обращали  внимания.  Потом  у  заднего  крыльца собакам давали теплый ужин в
двух  мисках,  и маленькая такса, едва притрагиваясь к еде, осторожно лакала
из одной миски с таксом.
     В  окнах  зажигался  свет,  в саду становилось совсем томно, и тогда на
крыльце  появлялся старый хозяин, шумно вздыхал несколько раз и перед уходом
придерживал  дверь, чтобы маленькая такса могла пройти в дом. Они оставались
одни  в  комнате,  где  не  было ни людей, постоянно захлопывавших перед ней
двери,  ни  бестактного мордастого такса. Хозяин доставал из кармана пиджака
большой  бутерброд  с  ветчиной,  который  он  всегда  привозил  из города и
усаживался  в  кресло.  Такса  садилась  перед ним на дыбки, и он, отламывая
маленькие кусочки, кормил ее хлебом с ветчиной.
     К  вечеру,  особенно  в  сырую  погоду,  лапа  у нее всегда побаливала.
Старый  хозяин  брал  ее  кривую  больную  лапу в свои большие теплые руки и
потихоньку  ее  мял  и потирал, а она потихоньку хныкала - от удовольствия и
чтобы его еще немножко разжалобить.
     Потом  он  на  ощупь  протягивал  руку и помогал ей забраться к нему на
колени.  Они устраивались поудобней в кресле, и он иногда начинал шелестеть,
перевертывая  листки  бумаги,  иногда  просто молчал. Бывало так, что старый
хозяин  осторожно  открывал крышку столика для рукоделий. Тяжело нагнувшись,
он  сдувал  пыль с ящичков и мотков разноцветных шерстяных ниток и потом, не
закрывая крышки, надолго оставался сидеть не двигаясь.
     У  него  у  самого,  наверное,  что-то  побаливало: лапа, а может быть,
что-нибудь  внутри,  потому  что  он  иной  раз вдруг начинал сопеть часто и
прерывисто,  и  его толстый живот вздрагивал толчками, мешая спокойно лежать
у него на коленях.
     Если    это   продолжалось   уж   очень   долго,   такса   привставала,
поворачивалась  к  нему  и  беспокойно  скребла  лапами по животу и тихонько
требовательно скулила.
     И  вот  однажды  вся  эта  налаженная и в общем довольно приятная жизнь
разом  оборвалась. Хозяин совсем перестал выходить из дому. Молодой хозяин с
женой  разговаривали  странными голосами, почти шепотом и ожесточенно шикали
и замахивались на собак, когда те пробовали полаять на чужих.
     Маленькую  таксу  уже  не  пускали  на ночь в дом, и она спала со всеми
собаками  в  будке.  Ей  было  там тесно и холодно. Мордастый такс чесался и
храпел  во  сне  и  всех  толкал, с самодовольным пыхтеньем перекладываясь с
боку на бок.
     Однажды  она улучила удобный момент, пробралась в дом и проскользнула в
комнату  старого хозяина. Он лежал в постели, хотя до ночи было еще далеко и
на  дворе  светило  солнце.  Его  пиджак висел на спинке стула, и из кармана
пахло  бутербродом  с  ветчиной,  который  хозяин  привез  в последний раз с
работы и не успел отдать.
     Она  потихоньку  залезла  в  кресло  на свое место, сразу почувствовала
себя  дома и закрыла глаза, но через минуту ее оттуда согнали. Старый хозяин
услышал,  должно  быть,  постукивание  ее  когтей  по полу, когда она, уныло
сгорбившись,  затрусила  к  двери.  Он  открыл глаза и невнятно, одним углом
рта,  пробормотал  несколько  слов. Она услышала, что он сказал "собака", и,
отлично  понимая смысл этого слова, остановилась в нерешительности в дверях,
надеясь, что старый хозяин зовет ее обратно.
     Младший     хозяин,     не     дослушав,     сказал     отцу     что-то
небрежно-успокоительное и еще раз махнул рукой на собаку.
     Потом  он  вышел  следом  за  ней  из комнаты, плотно притворил дверь и
устало прислонился к косяку.
     - Он   тебе  сказал  что-то?  -  взволнованным  шепотом  спросила  жена
молодого хозяина. - Он наконец заговорил?
     Молодой  хозяин  медленно  провел  обеими  руками по лицу, по припухшим
красным глазам и седой щетине на щеках.
     - Да   нет...  Так,  что-то  бессвязное.  Ты  же  знаешь,  в  каком  он
состоянии.
     - Но все-таки ты понял что-нибудь?
