повернул  и  выровнял их двойной ряд и озабоченно поспешил к шоссе встречать
новые подъезжающие машины.
     Появился  оркестр  с  неожиданной  стороны.  Из  густо заросшего оврага
музыканты   вышли  гуськом,  пробираясь  по  узкой  тропинке  среди  кустов.
Немножко  странные  музыканты: почти все очень немолодые люди, можно сказать
даже старики, в темных пиджаках, многие в очках, неторопливые, молчаливые.
     Они   несли   скрипки   в   клеенчатых  футлярах,  флейты,  трубы,  два
аккордеона.
     Молча  сложили футляры в сторонке, сняли фуражки и шляпы, сложили их на
футляры  и неторопливо встали в два ряда, приготовились играть. Тем временем
большая,  пестрая  и  тихая  толпа  собралась  на лугу и стояла не двигаясь,
обступив пустой четырехугольник, очерченный строем школьников и пионеров.
     Уже  приехали  все главные машины. Тут были и какие-то пожилые люди, их
повели на оставленное для них нарочно место - перед кафедрой.
     Должно  быть,  к старости у меня образовался талант попадать в неловкие
положения.  Приехавшие  шли  мимо меня, и мне, конечно, нужно было оказаться
как-то  прямо  у  них  на  пути,  в проходе на стыке между рядов школьников.
Высокий  старик  в  потертом,  парадно вычищенном костюме наткнулся на меня,
растерянно  извиняясь,  попятился  немножко и, посторонившись, вежливо, даже
каким-то торжественным жестом пригласил проходить впереди него.
     В  растерянности  я  двинулась  по проходу вперед и увидела перед собой
лицо        хлопотливого        распорядителя.        Строго-вопросительное,
сдержанно-негодующее   лицо,   прилично   случаю   скорбно-озабоченное,  но,
главное,   как   бы   воспаленное   разгоревшимся   в  нем  сознанием  своей
значительности, руководящей главности своей во всем происходящем.
     Как-то  отступая  и одновременно оттирая меня и придерживая, он быстрым
полушепотом  спросил:  "Делегация?" Я не успела понять, что он спрашивает, а
он,  все  еще  отступая  от  меня,  но  уже  загораживая  грудью  мне  путь,
остановился: "По приглашению?"
     - Да   нет...  -  начала  я  и  сама  остановилась,  чтоб  на  него  не
натолкнуться.
     - Пожалуйте!  -  тихо, решительно сказал он и очень понятно показал мне
рукой, куда мне жаловать: обратно в толпу, за линию квадрата.
     Должно  быть,  его  лично  очень  обидело, что я чуть не попала куда не
полагается,  -  я  уже  уходила,  не  оглядываясь,  слыша, как он меня точно
подгоняет полушепотом, быстро приговаривая: "Прошу, прошу, прошу!"
     Теперь  уже  мое место в первых рядах заполнила толпа, остановиться, не
загораживая  другим,  было  нельзя,  и  я неловко выбралась и стала с самого
краю,  где было совсем свободно, где стояли люди, которые только что подошли
и не могли слышать, когда мне говорили: "Прошу!.. Прошу!"
     Вдруг  заиграл оркестр, медленно и негромко. Я мельком заметила, что из
двух  аккордеонистов  только  один  старик,  другой совсем молодой, и тут же
белое  покрывало  поползло  и  упало  складками  к  подножию  памятника. Это
оказался  вовсе  не  солдат  атлетического  сложения  с автоматом наперевес,
какого я, признаться, ожидала. Это меня очень поразило.
     Понизу  это  был простой, шершавый, грубо отесанный красноватый камень,
в  котором  постепенно  прояснились  складки длинной одежды, и чем выше, тем
четче выступала фигура девушки, ее руки, лицо.
     Задумчиво  и  чуточку удивленно-грустно смотрела она перед собой поверх
голов  собравшейся  толпы,  на  залитые  солнцем  травянистые  пригорки,  на
овражки,  поросшие  кустами  орешника  и бузины, на вересковую пустошь. Руку
она   только  начала  поднимать  и  как  бы  приостановилась  в  застенчивой
неуверенности - протягивая и не решаясь, куда положить венок.
     Солнце  светило  так ярко, ветер относил в сторону слабые звуки скрипок
оркестра  и  голоса что-то говоривших с трибуны людей, а я все едва слышала,
я  только  все  смотрела  не  отрываясь  на  эту девушку со странным, совсем
неожиданным  чувством,  похожим на нежность. Мне так ей хотелось сказать: ты
не  знаешь,  куда положить свой веночек, девочка? Не задумывайся - положи, и
где  он  ни  ляжет, он будет венком на могилу моего сына. Моего и всех наших
сыновей.
