н специально для этого торжества со
всеми  прочими  почетными  гостями. Ну, это по случаю присуждения мне ученой
степени. У тебя рубашка чистая есть с собой?
     Платонов  посмотрел  на  свою  нейлоновую  рубашку, гордость тети Люси,
купленную  на  его  деньги  и  подаренную  ему  к  дню рождения. Вчера он ее
выстирал в умывальнике, теперь она лежала, высыхая на полотенце.
     - Она у меня всегда чистая.
     - Понимаю,  -  сказала  Наташа.  -  Ты приезжай пораньше, я тебе пришью
пуговку.
     И  действительно,  когда  он  приехал,  она сразу заставила его пойти в
ванную.  Притворив  дверь,  он стащил через голову и отдал ей рубашку, а сам
присел,  сгорбившись,  на край ванны и стал ждать. Теплая ванная комната вся
сияла  голубым  кафелем, хромированными кранами и трубами, под ногами лежало
и  мягко  пружинило что-то нежно-розовое, стеклянная полочка была заставлена
множеством  разноцветных  флаконов,  и  в  великолепном зеркале на этом фоне
отражался  Платонов  без  рубахи,  сидевший  на  краю  молочно-белой ванны с
мохнатым полотенцем на худых плечах.
     Наташа  что-то долго возилась с пришиванием, и Платонов, не дождавшись,
робко  высунулся  и вышел из ванной, кутаясь в полотенце, заглянул в комнату
и  увидел,  что  Наташа  сидит у окна и, закусив губу и глубоко задумавшись,
смотрит  на  рубашку, расстеленную у нее на коленях. Она медленно обернулась
к Платонову.
     - Ты   помнишь   бабушку?  Ты-то  помнишь.  Вот  она  бы  сегодня  одна
радовалась, не понимая, что, в сущности, радоваться совершенно нечему.
     - Не  понимаю все-таки! Как это нечему? Странно как-то! Ты ведь честно,
по праву...
     - Да,  я  не  украла и не по блату получила, вот вы с бабушкой вдвоем и
радовались  бы,  -  она усмехнулась, глядя на то, как он ежится, высовываясь
из-за двери, прикрываясь полотенцем, и бросила ему рубашку.
     Встряхнувшись, она невесело засмеялась и окликнула его.
     Платонов уже нырнул в ванную и теперь снова высунул голову.
     - Коля,  ты  должен  это  знать!  -  Она  опять засмеялась и произнесла
торжественно:  -  Ты  единственный в мире человек! Единственный в моей жизни
человек,   которому   я   мыла  ноги...  Пуговицу  мне,  кажется,  случалось
пришивать, но это было давно, и я даже не помню кому. И зря пришивала.
     Она  ушла  переодеваться,  а Платонов остался один, гостей еще не было,
только  какая-то  очень  важная  тетка  с  большой  брошью  на груди звенела
посудой,  накрывая на стол, и, чтоб ей не мешать, он ушел в кабинет и сел на
ярко-синее, покачивающееся креслице.
     Первым  из  гостей  явился  Иннокентий Викентьевич, с которым Платонова
уже  познакомили  на  ледяном  представлении. Он поздоровался с Платоновым и
рухнул  в  кресло,  разбросав  руки  и ноги, изображая полное изнеможение. В
доме  он  был вроде своего человека, вероятно, потому, что по какой-то линии
был  не  то  помощником  Наташиного  мужа, не то секретарем. Пожалуй, скорей
всего секретарем.
     Повалявшись   в   изнеможении,  лениво  оглядывая  комнату,  он  достал
фарфоровую  фигурку,  повертел  ее,  разглядывая  со всех сторон, и небрежно
поставил  ее  не на то место, где она стояла. Потом он прошелся по кабинету,
взял  со стола тонкую пачку исписанных листов, небрежно просмотрел и хмыкнул
и так же небрежно отложил, точно сказал: "Ах, это? Знаю, надоело!"