     - Ах,  какое  это  имеет значение. Просил какую-то ветчину... почему-то
маленькими кусочками.
     Жена печально и задумчиво вздохнула.
     - Как   странно.  А  почему-то  считается,  что  люди  в  такие  минуты
вспоминают  свою  прошедшую  жизнь.  Думают  о  чем-то, что связано с чем-то
очень важным для них... Странно, правда?



   Федор Федорович Кнорре
   Никому, никогда...



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.2.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 11 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Конечно,   он   прекрасно  слышал,  как  в  соседней  комнате  ходят  и
разговаривают,  пьют чай - звякают ложки, и чашки стучат о блюдца, - слышал,
как  под  самым  окном  петух  захлопал крыльями, набираясь духу, прежде чем
закукарекать.  Знал,  что вот-вот войдет его будить мама, но все-таки лежал,
чувствуя  яркий  свет  сквозь  закрытые  веки, и почти спал. Ему не хотелось
вылезать  из  сна,  ему  там  было хорошо, руки в ноги не желали шевелиться,
вязли в чем-то густом и тягучем, как оса в меду.
     Мама  быстро  вошла,  стала  тормошить,  сдернула с него простыню, и он
обиженно бурчал, притворно изображая, что его мучают.
     - Просыпайся,  просыпайся,  вставав  сейчас  же,  слышишь,  Егорка!  Мы
уезжаем,  чай  на столе, все остынет, к речке без нас не ходи, обед на кухне
накрыт  полотенцем,  мы  уехали,  ты  остаешься один, мы сегодня постараемся
пораньше!..
     В  спешке  мама  чмокнула  его  в  щеку.  Вышло похоже на тот короткий,
писклявый звук, когда, послюнив палец, она пробовала, нагрелся ли утюг.
     Звякнули,  задребезжав,  стекляшки  -  значит,  захлопнулась  дверь  на
террасе.  А  вот  я  щеколда  брякнула два раза: сначала ее подняли, а потом
когда  она  защелкнула  уже захлопнутую калитку. Егор остался один в доме. И
сейчас же соскочил с постели на пол.
     Остался  один  в доме! Это как интересный подарок. А тебе еще дарят его
каждый день с утра!
     В  короткой  рубашонке, шлепая босыми ногами, он отправился пройтись по
дому.
     Спал  он  в  маленькой  комнатушке  Старика,  который летом выселялся в
баню,  а  у  родителей  была комната в три окна, с цветами на подоконнике, с
ярко-красным   блестящим  полом.  Мухи,  летавшие  по  комнате,  вспыхивали,
попадая  в  столбы  солнечного  света, и исчезали в сумерках. Пол под босыми
ногами  был  прохладный, кроме тех островков, куда падали яркие пятна солнца
из  окошек.  На  них подошвам сразу делалось тепло. А днем будет даже горячо
наступать.
     С  удовольствием пропустив нудный обряд умывания, он распахнул дверь на
застекленную   террасу.   Сейчас   же  на  ступеньках  крыльца  появилась  с
озабоченным  квохтаньем  наседка.  Цыплята,  с трудом карабкаясь, полезли за
ней  следом  всей  компанией  и  наперебой застучали об пол носами, подбирая
дохлых мух.
     Трясогузка, дергая длинным хвостиком, суетливо бегала по дорожке.
     - Ага,  явилась,  -  ворчливо  сказал  Егор,  отломил  кусочек  мякиша,
раскрошил и швырнул птичке.
     Та,   вспархивая,  отбежала,  но  тотчас  вернулась  назад  и  проворно
подобрала все до последней крошки.
     Егор  спустился  в  сад,  подкинул  еще  крошек и подождал, пока все не
подберет.
     - Налопалась?..  Угу...  Ну  то-то! - со сварливым и угрюмым одобрением
пробурчал  он  голосом  колхозного  конюха  Антона,  когда  тот задавал корм
лошадям.
     Спохватившись,  что  стоит  на дворе среди бела дня в одной коротенькой
рубашонке,  Егор побежал в дом, натянул трусы, щелкнув оттянутой резинкой по
пузу,  и,  лениво  обуваясь,  с  удовольствием раздумывал, что начать делать
дальше.
     Удивительно  удачное  получилось у него это лето: как-то само собой все
сложилось  так,  что лучше не придумаешь. Тетка Саня, которая должна была за
ним  присматривать  на даче, вдруг раскисла, стала хворать и решила заняться
своим  здоровьем,  как раз после того, как комнаты в поселке уже были сняты,
и  таким  образом  Егор  в  будние дни оставался во всем доме один, что было
ново и интересно.
