мне и не нужно, и это все равно могло бы
быть  только  на  время.  Но  все-таки она ко мне как-то вернулась, и вот мы
гуляем поздно, и ноги болят от усталости, и я терплю это почти с радостью.
     - Никогда  не  могла  я понять, что такое за молодежь? - "Что ж так?" -
быстро,  с  интересом заглядывает мне в лицо Катя. - Да так. Если бы люди по
всему  свету  родились  раз в десять лет, сериями, так было бы легко решать,
кто  молодежь,  кто  детвора, кто старики. А то ведь ты твердо уверился, что
уж  кто-кто,  а  ты-то  молодежь,  самое  свежее,  стопроцентное новое, юное
поколение,  и  поутру,  глядя  в  зеркало,  видишь, что ты такой же, как лег
спать  вчера  вечером.  Это  потому,  что  ты  сдвинулся  чуть-чуть. А сдвиг
все-таки   есть,  и  через  год-другой  ты  все  еще  молодежь,  но  уже  не
стопроцентная,  а  только  на  девяносто!  Потом  не  замечаешь,  что  всего
шестьдесят,  а  то и двадцать процентов в тебе осталось этой молодежности, а
рядом  уже другие, стопроцентные и еще те, кто никак не сообразят, что в них
и  одного  процента  не осталось, а все мальчишествуют, и, оказывается, есть
молодая  молодежь,  и  старая,  и всякая, а одной какой-то нету вовсе. Это -
скользящее  понятие.  Вроде  эскалатора  - ты все на одной ступеньке. Твердо
занял постоянное свое место, да ступенька-то все едет!
     - Ух ты! Вот оно что? Да никак тут мораль для молодежи, мама?
     - Да  ну  тебя!  Я  и сказать-то вовсе не про то хотела! Как-то странно
себе   многие   представляют,  что  есть  какое-то  поколение  умудренных  и
степенных,  спокойно-уравновешенных  и  самоотверженных  матерей.  И  другое
поколение  -  их легкомысленных дочерей, шумливых, увлекающихся, сбивающихся
с  пути,  суматошных и задиристых, и все такое... Как бы не замечая, что все
бабушки  - это те же состарившиеся девчонки, а все эти крикливые, суматошные
девчонки  - это ведь матери и бабушки, у которых только еще не истек срок их
молодости, но он все-таки все время течет...
     - Мораль: не прозевай своего времени?
     - Морали нет, а ходить я устала.
     - Я тебя замучила?
     - Не меня, а только ноги.
     Около моего подъезда я останавливаюсь, чтоб попрощаться.
     Катя  машинально  целует подставленную щеку и тут же, ухватив за плечо,
задерживает, не давая уйти.
     - Ты  ведь  не  думаешь,  что  я  переродилась?  Распиналась, чтоб тебя
уверить, какая я стала другая и получше?
     - Нет, не думаю.
     - Правильно. А что ты подумала?
     - Такое настроение. Хорошее.
     - Настроение,  да.  Говорить  правду.  Я  даже  устала, никогда столько
правды разом, подряд, в один присест не говорила. Я тебя провожу доверху.
     Входим  в  квартиру,  вместе  идем  по  коридору,  я молчу, и мы входим
вдвоем в комнату.
     - Ты  меня не выгонишь? - Я молчу. - Ну, извиняюсь, это не я, это дурак
сказал. Можно, я сегодня один разок у тебя посплю, а? На моем диванчике?
     Моя  безлюдная,  притихшая  комната  делается  полна  Катей. Она бегает
умываться,   возвращается,   стелит   себе  постель,  взмахивая  простынями,
взбивает  подушку  на  диване,  потом достает из кармана размякшую половинку
шоколадной  плитки,  внимательно  делит  ее пополам, и вот мы лежим по своим
местам,  сосем  шоколад  и,  потушив  свет,  смотрим в потолок, по которому,
скользя, уходят и расплываются пятна и полосы отсветов уличных огней.
     - Мы начали с того, - с полным ртом говорит Катя, - куда ты ездила?
     - Нет, начали с того, что я веду себя, как девчонка.
     - Да,  правда!..  -  Катя  смеется.  -  Я  припоминаю.  Это  было давно
когда-то... Но это, в общем, правда, знаешь ли! Так куда?
     - Съездила к морю. Я никогда не была у моря.
     - Никогда?..  А  я!..  Неужели никогда?.. Нет, зачем, что там было? Мне
нужно знать.
     Я  не  рассказываю,  а  коротко,  сухо  информирую:  где, почему, что я
увидела.