     Пригретый   луг  звенел  на  солнце,  покачивались  на  ветру  кусты  и
вздрагивала  трава, торопливо, в весенней спешке, щебетали птицы, и детский,
как  будто  почти  до  какого-то  испуга  взволнованный  голос  все звенел с
трибунки на незнакомом мне языке - все было мне такое понятное и без слов.
     Долго  я всматривалась, пока в голову не пришла мысль - этот памятник с
девушкой  похож  на  памятник  Неизвестной  невесте...  Неизвестной матери и
Неизвестной  вдове.  Их осталось, наверное, больше, чем было убито солдат на
земле...
     Ох,  он опять дал о себе знать - мой новый талант - попадать в неловкое
положение.  На  этот  раз  я  и  шагу не сделала и пальцем не шевельнула - и
оказалось, именно это лучший способ обратить на себя внимание!
     Все  давно кончилось, я и сама это как-то безучастно отметила про себя:
уехали  последние  машины,  люди поразошлись, и луг опустел, я это замечала,
но  мне  было  все  равно,  мне  не хотелось отсюда уходить. Кажется, я даже
ждала,  когда наконец все разойдутся, хотя очень неясно отдавала себе отчет,
зачем мне это нужно.
     В  последнюю какую-то минуту я опомнилась, заметила, что на меня упорно
смотрят  и  вот-вот начнут что-нибудь спрашивать, а разговаривать мне сейчас
хотелось меньше всего в жизни.
     Я   постаралась   сделать   непринужденное   лицо,  пригладила  волосы,
осмотрелась вокруг и сделала несколько шагов.
     От  торжества  ничего  не  осталось.  Солнце  шло  в  сторону  заката и
по-новому  освещало  лицо  девушки  с  венком,  оно  изменилось,  и  у  меня
мелькнула мысль: значит, она меняется, когда остается одна.
     На меня оборачивались, даже подходили поближе - рассмотреть.
     Сколько  я  так  простояла?  И  какое  у  меня  было  лицо?  Я  от всех
отвернулась.  Мимо меня маленькая девочка тащила за собой на веревке козу, а
та  упиралась  и останавливалась, как будто именно для того, чтоб уставиться
желтым  глазом прямо на меня. Тогда девочка, позабыв тянуть за веревку, тоже
начинала  глазеть  на  меня  о  любопытством,  и  они  вдвоем  с  козой меня
разглядывали.  Это  было  уж так глупо, мне даже смешно чуть не стало. Тогда
я,  не  оглядываясь,  решительно  пошла прямо на шоссе к остановке автобуса,
чтоб никто на меня больше не смотрел, даже коза.
     На  шоссе у автобусной остановки я окончательно пришла в себя, стою, по
крайней мере, как все люди, дожидаюсь автобуса.
     Тут  и  автобус  подошел.  Ожидающих  было  всего  несколько человек, и
стоило  мне  запнуться  в  нерешительности,  те,  кто были позади меня, тоже
запнулись, терпеливо выжидая, пока я войду.
     Опять   неловко,   нелепо  получилось.  Я  поднялась  по  приступочкам,
заплатила  за проезд и села к окну. Автобус, мне показалось, что-то уж очень
быстро  зашуршал,  помчал  меня  обратно к городу. Я не сразу поняла, что со
мной,  - такое чувство, что меня насильно увозят, откуда я уезжать ни за что
не  хочу!  Просто  страх  какой-то  во  мне  стал разрастаться, меня увозят,
увезут меня, а я не хочу!
     На  остановке  у  птицефермы  я  разом  решилась,  заспешила,  чуть  не
опоздав,  выбралась из машины на волю и осталась опять одна на пустом шоссе.
Мне  сразу  спокойно стало, и я не торопясь пошла обратно по мягкой травяной
обочине.
     До   чего   по-другому  все  выглядит,  когда  идешь  пешкой.  Нет,  не
по-другому, а просто - все другое, совсем!
     Зелень  превращается  в  траву, и "трава" становится непохожими одна на
другую  травинками,  стебельками  с  длинными листиками, крошечными зелеными
деревцами  с  мохнатыми веточками, а "птички" оказываются проворно бегающими
пешком  среди  травы  скворцами,  которые  по очереди оживленно плескаются в
лужице,  блестя своими крапчатыми перышками, или вот красноголовыми дятлами,
что  стучат  по  стволам  сосен,  постучат  и коротко вскрикнут: "Я тут!", а
издалека  им  отвечают: "А я тут!" - и опять по опушке рассыпается их частая
дробь...