     Платонов  смотрел  на  его  упитанное,  чрезмерно  сытое  лицо,  на его
большой  с двумя извилинами, какой-то холеный нос нежного цвета лососины, на
узенькие  модные отвороты его просторного костюма, стараясь побороть чувство
неприязни.
     Иннокентий  Викентьевич продолжал обход комнаты, все что попало хватая,
разглядывая  и тут же безразлично откладывая, и наконец наткнулся на коробку
с  шахматами,  отпихнул ее тоже, задумался и уставился на Платонова, так что
тот  подумал, что он сейчас захочет и его взять в руки, повертеть и отложить
в   сторону.   Но   он  не  притронулся,  он  просто  соображал,  как  можно
использовать Платонова, и, видимо, придумал: предложил сыграть в шахматы.
     Чтоб  только  с ним не разговаривать, Платонов согласился, стал играть,
не  думая  и без всякого интереса. Ему казалось, что серьезно играть с таким
лососиным  носом человек никак не может, и жестоко ошибся - Иннокентий играл
очень  хитро,  с  множеством  мелких  подвохов  и  ловушек, и Платонов глупо
попался  в  одну  из  них  и  почти  даром отдал фигуру. После этого он стал
играть  в  полную  силу,  почти выровнял положение, но слишком уж много было
упущено вначале.
     Сдерживая досаду, он равнодушно сказал:
     - Нет, ничего уже не получится. Проиграл!
     - Кто  проиграл?  -  спросила  Наташа,  входя в комнату и здороваясь. -
Конечно, бедный Платонов проиграл?
     Платонову  теперь  страшно  хотелось  сыграть  как следует, но было уже
поздно,  в  передней звенели звонки, новые гости громко здоровались, шумели,
проходили  в комнаты и, похохатывая, потирали руки при виде накрытого стола,
на  котором  уже  не  оставалось свободного места, все было украшено молодой
зеленью,  и  среди  дымчатых, отливающих радугой бокалов, графинов и пузатых
бутылок,  ваз и блюд с закусками и множества разных тарелочек горками лежали
длинные  огурцы, от которых пахло весенней свежестью. Платонов вспомнил, что
ему  поручили  купить  семена  хорошего сорта для огуречной рассады, которую
начнут высаживать на грядки еще недели через две.
     Последним,  позже  всех гостей, примчался с какого-то совещания Наташин
муж,  все  сели  за  стол  и  тотчас,  с шумом отодвигая стулья, встали, как
только  Иннокентий  поднял  тост в честь Наташи. Наташа выглядела стройнее и
красивее,  чем  когда  была  девочкой.  Литой  серебряный медальон на цепи с
головой  Нефертити  был  единственным украшением на ее гладком, обтягивающем
черном  платье.  Она держалась удивительно просто и хорошо, с удовольствием,
хотя  и  весело  -  с  еле уловимой умной насмешливостью, принимая чрезмерно
пышные поздравления.
     Потом,   когда  глаза  у  всех  заблестели,  за  столом  поднялся  шум,
знаменитый  скрипач  приставал  к  своему  соседу-ученому с вопросами насчет
антивещества,  а  тот  отшучивался  и,  смеясь,  тянулся к другой кучке, где
рассказывали анекдот.
     Сидевшая  рядом  с Платоновым дама в вечернем платье, - он ее принял за
бывшую  опереточную  артистку,  а она оказалась руководительницей физической
лаборатории, - крикнула через стол:
     - Наташа, да познакомьте вы нас с соседом!
     Наташа, раскрасневшаяся, весело вскочила с бокалом в руке:
     - Товарищи,  тут  все  знакомы,  кажется?  А  это  вот:  мой  Платонов!
Директор  моей  школы!  В  родном  моем городе! - Она поклонилась и, смеясь,
села.