     Диван   отчаянно   скрипнул,   я   повернула   голову:  Катя,  вскочив,
выпрямившись,  сидит  на  диване,  блестящими  глазами смотрит мимо меня. Мы
долго молчим, потом она медленно откидывается обратно на подушку.
     - Я  завтра  туда  поеду,  -  не  мне, а просто в воздух произносит она
тихим  и  ровным  голосом  и  опять молчит. - Нет, не завтра, а когда ты мне
расскажешь. Да? Все, что ты знаешь, чтоб знала и я.
     - Этого  не  один  человек  не  может,  детка.  Не умею назвать многого
словами.  И  сами  слова  так  часто  меняют  свой смысл, переходя к другому
человеку.
     - Ты сказала: каменный венок, и я поняла. Тяжелый и вечный, да?..
     К  моему  удивлению, слышу, что она плачет потихоньку, так, что не надо
замечать,  и  я  лежу,  прислушиваясь,  и глажу ее упрямый лоб, целую глаза,
утешаю  и  ласкаю  ее  волосы, все, конечно, не двигаясь со своей постели. И
слышу,  как  она  всхлипывает,  засыпая,  все реже, и вот уже дышит ровно во
сне,  и  все-таки  изредка  прерывисто вздыхает, но уже крепко спит. Снова я
слышу  ее в этой комнате, где слышала ее детское сонное дыхание, и хриплое в
болезни,  и  вот  опять  как будто детское, со слезами во сне. Комната полна
присутствием  Кати,  ее  существом,  жизнью,  дыханием. И то, что завтра она
убежит  в свою жизнь, не ужасает меня, не пугает. Она не уйдет из моей жизни
совсем,  но скорлупа разбита, и цыплята не влезают обратно в свою скорлупу -
да ведь иначе и жизнь остановилась бы.
     Тело  отдыхает,  успокаивается, и снова мое подернутое дымкой "сегодня"
отходит  назад,  становится  будто  призрачней моего остального "всего", что
составляет мою жизнь.
     Сначала  я  пытаюсь  думать о том, как я смогу рассказать Кате. Хотя бы
"когда-нибудь".  Кажется,  начинают с детства?.. Да, я помню васильки во ржи
у  пыльной  дороги.  Я его раз видела, потом другие, но помню, то есть вижу,
только  вот  эти,  и ту минуту, когда я увидела, разглядела их и поняла, что
это  вот  васильки,  и  они мне понравились. Мои ноги тонут в теплой, нежной
пыли,  жарко светит солнце, и я обрываю неумело, у самой головки, цветочек и
понимаю  на  всю  жизнь:  василек,  - и мне почему-то от этого хорошо; и еще
помню  -  меня  мягко  покачивает на страшной высоте, я цепляюсь за веревку,
лежа  на  животе, и еду куда-то, мне отчаянно страшно, душисто и интересно -
это  я  на  возу  с  сеном,  и сверху мне видны спина и уши натужно шагающей
маленькой  пузатой  лошадки  и  дуга,  а  кто-то идет с возом, к кому в руки
уходят вожжи, а кто? Не знаю, не могу туда заглянуть, там темнота.
     Нет,  не  это,  надо  другое ей рассказать, надо начать с того... но не
знаю  я,  с  чего начать, и я устала стараться думать об этом. Наверное, так
никогда  и  не  сумею  даже  то,  что  помню, передать необесцвеченным моими
сегодняшними словами.
     Я разжимаю руки, пускаю свои мысли брести, куда они сами хотят.
     Они дорогу знают.
     Нет,  я  не  стану  никому рассказывать про то, что они всегда со мной,
когда меня не очень уж отвлекает шум и суета вокруг.
     И  всегда останутся со мной, до самой той минуты, когда начнет никнуть,
мигать  и  гаснуть еще светящий мне сегодня костер моей последней стоянки на
долгом-долгом  пути  и  последний  уголек пыхнет голубым огоньком, затлеет и
утонет  в  теплой  ночной успокоенной тьме, и я без капли страха думаю о том
последнем  закате,  который  увидят  мои выцветшие, усталые глаза. Я столько
видела  закатов,  и  каждый  мог  оказаться последним, и всякий раз все-таки
думала:  идет  закат, это началось приготовление к началу рассвета, и, увижу
я его или нет, люди опять будут радоваться солнцу.