     Совсем  как  с  людьми. Чем более мельком их знаешь, тем одинаковее они
тебе  кажутся. И тем они тебе проще и понятнее... Побывает проездом в разных
странах  турист  или  бойкий  журналист. "Ну как, - спросят у него, - что за
народ  неаполитанцы?"  -  "О-о,  неаполитанцы?  Это, я вам доложу, народ вот
такой-то!"  -  "А  шотландцы?" - "Ну-у, это совсем другое дело - они все вот
какие!"  И все ему, проездом, ясно. А вот спроси у него, что за народ в доме
живет  с  ним  рядом, бок о бок десять лет?.. Как тут сразу ответить? Разный
ведь народ, всякие есть, да и в душу, пожалуй, не каждому влезешь!..
     Вот  на  дорогу,  оказывается,  выходит  под  прямым  углом разросшаяся
старая еловая аллея: я и не заметила ее, проезжая.
     Когда-то  давно  это  была  дорога  от  шоссе  к  старому хутору, она и
кончается  там,  где был хутор. Аллея, как протянутая рука, приглашала сойти
с   дороги,   указывала   путь.   Деревья   и   сейчас   в  конце  обступили
четырехугольником,  заботливо  загораживая  от  ветров  и заносов место, где
стоял хутор, сожженный войной.
     Что  ж,  старая,  заросшая аллея выполнила то самое, что было задачей и
смыслом  ее  долгой  жизни,  -  указывать  путь днем и непроглядной ночью, в
слепящую  метель  - встречать у дороги и вести до самого дома людей, которые
отогревались,  спали,  работали,  умирали  и  родились тут, чтоб работать на
хуторе, которого больше нет.
     Бедная  ты, никому давно не нужная аллея, все зовешь к сгоревшему дому,
точно  верная,  глупая  собака,  которая  все  сидит  на берегу и неотступно
смотрит в воду - сторожит одежду давно утонувшего хозяина...
     Памятник  издалека  был  виден,  он  стоял на пригорке, вокруг которого
шоссе  обходило  плавным  поворотом.  Надеясь  сократить  путь, я свернула с
шоссе и пошла напрямик, по шуршавшему вереску, через пустошь.
     Через  овраг  в  кустах  протоптаны  были  тропинки,  я пошла по одной,
наугад,  и она повела меня вниз, под откос. На самом дне, по песчаному ложу,
неслышно бежал ручей - широкий, мелкий и быстрый.
     Маленькая   форель,  неподвижно,  как  палочка,  прятавшаяся  у  камня,
стрельнула  и  умчалась,  когда я подошла зачерпнуть пригоршней воды. Мостик
через  ручей  был  в  одно  бревно,  с  кривой жердью, за которую можно было
держаться.  Я  перешла  на  ту сторону. Тут было так сумрачно, казалось, что
совсем ночь надвигается.
     Уже  выбравшись  наверх,  у  самой  опушки  зеленых зарослей я заметила
желтевший  увядшими  ветками,  лохматый и несуразный шалашик детской работы.
Листья  зашуршали  от  моего  прикосновения,  когда  я заглянула внутрь, там
висела  гирлянда,  сплетенная из одуванчиков, лежала кучка примятой травы, а
по самой середине прорастал ствол березки.
     Я  села,  прилегла  наполовину,  чтоб протиснуться внутрь, и оперлась о
ствол березы.
     Отсюда  сквозь  ветки  кустов,  когда  они  раскачивались  от ветра, то
открывалась  вся  поляна  с  памятником  и,  дальше,  остановкой автобуса на
шоссе, то закрывалась успокоившимися ветками.
     Теперь-то  я  почувствовала,  до  чего устала, до какой томной ломоты в
ногах, во всем теле, даже постонать вслух хотелось!
     Детское  чувство  радости,  что  я от чего-то убежала, нарушила скучные
правила,  -  это детское праздничное чувство во мне как-то легко сживалось с
печалью. С какой-то праздничностью печали.
     Я  стала  смотреть  вверх,  между  верхушек деревьев. Облачков, белых и
крутых,  в  небе  было  как на рисунке малыша, у которого осталось пол-листа
свободных,  и  он пририсовал туда сколько влезло круглых облачков, больших и
маленьких, пока все небо не стало поровну белым и голубым.
     Усталость  тела  вовсе не мешает мне думать - я как-то отдельно от него
сейчас. Голова свободна, и все в ней четко и ясно, как в этом детском небе.