     Он  взял  в  одну  руку  колбасу,  в  другую булку, походил по комнате,
откусывая то из одной руки, то из другой.
     Толкая  коленом  и помогая свободным мизинцем, пододвинул стул к двери,
ведущей  в  помещение  хозяев  дома,  влез  на него и, с трудом дотянувшись,
заглянул в чужую комнату через стеклянный верх.
     Широченная  постель, над которой бодаются два оленя на ковре. Рядом две
швейные  машины  -  старая,  ручная, и новая - ножная. У стены громоздилась,
сверкая  полировкой, большая мебелина, ее вытащили сюда, чтоб не оставлять у
жильцов-дачников - папы, мамы и Егора.
     Привезли  эту  штуку из магазина за день до их переезда, и Егор слышал,
как   Людмила,  хозяйка,  водила  соседей  осматривать,  а  сама,  брезгливо
поджимая губы, презрительно пожимала плечом:
     - Не знаю... Вот шифонэр взяли!
     - Шифонэ-эр!..   -   проблеял  Егор  в  стекло  и,  слегка  подавившись
колбасой, слез со стула. Смотреть тут больше было нечего.
     В  углу  сада,  у канавы, была маленькая, аккуратная, круглая дырочка с
пятикопеечную  монету, прокопанная в земле. Егор ходил ее осматривать каждый
день.  Уже  два  раза  он  видел,  как оттуда выглядывал ее хозяин. Бесшумно
выскочит  до  половины,  торчком  выставит  мордочку  с  круглыми  ушками  и
застынет,  прислушиваясь,  тараща черные блестящие глазки, и вдруг бесшумно,
не шевельнувшись, исчезнет, провалится обратно под землю.
     Егор  в первый день засмеялся от радости, что узнал такую тайну, - ведь
все  думали,  что  это  просто дырочка, а там, оказывается, этот, с круглыми
ушками  и  смышлеными  глазками живет потайной своей жизнью, обделывает свои
делишки, подглядывает и высматривает все, что ему надо.
     С  тех  пор  он каждый день подкладывал к норке кусочки хлеба, сыра или
колбасы, и каждый раз все это исчезало.
     Значит,  "ему", этому типу, все это по вкусу. Наверное, соберутся там у
себя  дома всей компанией, попробуют, переглянутся и облизываются... Надо им
почаще класть!
     Он  побродил  еще  по саду. Солнце здорово стало припекать, проносились
мимо  о  угрожающим  гудением  шмели, и в траве все звенело и стрекотало; за
забором  у соседей мемекала на два голоса коза, так мерзко, точно дразнилась
о другой козой: у кого противнее получится.
     Он  повалился  ничком  в  самую  гущу  травы,  так  что стволы травинок
оказались  у  него перед самыми глазами и оттого вдруг сделались огромными и
совсем  разными,  непохожими  одна  на  другую.  Если  долго  не шевелиться,
начинает  казаться,  что  вокруг  высокий  травяной лес, над которым носятся
пчелы;  а  то  шмель  тяжело бухнется на верхушку цветущего дерева и сердито
копошит  там  лапками,  а оно гнется и качается. Долго и прилежно карабкался
по  длинной  травинке  жук  -  карабкался  и  брякнулся  на землю. Полежал в
обмороке,  как  будто  совсем подох, да вдруг забарахтался, замахал лапками,
кое-как  перевернулся,  стал  на  ноги и опять полез на ту же травинку, хотя
наверху ничего нет для него интересного.
     В  сиреневом  пышном  дереве  у  забора  вдруг  поднялся переполох. Там
обычно  полным-полно  копошилось  скворцов,  синичек, воробьев. И вот оттуда
сейчас  вместо  задорного, веселого попискивания и щебечущих песенок неслось
какое-то скрипучее безобразие.
     Звук  был  такой,  будто  целый  оркестр  взялся  изо всех сил пилить в
скрипки,  дудеть  в  трубы,  трещать,  не  в такт стучать по чем попало, без
передышки, как только можно громче и противнее.
     - У-у-у,  гад!  - стиснув зубы, с ненавистью прошептал Егорка и кинулся
под крыльцо, где был у него спрятан лук и две стрелы.
     Прячась   за   кустами  смородины,  он  бесшумно  прокрался  поближе  к
сиреневому развесистому дереву.
     Верещали  воробьи, скворцы скрипели, не переставая, нечеловеческими, то
есть   нептичьими,   голосами,   совершенно   непохожими   на   их   обычное
посвистывание  маленьких  дудочек,  а  под  кустом, полузакрыв глаза, отводя
морду  в  сторону,  сидел кот с разбойничьей рожей, притворяясь, что понятия
не имеет, из-за чего это такой шум поднялся.
