знаю, профессор, это совсем не потому... Пожалуйста... возьмите...
     Она разжала нехотя и протянула ему руку, ладонью вверх.
     - Соня, возьмите, - сказал профессор, не прикасаясь к часам.
     Часы унесли.
     - Теперь мы займемся починкой, - сказал профессор. - Не страшно?
     - Нет, не страшно. Я верю, что будет лучше.
     - Молодец. Так и надо.
     - А если вдруг все будет хорошо, шрам останется?
     - Шрам?..  Ах,  вот  вы  о чем? Шрам останется. Пустяковый шрам! Как от
большой царапины.
     В это время к ней подошли с чем-то белым.
     - Это   маска?   Постойте   одну   минуточку,  профессор,  -  торопливо
заговорила  Шура,  -  я  хотела  бы  передать...  Вы подождите одну минутку,
товарищ...  Вы  знаете,  ведь  операцию  собирались  делать  в  десять, а не
сейчас, я хотела поэтому передать мужу...
     - А  после  операции  вы  ему  все  сами передадите, - сказал профессор
простодушным тоном.
     Шура  бросила  на  него  быстрый взгляд, готовая улыбнуться, и увидела,
что  профессор  смотрит  уже  совсем  не на нее, а, вероятно, на то место ее
живота, которое он собирается оперировать.
     Она замолчала и зажмурила глаза.
     - Дышите глубже, - сказал кто-то сбоку.
     Шурины  пальцы  тихонько  защипнули  простыню.  Она  насильно  вдохнула
что-то удушливое, на секунду захлебнулась, но продолжала говорить.
     Профессор,  который  смотрел  теперь  ей в лицо с видом внимательного и
терпеливого выжидания, прислушался.
     - Вы  ему  скажите,  что  это  ничего...  скажите...  нет,  это слишком
долго... вы только скажите ему, что все-таки было очень хорошо.
     Профессор, склонив голову набок, немного удивленный, спросил:
     - Что было хорошо?
     - Жизнь! - сказала Шура и минуту молчала.
     Потом   ее   пальцы  медленно,  как  будто  нехотя,  выпустили  зажатую
простыню.
     Еще немного спустя она прерывисто вздохнула и невнятно произнесла:
     - У меня такое чувство... - и, не договорив, замолчала.
     Профессор,  не  глядя, протянул руку назад и, приняв из рук ассистентки
блестящий  никелированный  инструмент,  оглядел  из-под  нахмуренных  бровей
окружающих  его  людей в белых халатах, настороженно следивших за его рукой.
Убедившись,  что  все  на  месте,  он,  уже  ни на кого не глядя, нагнулся и
твердо сделал на белой коже длинный, дугообразный надрез.


     Полковник,  боясь  прийти  слишком  рано,  шел  не торопясь по широкому
асфальтированному проезду между больничных корпусов.
     День был пасмурный.
     Несколько  раненых  в  халатах  прохаживались  по дорожкам. Один из них
украдкой  курил, прислонившись к дереву. Другой наблюдал за ним, ухмыляясь и
оглядываясь  по  сторонам. Одно очень высокое полукруглое окно было освещено
изнутри сильным электрическим светом.
     Курильщик что-то сказал своему товарищу, чего полковник не разобрал.
     Швейцар  поздоровался,  как  со  старым  знакомым,  и  подал полковнику
халат.  Полковник прошел по коридору и там встретил девочку лет четырнадцати
из  Шуриной  палаты.  Она приветливо улыбнулась ему и сообщила, что Шуру уже
взяли  на  операцию. Тут же подошла дежурная и сказала, что да, операция уже
идет, и провела полковника в библиотеку, чтоб он там мог подождать.
     - Теперь уже не долго ждать, вы посидите...
     - Спасибо, - сказал полковник, - это недалеко?.. Где она сейчас?
     - Тут же, у нас. В конце коридора. Вы немного тут посидите.
     Оставшись  один,  полковник  походил  по  комнате. Машинально прочел на
корешках названья книг.
     На  другой  полке  за  стеклом  видны  были несколько плакатов: цветная
"Схема  пищеварительного  аппарата",  из-за  угла  которой видно было начало
надписи   на   другом   плакате:   "Простой..."   и   во   второй   строчке:
"...подковообр..."