     За  столом стоял уже общий неровный шум разговоров, смеха, звона посуды
и  окликов через стол. Платонов сидел, чувствуя тут себя точно на отлете, но
и  это  ему  было все равно, и думал, что вот так в суете проходит последний
вечер  с  Наташей,  и не сразу расслышал, что ему задают уже во второй или в
третий раз один и тот же вопрос.
     Иннокентий,  у  которого  его  лососиный нос утратил нежный цвет и стал
малиновым,  деликатно  постукивал  пальцем ему по плечу, обращая внимание на
спрашивавшего.
     Платонов  полуобернулся и увидел помятое, скучное, мягкое лицо человека
с  большими  желтыми  зубами.  Говорил  он удивительно: даже в общем шуме не
считал  нужным  повысить  голос, так был уверен, что все обязаны расслышать,
что  он  скажет.  Платонов  только  глянул, и ему уже захотелось возражать и
спорить,  едва  расслышав  слова:  "...вот  вы  живете  на  периферии, и вы,
конечно, думаете..."
     - Вот  я  живу на периферии и ничего подобного не думаю, - сказал четко
и  с  удовольствием  открытого  столкновения  в  споре Платонов. - Вообще на
периферии  люди  думают  совершенно  разное,  как  и  в столицах. Деление на
категории  по  месту  жительства  опоздало  лет  на  тридцать, по-моему. Это
только  в кинофильмах почему-то любят показывать, как нравственный перелом в
человеке  разрешается  тем,  что  он садится в вагон и уезжает из столицы...
Предполагается,  очевидно,  что  он,  пройдя через чистилище поезда дальнего
следования, высадится на станции назначения новым человеком...
     - ...а  я  преклоняюсь  перед людьми... - перекрикивая усилившийся шум,
говорила  заведующая лабораторией, но перед кем она преклонялась, уже нельзя
было расслышать.
     В  дверях  столовой  возникли новые гости, вероятно очень значительные,
потому  что  Наташа так и вспыхнула от удовольствия и даже воскликнула: "Ну,
вот  уж  кого  не  ждали!.." - и, подбежав, трижды поцеловалась о женщиной в
вечернем  платье, откладывая в сторону какие-то коробки в шелковистой бумаге
и охапку гибких, завернутых в целлофан цветов с длинными стеблями.
     Снова  поднялась  волна  тостов, Наташа, сияя, вставала, благодарила, и
все стало похоже на настоящий праздник.
     Платонов   вежливо   улыбался,   кивал,   когда   все   поздравляли,  и
задумывался,  покручивая  двумя  пальцами за тоненькую ножку дымчатый бокал,
переливавший  радугой. Но как только улеглась волна поздравлений, Иннокентий
снова вежливо попросил Платонова повернуться, шепнув:
     - Амос Назарович... к вам...
     "И  чего  ему  от меня надо?" - подумал Платонов, глядя на того с мягко
шевелившимися  щеками  и  желтыми  зубами, все продолжавшего медленно и тихо
говорить, точно он был в комнате председатель.
     - Да,  я  очень хочу услышать, что об этом думает наш директор школы! -
поддержала  заведующая  лабораторией,  дружелюбно, но требовательно глядя на
Платонова.
     Едва поймав кончик разговора, Платонов переспросил:
     - А что вы называете таким разговором "по душам"?
     - Это   каждый   понимает,   -   сказал  Амос  Назарович.  -  В  случае
необходимости  я  вызываю  к  себе  и  говорю  с  ним по душам, вот о чем мы
говорили.
     - И  получается? - спросил Платонов, чувствуя опять оживление открытого
столкновения.
     - Получается.  А  если  нет  -  то  уж  не  моя вина. Я сделал что мог.
Конечно,  есть  такие,  которые  не поддаются. Ну, с такими у нас и разговор
другой. Теперь вам понятно?