     Егор  натянул  тетиву,  приподнялся над кустом, кот его сразу заметил и
лениво встал.
     С   томной   медлительностью,  с  нахальным  равнодушием  уверенного  в
безнаказанности  бандита,  которому  просто  наскучило слушать эту пискотню,
котище стал уходить, едва передвигая лапы.
     Нельзя  сказать,  что  стрела просвистела, но все-таки полетела удачно.
Правда,  Егор,  как  всегда, промахнулся, но сам кот как-то подсунулся на то
место,   куда   случайно   угодила   стрела.   Ударившись   о   землю,   она
перекувырнулась  и  плашмя  стукнула  кота  по  хвосту.  Кот, злобно вякнув,
подскочил,  помчался  и  с  судорожной  поспешностью  протиснулся  в лаз под
забором.
     Хриплые  крики,  скрежет  и  писк  в  сирени  как  ножом  обрезало. Все
смолкло.  И  снова начали посвистывать дудочки скворцов, оживленно загалдели
воробьи, коротко засвистели синички.
     Старик,  прохлаждавшийся,  как  всегда,  сидя на скамейке около входа в
баньку, тихонько улыбнулся.
     - Я его чуть не пронзил! - сказал Егор, и Старик засмеялся.
     Старик  все лето проживал тут, в баньке, и хотя числился хозяином дама,
но  на  самом  деле  хозяйкой  была  Людмила,  а его называли просто Старик.
"Старик-то  нынче  будто не высовывался. Жив ли?" - "Да высовывался было", -
"А-а, ну пусть". Вот так о нем говорила Людмила со своими сестрами и мужем.
     Муж  ее,  Анатолий, был Стариков племянник, единственный его родич, уже
немолодой,  белозубый,  красивый,  смуглый  силач  и тряпка. Людмила из него
веревки вила. Это Егор сам слышал и верил, что так оно и есть.
     Говорили  еще, что она им помыкает. И, слушая, как за стеной Людмила на
своей  половине  моет,  ожесточенно  шмякая тяжелой, мокрой тряпкой, пол, он
представлял  себе,  что это Анатолий делается мягкий, как тряпка, а она им и
помыкает.  Помакает  в  ведро,  шлеп  об пол, а после и выкручивает его, как
веревку вьет.
     Тряпкой Анатолий был обычна всю неделю.
     Исключительно  только под выходной он сильно выпивал и делался ко всему
бесстрашен.  Не  ругался,  не  буянил,  даже вроде затихал и только иной раз
вдруг  -  гости  не  гости  в  доме, это ему нипочем - хватал со стола самое
громадное  блюдо  с  пирогом, с холодцом, что под руку попадалось, тихонько,
но  очень  убедительно  говорил  Людмиле:  "Прими  руки,  ушибу!" - и она уж
знала,  что  лучше  отодвинуться, и шел через двор в баню к Старику с блюдом
на  вытянутых  руках.  С поклоном ставил его там на столик и слезным голосом
просил:  "Папаня,  вы  это  скушайте,  настолько будьте добрые, вы извините,
папанечка,  покушайте  вот  этого!"  -  а иногда, подперев щеки здоровенными
кулачищами, плакал жалостливо, по-бабьи, качая головой.
     Старик   мягко   благодарил,  соглашался,  жалел  племянника,  старался
утешить,  если тот плакал, пирога не трогал и спустя некоторое время относил
его  с  заднего  крыльца обратно Людмиле. Попозже вечером он снова шел в дом
за  своей  тарелкой,  какая  ему полагалась на ужин. А то сама Людмила несла
ему ломоть пирога или подтекшего в тепле холодца.
     Отвоевавшись  таким образом, Анатолий смирялся не сразу, а еще до того,
как  заснуть, долго тоскливо вздыхал, на разные лады бессвязно повторяя то с
изумлением,  то  вдруг с ядовитой насмешкой или с отчаянием: "И кто у нас...
кто?..  Старик!..  И  где  он у нас находится, где?.. Он в бане находится!..
Во-от где!.. А?.." И так без конца.
     Людмила  на  него  шипела  и  шикала,  чтоб  не позорился, дачникам все
слышно, но ничего не помогало.