     Потом  он  подошел  к  двери  и  стал  поджидать,  когда  мимо  пройдет
дежурная.  Ее  не  было довольно долго, наконец она пришла вместе с какой-то
другой сестрой.
     - Как вы думаете, это еще долго будет продолжаться?
     - Нет, теперь, вероятно, не особенно долго, - ответила дежурная.
     - Сколько продолжается обычно такая операция?
     - Ну, это трудно сказать. Смотря какой случай.
     - Я  понимаю,  конечно,  но  сейчас  уже одиннадцать скоро, значит, уже
около часу.
     - Ну  и  что  ж? Ничего особенного, - пожала плечами дежурная и ушла на
телефонный звонок, раздавшийся откуда-то из-за двери.
     Тогда  полковник  спросил у другой сестры, которая тоже собиралась идти
дальше:
     - Вы не заметили, в котором часу начали?
     - С самого утра.
     - Когда с утра? С десяти? Но ведь я пришел - еще не было и десяти.
     - Почему  с  десяти?  С  утра.  Часов  с  восьми,  как обычно. Да вы не
волнуйтесь.
     - Я совсем не волнуюсь. Но разве это бывает, чтоб так долго?
     - Отчего же! И дольше бывает. Тут ничего такого нет.
     - Бывает? Я не знал. Я просто не думал, что бывает.
     Он вернулся в библиотеку и стал опять ходить из угла в угол.
     Остановился и перечел заголовок.
     Опять  попытался мысленно прочесть до конца надпись: "...подковообр..."
-  и тотчас же позабыл про нее и отошел, и через минуту опять поймал себя на
том, что пытается прочесть: "подковообр... Простой..."
     Он  почувствовал,  что  ненавидит  этот  шкаф, и схему пищеварительного
аппарата,  и  надпись.  Подошел  опять  к  двери  и стал подстерегать, когда
кто-нибудь пройдет по коридору. Никто не шел.
     Было  уже  около двенадцати. Невозможно, чтоб операция продолжалась так
чудовищно  долго.  Может быть, он сидит тут в библиотеке, а они про него там
забыли?..  Конечно,  они  просто забыли. Может быть, это не их отделение и у
них  нет  сведений.  Конечно  так.  Странно,  что ему раньше не пришло это в
голову.
     Он  вышел  в  коридор.  Там  прохаживались  или стояли у окон несколько
женщин в халатах. Прошла сиделка с подносом, уставленным тарелками.
     Санитар подкатил и поставил в угол за двери пустые носилки на колесах.
     В  самом  конце  длинного  коридора показалась дежурная сестра. Она шла
медленно,  и  полковник  ждал, что вот-вот она увидит его и спохватится, что
забыла  про  него,  забыла  сказать,  когда  операция  была  кончена. Но она
подошла и даже, кажется, хотела пройти мимо.
     - Ну что?
     - Что?  Ничего,  все  в  порядке.  Еще  не  кончили.  Трудная операция,
знаете.
     - Вы уверены, что до сих пор продолжается операция?
     - Я же иду оттуда. Конечно, уверена.
     Полковник  опять  остался  один,  глядя  в  конец  коридора.  Вдруг  он
вспомнил,   что   слово,  которое  он  не  расслышал,  когда  проходил  мимо
курильщика  в саду, было "операционная". Полукруглое освещенное окно в конце
коридора было окно операционной.
     Он  проходил  мимо в то время, когда Шура уже была там. А вот теперь он
стоит,  опустив  руки,  и  ничего  не  может сделать, в то время как они там
что-то с ней делают...
     Наконец  в коридоре показались люди в халатах. Они не дошли до половины
коридора  и  остановились,  разговаривая  с  врачом, который сидел тут же за
маленьким белым столиком.
     Раз  или  два  полковнику  показалось,  что  они на него посмотрели, но
продолжали оживленно вполголоса разговаривать.
     Вдруг  он увидел, что двое в белых халатах идут прямо к нему. Когда они
подошли   ближе,  в  одном  из  них  он  узнал  профессора.  Они  подошли  и
поздоровались по очереди с полковником за руку. Профессор сказал:
     - Пойдемте сядем.