     Катя  так мирно спит и дышит, как наплакавшийся ребенок. Идет, медленно
проходит  ночь...  Нет,  все рассказывать другим я не буду, а то еще те, кто
этого  не  испытал,  покачают  головой  и  скажут: старушка-то немножечко уж
перебарщивает... Это уж ни к чему!
     Зачем  я  стану  говорить?  Что  тут  расскажешь?  Ведь  я вижу их всех
беспомощными  и  такими  маленькими,  дрянными  и  дикими,  и  все более мне
милыми,  и,  наконец,  такими,  какими  стали  потом. Они стоят у меня перед
глазами,  совсем  живые.  И  только звезды всего неба просвечивают сквозь их
пыльные фронтовые гимнастерки.



   Федор Федорович Кнорре
   Продается детская коляска



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.2.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 11 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     В  последний  раз  перед  отъездом  он  спустился  в лифте, прошел мимо
множества  дверей по длинному коридору, устланному мягкой дорожкой, и, выйдя
из  пасмурного  вестибюля на улицу, сразу за порогом остановился, болезненно
морщась,  ослепленный  солнечными  вспышками  на  автомобильных  стеклах я в
разливанных  весенних  лужах,  по  которым  с громким плеском ходуном ходили
волны под колесами мчавшихся машин.
     Зачем-то  он  спешил  закончить  все  свои  дела,  спешил сам и торопил
других  и  вот  так  удачно  рано  освободился,  что  до  отлета  оставалось
несколько  совершенно  свободных  часов! Просто необыкновенно удачно! Теперь
нужно  только  придумать,  каким  способом  убить  эти  тягостные, никому не
нужные часы так, чтобы не подохнуть от тоски!
     Надо  хотя  бы  решить:  идти  направо  или  налево? Это тоже не так-то
просто,  когда  тебе  совершенно  все  равно,  куда  идти, когда тебе просто
некуда  идти,  когда  тебе  некуда деваться, нечего делать до тех самых пор,
пока  не сядешь с облегчением в самолет, который по крайней мере знает, куда
ему лететь.
     Странное  ощущение:  все  дела  закончены,  печати  поставлены.  С того
момента,   когда  секретарша  шлепнула  последний  штамп:  "Выбыл  такого-то
числа",  -  он  уже  как бы перестал существовать в родном городе. А там, на
берегу  ледяной  сибирской  реки,  куда  он  должен  прибыть,  -  он  еще не
появился.  Так  что  если  бы  он сейчас вдруг растаял в воздухе, испарился,
исчез  -  ни одна душа в городе не заметила бы этого события! Он усмехнулся,
не  шевельнув  при  этом плотно сжатыми губами, такая уж у него выработалась
неприятная  привычка. Мало сказать: "Ни одна душа в этом городе!" Ни в одном
другом   городе  это  выдающееся  событие  тоже  не  произвело  бы  никакого
впечатления!
     Так  и  не  сдвинувшись  с  места, он стоял, раздумывая, глядя на улицу
безучастными  глазами  уже почти уехавшего человека, которому решительно все
равно,  что  пойдет  сегодня в театрах, хлынет ли на этой улице опять дождь,
откроются ли магазины и что там будут продавать...
     Наконец  он  медленно  шагнул  и двинулся среди толпы прохожих и только
через минуту сообразил, что идет все-таки вправо.
     Да  в  конце  концов  одно  дело  у  него, пожалуй, еще осталось в этом
городе:  пойти  еще разок на другой конец города - просто взглянуть на место
своей прежней жизни. На место своей бывшей жизни, которой давно уже нет.
     Он  не чувствовал ни малейшей привязанности к самому месту, ни малейшей
нежности,  но  и  прятаться,  бояться туда пойти у него не было оснований, в
особенности в день отъезда, да еще на целых два года!
     Долго  шел он совсем чужими улицами, где не было ничего знакомого, пока
перекрестки,  переулки,  а  потом  и  дома не стали говорить ему: "Теплее!..
очень  тепло!..  горячо!"  Он  завернул за последний угол и оказался почти в
центре своего бывшего Города.
     Да,  вот  эти  несколько  кварталов, ничего не значивших для обитателей
других районов, были центром его Города.
     Разве   каждый   человек   не  живет  в  своем  собственном  городе,  с
собственными   пригородами,   центром   и   главными  улицами  и  важнейшими
магазинами  и  единственное  дерево  во дворе под окнами комнаты не играет в
его  жизни  гораздо  большую  роль,  чем целая тенистая роща на другом конце
города?