     - Нет,  -  сказал  Платонов и заметил, что лососиный нос быстро на него
посмотрел  с интересом. - Вы вызываете подведомственного вам человека, чтобы
заглянуть в его душу, разбередить ее, что ли?
     - Точно. Вот понимаете же, значит!
     - Еще  нет.  А  свою  душу  вы  ему  тоже раскрываете? Свои сокровенные
мечты,  ошибки  и надежды? Ах, нет? Тогда это уже не "по душам", а только по
чужой душе разговор.
     - Да  я-то  тут  при чем? Дело не в названии. Я вызываю человека, и я с
ним...
     Наташин  муж,  продолжая  улыбаться и слушать свою соседку, внимательно
покосился на Платонова и продолжал разговор.
     - Правильно,  -  уже  не  останавливался  Платонов,  -  предполагается,
значит,  что  он  должен  раскрывать  свою  душу, а вы нет. А вам никогда не
приходило  в  голову,  что  в ту минуту, когда вы стараетесь заглянуть ему в
душу,  он сидит против вас и занят той же самой работой: старается заглянуть
в  вашу?  Например,  старается  понять,  что там у вас? Стоит ли вам верить,
раскрываться перед вами?
     - Так,  - с удовлетворением констатировал Наташин муж и опять улыбнулся
в сторону своей собеседницы.
     - Ну и пускай! Мне-то скрывать нечего!
     - Вы  не допускаете, что у него работа может пойти даже успешнее, чем у
вас?  Что  он  обнаружит  в  вас  равнодушие  к  его  судьбе, пренебрежение,
необоснованную  уверенность  в  своем превосходстве, что он почувствует, что
вам  на  его  душу-то  в  общем  и  наплевать,  а  нужен вам только исправно
повинующийся работник?
     - А   кто  же  мне  еще  нужен?  -  вдруг  обрадованно  засмеялся  Амос
Назарович,  катая во рту маринованную вишню. - Фрейд с его комплексами? Нет,
голубчик, мы делом заняты, извините!
     - Зачем  же  употреблять  такие термины: душа! Даже в самом условном их
смысле!   Если   говорить  вообще  о  воспитании  людей,  то  вся  ошибка  в
удивительной  уверенности,  что есть у одних людей замки, а у других - ключи
к  этим  замкам.  И  поскольку  по  должности  эти ключи им вручены, их дело
только  ходить  да  щелкать:  открывать  своими  ключами эти замки. А это не
соответствует действительности: вы щелкаете, а замки-то не открываются.
     - Так-с,  печальное  признание  в  устах  директора и воспитателя нашей
молодежи.  Значит,  вы  видите кругом одни загадки? Таинственные психические
лабиринты, куда не влезешь? А влезешь - не вылезешь? Непознаваемое, что ли?
     - Вот  как  сразу,  -  сказал  Платонов, поворачивая бокал на скользкой
скатерти.  -  Либо  все  как  на ладони, либо "непознаваемое"? А может быть,
просто  такие  сложные  системы,  которые  не  поддаются  ключу  от висячего
амбарного замка?
     Амос  Назарович еще покатал во рту вишню, медленно разжевал, показывая,
до  чего несокрушим в своей позиции, вынул двумя пальцами косточку и отложил
на край тарелки. И только после этого снисходительно резюмировал:
     - С  вашими третьеклассниками вам, конечно, можно себе позволить всякое
такое,  а  тем,  кто вкалывает, так сказать, на переднем крае, - не до того.
Тресни,  а  дай  результат!  С  нас  спрашивают!  -  И  он  ради еще большей
непринужденности  потянулся,  зачерпнул  ложечкой,  высыпал  на  тарелку еще
несколько  маринованных  вишен  и, осторожно выбрав себе одну, отправил ее в
рот и стал там перекатывать, не торопясь съесть.
     - А  мы  там,  на  периферии,  - вызывающе скромно протянул Платонов, -
находимся  в  полной  уверенности, что уж кто-кто, а мы-то на самом переднем
крае. Вот ведь как!