     Издалека  долетел длинный, сердитый паровозный гудок, и я вскочила даже
-  не  показалось  же  мне?  Нет, вдалеке, по мосту, где пробегали весь день
одни  электрички, эти странные, хотя и привычные поезда без головы и хвоста,
теперь,  мелькая в переплетениях пролетов моста, выкидывая вверх клубы дыма,
громадный  паровоз с ревом вел за собой бесконечный состав нефтяных цистерн,
им конца еще не было видно за поворотом.
     Я  успела еще и увидеть гудок: белый столбик пара, клокочущий на ветру.
Звук  нескончаемо  тянулся  над  полем и лугом, улетая далеко вдаль, потом и
столбик  пара  исчез, а гудок еще ревел, заполняя воздух, пока не оборвалась
где-то его невидимая нить.
     Есть  еще  на свете паровозы! А скоро про них позабудут, и никто уже не
поймет,  что  чувствовали  мы,  заслышав этот хриплый, долгий и мощный крик.
"Наш  паровоз,  вперед  лети!  В коммуне остановка!.." Что значил он в нашей
судьбе,  в  моей  жизни,  к  каким  горьким  и  гордым  разлукам звал, какой
неутолимой  жаждой  подвига  закипало  от него сердце, как мы рвались за его
железным,  таким  земным  и  грубым  ревом, к взлету в неизведанное, к новым
радужным мирам и далеким звездам!
     Неужели  его  позабудут, а услышав где-нибудь в кинокартине, так ничего
и  не  почувствуют?..  Как  мы  ничего не чувствуем, читая о бередящем душу,
зовущем,  роковом звуке почтового рожка или дорожного колокольчика под дугой
перед дальней, опасной дорогой, разлукой?..
     На  шоссе,  встретившись на остановке, разошлись два автобуса - в город
и  из  города,  -  два  двойных рубиновых огонька побежали в разные стороны,
светясь в ранних весенних сумерках.
     Может быть, это последние автобусы?
     Все   равно.   У   меня   шалашик.  Никчемный,  лохматый,  низенький  и
короткий...  а  все-таки  какой-то  приют.  Не  было  бы  шалашика,  ведь не
осталась бы я так спокойно сидеть на ночь глядя в чужом лесочке?
     Сумеречная  прохлада стала понемногу окутывать землю, только в небе все
еще было празднично светло.
     Я  вышла  на  поляну,  пока совсем не стемнело, посмотреть на девушку с
венком  и  сама  удивилась  приливу  благодарной,  тихой  радости  - я вдруг
заметила,  только  сейчас,  какой  маленький  веночек она держит в руке, как
будто свой собственный, вот только что снятый со своей головы.
     Я  все смотрю и смотрю, потому что ведь уже никогда больше ее не увижу.
И  как  это  я  могла подумать уехать от нее вместе со всеми, когда могу вот
побыть  тут, около нее, целую ночь, обо всем подумать, и запомнить эту ночь,
и  все  увезти  с  собой. Когда наступит зима, я буду помнить, как она стоит
тут,  думать, что снежинки запорошили ее лицо, и каменный веночек в ее руке,
и  кругом  все  в  белом  снегу,  а  новой весной, теплыми ночами луна будет
светить перед ней на луг, где расцветут новые одуванчики...
     Все  стою  перед ней. У меня даже цветка нет положить к ее подножию, да
мне  и  не  хочется  цветка. Мне странно кажется - вот я стою, в конце своей
жизни,  точно  на отчете, перед памятником, и мне нужно что-то сложить перед
ним.  А  что  я  принесла?  И  моя долгая жизнь представляется мне маленьким
узелочком, куда все завязано. И он такой тощий и маленький.
     Где  вы  все  мои  сто сверкающих подвигами и великими делами жизней, к
которым  разбегалось сто дорог, одна прекраснее и заманчивей другой? О, если
бы  мне  тогда,  на  первых  шагах, злой волшебник показал ту избитую пошлую
дорогу,  которая  оказалась  моей  единственной,  я отшатнулась бы в ужасе и
отвращении.
     Но  это  была  бы только глупая гордость моей заносчивой юности. Ну, не
сбылись  девяносто  девять  сверкающих!  Да,  если  сбылись  бы  все мечты и
сказки,  -  мир  полон  был  бы  одними  прославленными  летчиками, великими
землепроходцами,  открывателями  законов  физики! Где-нибудь в Греции нельзя
было  бы  на улицу выйти, не повстречав дюжины Александров Македонских, кучи
Сократов  и  толпы  Эвклидов... Но мир полон простых людей, и где весы, чтоб
взвесить цену великих и невеликих?