     А  вот  и  Главный  перекресток, где некогда стоял Главный дом Города и
Мира,  хранитель  всего жизненного тепла и радости. Многое кругом изменилось
за  прошедшие с тех пор годы: одни дома постарели, другие снесены и заменены
новыми,  но многие старые дома еще стоят на своих местах, доживают свой век.
Только  его  Дому  не  суждена  была  долгая  старость - он наповал был убит
прямым  попаданием  бомбы,  -  кажется, единственный во всем районе дом, так
погибший  от  воздушного  налета,  единственный,  от  которого  и  следа  не
осталось,  так что на том месте, где он стоял, уже зеленел маленький скверик
и успели подрасти высаженные после войны деревца.
     А  вот  булочная  со  своими  зеркальными  витринами и золотыми буквами
вывески  -  всего через дом от сквера - преспокойно осталась стоять на своем
месте,  точно  для  того,  чтобы  невозможно  было  спутать: перекресток тот
самый.  Когда-то  достаточно  было  выйти  из  подъезда  и,  если шел дождь,
пробежать,   прижимаясь   к   стене,  мимо  ворот,  и  ты  оказывался  перед
стеклянными  дверьми  с витыми бронзовыми ручками. В трескучий мороз из этих
дверей  вырывались  клубы пара, пропитанного теплыми запахами свежего хлеба,
сдобных  булок  и пирожков, которые продавщица, стоя за мраморным прилавком,
подавала  в бумажном пакетике, и когда ты, вбежав обратно на четвертый этаж,
открывал  успевший  по  дороге промаслиться пакетик, пирожки были еще совсем
теплые...
     Во  время  войны  ему  только  один  раз  случилось  побывать  на  этом
перекрестке.  Витрины  булочной  тогда  были  забиты деревянными щитами и до
половины  заложены мешками с песком, и у дверей, держась за бронзовую ручку,
сжимая  рукой  у  горла  платок, стояла женщина, за ней тянулась продуваемая
ветром  длинная  очередь,  а  за  мраморным  прилавком выдавали черный хлеб,
нарезанный  кубиками...  И вот теперь витрины опять были начисто протерты и,
когда  он  проходил  мимо, из дверей пахло сдобным печеньем. И на том месте,
где  стояла тогда женщина, сжимая у горла платок от холода, горя или тоски -
наверное,  ото всего этого вместе, - сновали с пакетами и сумками спокойные,
равнодушные  люди. Он с привычной неприязнью отметил, что они не казались ни
особенно   веселыми   или   счастливыми   -  просто  озабоченные,  ничем  не
обеспокоенные  люди.  Что  же?  Они все позабыли? - думал он. Все, все, все?
Или  никогда  ничего и не знали? Или это были какие-то новые, непонятные ему
люди,  которым  и  дела  никакого  нет  до  тех,  кто  стоял тут, держась за
бронзовую  ручку,  до  тех,  кого  судьба одарила последним звуком в жизни -
свист  приближающейся  с  высоты  бомбы и грохот рухнувших стен, перекрытий,
надежд и жизней?..
     Безразлично  разглядывая  дом и людей, он ясно чувствовал, что эти люди
живут, эти дома стоят в одном городе, а он в другом.
     Эти  кварталы,  дома, перекрестки, очень похожие на его Город, - просто
пустая  скорлупа.  Какое  ему  дело до скорлупы? Нет, он не из породы людей,
которым  нужны  сувенирчики,  желтые  фотографии, засушенные цветочки, чтобы
подбадривать  выцветающие  и гаснущие воспоминания. У него ничего не выцвело
и  не  гасло.  Его  Город  и  Дом остались стоять нетронутыми и не изменятся
никогда.  Дом  и двое людей: один взрослый человек и один маленький, которые
в  нем жили сами и давали жизнь всему окружающему. Те двое людей, которых он
любил...  какое  это  неверное  слово,  ведь  "любить"  не  имеет прошедшего
времени.  Можно  только  со  временем,  когда  ничего  уже  нельзя изменить,
обнаружить, что ты способен любить гораздо больше, чем думал, вот и все.