     И  они  вошли  в библиотеку и сели все трое рядом на стулья, стоявшие у
стены.
     - Как  видите,  я  не  скрыл  от  вас  правды, - сказал профессор. - Мы
боролись  со всем напряжением три с половиной часа. Мы сделали, что могли, и
довели  операцию  до  конца,  мы  применили все средства, но сердце все-таки
сдало.  Сердце у нее было хорошее, оно упорно, долго боролось. Но вы знаете,
полковник:  год  такой жизни, какую она вынесла, убивает почти так же верно,
как очередь автомата.
     Полковник встал:
     - Ей не было больно?
     - Нет, конечно, вы понимаете, общий наркоз. Было сделано все...
     - Я  знаю.  Спасибо, профессор, - сказал полковник и твердо пожал обоим
руки.
     Они  вышли  следом  за ним из библиотеки, остановились и посмотрели ему
вслед, как он шел по коридору, на ходу стаскивая с плеч узкий белый халат.
     Полковник  прошел  снова  по  той  же  дорожке, мимо садовых скамеек. В
операционной свет больше не горел.
     Он  подумал,  как ему все-таки было хорошо, когда он шел сюда несколько
часов  назад.  Он  шел  к  ней.  Во всяком случае, он думал, что идет к ней.
Теперь  он идет даже не от нее. Он просто идет из одного незнакомого, чужого
места. Ни к ней, ни от нее.
     Он  остановился  посреди  дорожки,  не зная, куда идти. Сосчитал, что у
него остается еще ровно четыре дня отпуска.
     ...За  час  до  отхода  поезда  он  вошел опять в свой номер, нащупал в
темноте выключатель и зажег свет.
     Тут  он заметил, что в руках у него узелок, который ему у выхода отдала
сестра, пробормотав:
     - Возьмите, это ее вещи...
     Из-под   прорвавшейся   бумаги   видна  была  знакомая  Шурина  вышитая
салфеточка.  Он  положил  узелок  в чемодан, оглядел комнату: кресло все еще
стояло,  придвинутое  к  окну  так,  чтоб  можно  было  смотреть  на  улицу.
Застланный  одеялом  диван.  Диванчик  коротенький,  но  ей  он  был  впору.
Полковник  медленно  оглянулся  еще  раз, стоя с чемоданом в руке, перед тем
как  окончательно  уйти.  Потом  поставил  чемодан  и наклонился, напряженно
всматриваясь.  Да,  как раз в этом месте, которое приходится на стене против
глаз  лежащего  человека,  робко  процарапаны  чем-то острым, булавкой может
быть,  два  косых  крестика  и  маленький  овальный  кружочек, который вышел
сперва,   видно,   совсем   кривым,  а  потом  несколькими  царапинками  был
подправлен  поровнее.  Наверное,  когда  она  не  спала  и у нее болело, она
лежала тихо, чтоб его не разбудить, и царапала эти крестики...
     Он  поднял  чемодан, крепко сжимая ручку, и, упрямо наклонив голову, не
поворачиваясь, вышел.


     Неотступное  ощущение невозможно туго закрученной где-то внутри пружины
не  покидало  его  и  ночью  в  поезде. Ощущение было знакомое, только он не
испытывал  его  прежде  никогда  с такой силой. Он по себе и по другим знал,
что  это  такое:  это  страшное внутреннее давление. Это сила, переполняющая
тебя,  которую  хочется выпустить на волю одним рывком, пускай хоть сорвется
и  лопнет  пружина,  -  все  равно.  Но  этого нельзя. Пружина сейчас должна
только  заставлять  часы идти равномерно. И пассажиры, ехавшие с ним в одном
купе,  смотрели  на  него  и  видели  не  очень  молодого,  спокойного, даже
медлительного в движениях, только очень уж неразговорчивого полковника.
     Он  долго  лежал  в  темноте  на  своей  верхней полке, заложив руки за
голову, с открытыми глазами.
     Потом он вспомнил, что в чемодане у него лежит неразвязанный узелок.
     Он ощупью нашел его и вышел в коридор, где горел свет.