     Я  со  своим  узелком  стою,  не  чувствуя  себя  такой  уж обойденной,
обманутой, виноватой.
     Я  жила  просто,  так,  как  все  кругом  жили!..  Да  ведь  все  живут
по-разному!  Я  была  как все?.. А все такие разные... Делала, что каждый бы
сделал  на  моем  месте? Ах, да ведь и это не просто. Только кажется просто:
делал,  что  мог?  Нет.  Делал  ту  работу. В том месте. В тот час, когда ее
потребовала  общая наша жизнь. Вот и все, что я, пожалуй, имею право сказать
в  отчет:  именно  ту,  и  как раз в том месте, где она меня застала, и в то
самое  время,  когда она пришлась на мою долю. Я вижу, что он тощенький, мой
узелок,  и  не  стыжусь  уже,  не  прячу его за спину, а стою без гордости и
уничижения,  тут,  в  темноте,  на  поляне перед маленькой статуей на могиле
моего  сына, у крайней точки, у предпоследней путевой отметки на долгом моем
пути, и молча отвечаю на ее немые вопросы и, кажется, стараюсь оправдаться?
     Я  опять  возвращаюсь к шалашику, ноги меня не держат от усталости, и я
сажусь  отдохнуть  и  вдруг  падаю  лицом  в шуршащую травяную подстилку - и
плачу, плачу и зову шепотом по именам их всех, моих милых, всех троих.
     Совсем  никак  не  ожидала от себя этих поздних в их детской безутешной
отчаянности  слез, не приготовилась я к ним и долго удержать не могу - точно
они  все  трое где-то тут, рядом, так близко подошли ко мне, что еще немного
-  и  можно  руки  к  ним  протянуть, и я начала в слезах, прерывисто вдыхая
запах  вянущей  травы,  засыпать от усталости, и уже во сне, или сквозь сон,
смутно   помню,   все  стало  путаться,  и  мне  как-то  все  спокойнее  или
утешительней  становилось,  и только одно что-то мучило, мучило, и я наконец
поняла  -  это  Борина  рука  с  ее  рубцами  и  шрамами на месте оторванных
пальцев,  и  во  сне  мне  за нее больно, эта рука мне кажется непереносимей
всего остального случившегося...
     Я  проснулась  от хлопанья дверей автобуса у остановки на шоссе и сразу
привстала,  вытирая  лицо,  -  мне  показалось, что уже утро и меня врасплох
застали какие-то люди...
     Нет,  еще темно кругом. Автобус весь светится изнутри и почему-то долго
стоит...  много  людей  гуськом выходят, что-то несут, и я, кажется, начинаю
узнавать   их.  Да  это  давешние  музыканты.  Я  узнаю  громоздкие  футляры
аккордеонов...  Откуда-то приехали. Я вспоминаю, что было что-то очень много
среди  них  скрипачей.  Так и есть, они проходят один за другим в свете окон
автобуса, несут свои скрипки... шесть, семь.
     Поджидая  друг  друга,  они  собираются  в  кучу  у  остановки. Автобус
уходит,  и тогда они идут все вместе мимо памятника через поляну, где играли
днем.  Почти на том же месте складывают инструменты и рассаживаются в кружок
на траве.
     Нетрудно  угадать  - они играли где-то на вечере, ведь суббота сегодня,
а  может  быть,  на  свадьбе? И теперь, усталые, возвращаются домой. Я слышу
щелканье  и  чмоканье  открываемых  железных  пивных  пробок.  Весь  оркестр
неторопливо  принимается  за  пиво.  Каждый  из  своей  бутылки.  На  минуту
вспыхивает  огонек  зажигалки,  и  я  вижу, как тянутся руки к картузу и все
туда  складывают  железные  кружочки пробок. Чтоб не валялись тут на поляне.
Мне  очень  хочется их поблагодарить за это. Я и благодарю. Молча. Как почти
все, что я говорю теперь людям.
     Они  очень  долго,  неторопливо  пьют  прямо  из  бутылок  и  почти  не
разговаривают.  Они  старые и очень устали и вот отдыхают в тишине - если бы
я  прежде  не  видела  их  при свете, я все равно поняла бы это теперь, хотя
плохо вижу их в темноте.
     Покончив   с   пивом,   они   немножко  ожили,  стали  переговариваться
вполголоса,   звякнули   собираемые  вместе  бутылки,  и  вот  тогда  это  и
произошло.
     Я  отодвинулась под свой шалашик, чтоб меня не могли увидеть как-нибудь
случайно  с