     Да,  тут  все  было  чужое, и с каждой новой весной, о каждым прошедшим
годом  чужело  все  больше.  Если  дважды нельзя окунуть руку в одну и ту же
реку,  то  дважды нельзя вернуться в один и тот же город. Улицы меняются все
время,  непрерывно,  хотя  незаметно,  стареют  стены  домов  и разрастаются
деревья,  стареет  газетчик  в  угловом  киоске,  трамваи,  отжив  свой век,
исчезают  с  улиц,  понемногу  меняются списки жильцов под воротами, куда-то
уходят  дети, прыгавшие в прошлом году на одной ножке по расчерченному мелом
асфальту.  Не  меняется  только  тот  прекрасный  Город, который стоит в его
памяти,  не  стареют  его  обитатели  и те двое: женщина и маленький мальчик
всегда  с  ним,  не  меняющиеся,  теперь надежно укрытые, и все катастрофы и
бедствия  мира  и само время им больше не угрожают, никто больше не может их
ни обидеть, ни напугать, ни отнять у него.
     Первые  годы  его мучил все повторяющийся сон - надежда, просыпавшаяся,
когда  он сам засыпал. Он вдруг находил какой-то очень простой способ, легко
делал   поразительное  открытие:  события  можно  было  на  несколько  минут
открутить  обратно,  как  киноленту,  намотанную  на  катушку.  И  он  вдруг
обнаруживал,  что  бомба  еще  не  ударила в дом, хотя он знал, что остались
считанные  минуты,  что вот-вот, и будет опять поздно! Он стремглав бежит по
лестнице  вверх,  плечом  вышибает  дверь,  хватает их обоих на руки - и они
мчатся   с   лестницы  вниз,  еще  ничего  не  понимая,  удивленные,  слегка
испуганные,  безмерно  обрадованные,  счастливые,  скатываются  вниз,  и  он
швыряет   их   и  валится  вслед  за  ними  в  кузов  машины,  действительно
существовавшей  когда-то  фронтовой  машины  с  расстрелянным в щепки правым
бортом,  и  машина  рвет  с места, ее заносит на тротуар при повороте, и они
уже  за углом, и только тогда - уже поздно! поздно! - ударяет бесшумно, даже
без  свиста падения бомба в дом, из которого они успели спастись! И вслед за
этим  каждый  раз  во сне у него на глазах беззвучно падал дом и исчезал без
следа,  и  он  вспоминал,  что  не  нашел  еще  способа  откручивать события
обратно,  как  ленту,  что в этот день он был за сотни километров от города,
совсем  на  другом  фронте,  и,  когда  он  полупросыпался,  в нем еще тлела
надежда, что способ можно все-таки найти.
     Он  просыпался  окончательно, и все гасло. Теперь он уже давно не видел
таких  снов.  Теперь  наверняка  уже  можно было отсчитывать годы по стволам
деревьев скверика.
     Он  прошел  мимо  булочной,  мимо ворот старого дома с большим двором и
без цели остановился перед доской с объявлениями.
     "Куплю зеркало-трюмо, размера во весь рост. Можно трельяж".
     "ПОКУПАЕТ страусовые перья..."
     Черт  с  ним,  пускай  покупает,  раз у него другой заботы нет, - он не
стал смотреть, кто покупает.
     "Продается детская коляска".
     - И  это  все, что вам нужно? - сказал почти вслух, не разжимая губ, по
привычке.  -  Ну,  на  здоровье,  накупите  себе  страусовых перьев и будьте
счастливы.
     В  скверике,  место для которого так хорошо расчистила бомба, стояло на
круговой  дорожке несколько скамеек. Струйка фонтана прерывисто плескалась и
гнулась,  сдуваемая  ветром,  посреди серой бетонной чаши. Высунув тупой нос
из кучи песка, косо лежала каменная тумба, похожая на старинную пушку.
     Мелко  семеня  ножками,  к  ней подбежал маленький мальчик в долгополом
пальто,  лег на нее животом и, неуклюже задирая ногу, попытался, опираясь на
колено,  вскарабкаться,  но  лежачая  тумба  для  него высока, и он медленно
сполз  обратно  на  землю, его окликнул женский голос, и он покорно потрусил
на зов.
     Все  четыре  скамейки  были  заняты,  он присел на край бетонной чаши и
закурил.  Две шумные улицы текли сплошным потоком автомобилей и автобусов по
обе  стороны маленького сквера, и бледные водянистые цветочки, посаженные по
краям  в  черную,  усеянную  кирпичной крошкой землю, покачивались на слабых
стебельках от вихря проносившихся мимо машин.
     На  пятом  этаже  дома  через  дорогу  женщина,  стоя на табурете, мыла
распахнутое  окно,  повернувшись  спиной  к улице. Весь этот ряд окон и край
крыши были ему хорошо знакомы.
     А  теперь  он  сидит  на краю плоской чаши фонтана, на том самом месте,
где  был  врыт в землю фундамент, на который опирались стены, поддерживающие
этажи  с