     В   коридоре   было   безлюдно,  только  какой-то  военный,  севший  на
промежуточной станции, спал, привалившись к стене, на откидном стуле.
     Салфеточка  была  старенькая,  вышитая  неровным  узором,  края  у  нее
распушились  нитками.  Когда-то  Шура  пробовала  вышивать,  да,  верно,  не
хватило терпения.
     Из  середины  узелка он вынул свои большие часы. Вышел на площадку. Тут
шум  колес  бегущего  поезда  слышался  гораздо сильнее. С железным грохотом
торопливо  раскачивался конец цепи под вагоном. В темноте пролетали искры из
паровоза. Чуть видны были придорожные кусты, присыпанные снегом.
     Вспомнив,  вдруг  представил себе эти часы на руке у Шуры, ее маленькую
руку  и  то место на запястье, где он впервые увидел шершавый багровый шрам.
Вагон  покачивало  из  стороны  в сторону. Полковник стоял, широко расставив
ноги  и упрямо нагнув голову, точно против ветра. Поезд с изменившимся шумом
вошел  в  лес.  Звезды  мигали  где-то  совсем  недалеко,  над  самым  краем
деревьев.  Он долго смотрел на них, не моргая, и мало-помалу длинные влажные
лучи,  мерцая,  протянулись,  побежали от них во все стороны, и стало горячо
глазам.  Он  медленно  поднял руку, уперся о косяк двери и нехотя, как будто
насильно  сдаваясь,  пригнул  голову  и  с  силой  прижался лбом к согнутому
локтю.
     Много,  должно  быть,  времени  прошло,  пока  поезд  подошел  к  почти
невидимой в темноте станции и стал.
     Два   человека,   согнувшись   под  мешками,  перекликаясь  испуганными
голосами, пробежали вдоль поезда.
     Покачиваясь  в  такт  шагам  человека,  неторопливо  проплыл через пути
огонек фонаря.
     Замерший  состав ожил, дернулся, снова ударилась и начала качаться цепь
под вагоном, и поезд пошел.
     В  движении  все-таки как-то легче на душе. С каждым километром ближе к
фронту,  к  привычной,  сейчас  единственно возможной для него жизни - жизни
его дивизии.
     Дивизия  стоит  в  лесу, на краю громадных болот. Там сейчас затишье, и
до  того  дня,  когда  над зубчатыми верхушками леса вспыхнут красные ракеты
наступления,  пройдут еще, может быть, долгие недели кропотливой, терпеливой
работы, будничной, незаметной, необходимой, как тиканье часов...
     Офицер,  сидевший  в  коридоре,  вышел  в  тамбур и попросил разрешения
прикурить. Он блаженно затянулся папиросой и туго, с кряхтеньем потянулся.
     - Совсем  поясницу  поломал. А, однако, выспался ничего... А что вам не
спится, товарищ полковник? Размышляете?
     - Выспался, - сказал полковник, - больше не тянет лежать.
     - Привычка,   -   поучительно   констатировал   офицер,   -   спать  по
обстоятельствам. Это понятно.
     Они молча покурили, стоя рядом в темноте.
     - Однако,  кажется, дело к рассвету идет, - снова начал офицер. - Самое
неуютное  время,  знаете.  Вот  тут  именно  разные  мысли являются. Мне вот
вспоминаются  всякие  истории  невеселые.  Много  разных  таких удивительных
историй про людей приходится узнавать в наше время, не правда ли?
     - Да  какие  особенные  истории?  - пожал плечами полковник. - Истории,
по-моему, все самые простые.
     Офицер недоверчиво покачал головой.
     - Это  с  первого  взгляда  так  кажется,  что простые, когда с другими
случается.  А  вот  попробуй  покопаться  в  них, вдуматься и, может быть, с
трудом  даже  поймешь, что к чему. Вот вы стояли тут одни в темноте, курили.
Что-нибудь вам вспомнилось особенное, наверное?
     Полковник  Ярославцев  неторопливо  докурил  папиросу  и  выбросил  ее,
приоткрыв  и  снова  захлопнув  дверь. В полях чуть-чуть начинало сереть. Он
упрямо качнул головой.
     - Тоже  самая  обыкновенная  история.  У  одного человека фашисты убили
жену. Во