     Старик  Егору  сначала  очень  не  поправился. Он был некрасивый. Часто
небритый,  с седой щетиной. Вещи на нем, видно, тоже состарились. Все одни и
те  же  широкие,  мешковатые  коричневые брюки и пиджак. И глупые остроносые
туфли  -  желтые,  добела  стершиеся  на  носах и задниках. Вставая со своей
койки,  он влезал в них не расшнуровывая, они ему были здорово велики. И еще
грубое   какое-то  полувоенного  образца  плащ-пальто,  которое  он  надевал
внакидку  в  прохладные,  дождливые  дни,  к  которому вовсе не подходили ни
остроносые  туфли,  ни  коричневый  костюм  в пузырях и морщинах, с широкими
полосами,  которые  кое-где  очень ясно проступали, а в других местах совсем
исчезали.
     "Зачем  ему эти полоски? - первое время рассуждал, разглядывая Старика,
Егор.  -  Получаются  какие-то  полуполосатые  штаны.  Лучше  носил бы самые
простые черные!"
     Потом  он  пригляделся и совсем перестал замечать штаны, полоски и даже
привык к Старику.
     Старик  никогда  не  произносил  тех  глупостей,  которые так любят при
детях  говорить  взрослые. Вроде Людмилы... Она часто, чтобы польстить маме,
шутя,  фальшивым голосом квохтала: "Ох, отдали бы вы нам Егорушку! Продайте!
Нам  такого  мальчика очень нужно!.." Мама натянуто, равнодушно улыбалась, а
Егор  сдержанно  молчал,  складывая и стискивая в обоих карманах по кукишу в
сторону Людмилы.
     Теперь,  как  всегда  в  хорошую  погоду,  Старик  сидел  на  лавочке у
открытой  двери  своей  баньки  -  там  у него вечно было сыровато, и он все
надеялся ее проветрить.
     Егор  подобрал  стрелу, подошел и сел на траву против скамейки, а потом
прилег,  подперев  голову рукой, и они стали обсуждать план, как бы насмерть
перепугать  кота,  чтоб  отбить  его от подлой привычки подбираться и сидеть
под кустом с кормушками для скворцов, синичек и дятлов.
     - Прилетал сегодня опять. Рано, - сообщил Старик.
     - Дятел? Который? Тот, с шапочкой? Большой?
     - Да  большой-то,  когда  хочет, вон он, слышишь, стучит? Нет, меньшой.
Дурачок!..  Два  раза  подскочит,  ткнет  носом  в кормушку: "Пип, пип!" - и
отлетит. Привыкает уже.
     Это  было  им  обоим  интересно,  потому что новый, маленький дятел был
боязливый, прилетал только поутру, когда кругом тихо. Не то что большой!
     Вообще со Стариком разговаривать было легко и интересно.
     Взрослые,  как  известно,  разговаривают  с детьми особенным образом, а
именно  так, как следует, по их соображениям, говорить взрослому с ребенком,
не  замечая,  что  и дети тогда с ними разговаривают тоже особенным образом,
приноравливаясь  к  тому,  как,  по  их соображениям, надо детям говорить со
взрослыми.
     Старик  -  другое  дело. Например, он ни разу не спросил, не получал ли
Егор  двоек, ни разу не задал этого бестактного вопроса, с которого взрослые
обожают  начинать  знакомство,  как  будто  им есть дело до того, как учится
мальчик,  которого  они  первый  раз в жизни видят. Ведь не каждому человеку
приятно  на  этот  вопрос  отвечать!  Можно подумать, что все они, взрослые,
сами-то всю жизнь были круглыми пятерочниками!..
     Со  Стариком  же  у  них  разговор  был  такой, как будто двое стариков
беседуют.  Или,  может  быть,  два  мальчика.  Нормально  разговаривают  два
человека...
     Как  только  исчерпал  себя  обмен  мнениями  о  том,  как  бы насмерть
перепугать  кота, о том, как любят скворцы купаться, а синички непринужденно
себя  чувствуют,  уцепившись  за  веточку вверх ногами, - Егор вспомнил один
разговор,  о  котором  не следовало рассказывать Старику. Он стал следить за
собой, чтоб не проговориться, и Старик это, конечно, сейчас же заметил.
     Просто  несчастье  какое-то:  чем  больше  стараешься  о  чем-нибудь не
думать,  тем  больше  думаешь  и  обязательно  проговоришься.  Не  зря  мама
говорила,  что  Егору  лучше  не пробовать скрывать какой-нибудь секрет, все
равно  все  насквозь  просвечивает,  как стеклышко в аквариуме, и видно, что
там  рыбка хвостиком шевелит и глазки на тебя таращит, и круглый ротик у нее
сам раскрывается.
     Так оно и на этот раз получилось, он сам первый спросил:
     - Ну что ж, вы им все-таки