     - Преклоняюсь!  -  сказала заведующая лабораторией и стукнула маленькой
рукой с кольцом по столу.
     - Ну,  космических  кораблей  вы  там, наверное, не делаете? - невнятно
из-за  вишни заметил Амос Назарович, которому разговор, видимо, уже перестал
доставлять материал для веских рассуждений вслух и потому надоел.
     - Нет,  не  делаем,  -  сухо  проговорил  Платонов, - мы только готовим
личный  состав для их команд! И кадры для пяти тысяч заводов, где их делают,
и  готовим  тех,  кто их будет кормить, и так далее. И мы в нашем непомерном
самомнении  воображаем даже, что судьба мира зависит именно от того, полетят
ли  на  этих  кораблях  умственные  недоросли, фельдфебели, полуавтоматы или
умные, добрые и свободные люди.
     - Ну, это лирика, - сказал Амос Назарович.
     - Безусловно! - подтвердил Платонов. - Она-то у нас и ценится.
     Лососиный  Иннокентий  вдруг  глянул  на  Платонова  неожиданно умным и
приветливым  глазом,  усмехнулся  и  тотчас  утопил  нос вместе с усмешкой в
широком  бокале, чтоб не обидеть Амоса Назаровича, все катавшего и катавшего
вишню с видом превосходства.
     - Ну  что?  Платонов  тут  все  изрекает  прописные  истины? - спросила
Наташа.  Она  обошла вокруг стола, разговаривая со всеми гостями по очереди,
и теперь добралась и до Амоса Назаровича.
     - Лирика...   Лирика...   -   с  деланным  добродушием  пробурчал  Амос
Назарович.
     Многие  гости  уже  вставали  со своих мест, переходили в гостиную, где
уже  заиграл  магнитофон  и появились запотевшие графины и тарелки с жареным
миндалем и узкие бокалы с разноцветными соломинками.
     Платонов  почувствовал,  что  его схватили за руку, и узнал Наташу. Она
вытянула его в коридор, протащила до самой кухни.
     В  кухне  было  прохладно,  тихо  - тут ничего не готовили, все было из
ресторана,  и  обе  плиты, электрическая и газовая, сверкали чистые, точно в
магазине.  Внизу,  за  окном,  очень  далеко  были  видны  бесчисленные огни
ночного города, и в темном небе стояло необъятное розовое зарево.
     - Мне  завтра  уезжать,  Платонов,  -  сказала  Наташа,  отворяя дверцу
холодильника.  -  Хочешь  чего-нибудь выпить? Нет? Все равно выпей! Вот, на,
это  шампанское...  -  Она налила ему и себе и села на низенькую скамеечку у
раскрытой   дверцы  холодильника,  освещенная  его  молочным  светом.  -  Не
воображай, что я пьяная. Но не воображай, что я уж вовсе трезвая.
     - Надо бы холодильник закрыть, - сказал Платонов.
     - Наоборот,  пускай  будет  открыт.  Если  бы научились людей держать в
холодильниках, какие они неиспорченные могли бы оставаться всю жизнь!
     Глаза у нее блестели, как в лихорадке, и щеки горели.
     - Вот,  прошел, проходит мой великий день. Моя вершина. Теперь я уже ни
шагу  не  сделаю  вверх. Теперь мне только нужно покрепче держаться, чтоб не
спихнули куда-нибудь пониже, вот что!
     - Что  ты  только  говоришь?  Наташа? - тревожно спросил Платонов. - Ты
правда выпила лишнее!
     - Брось,  что ты понимаешь в этом, Платонов!.. Все просто: в том кругу,
где  я  живу,  все  что-нибудь собой представляют. Тут просто неудобно, если
хочешь  -  неприлично не иметь какой-нибудь ученой степени! И я должна была.
И  я  ее  добилась!  Я способная. Но я и не глупая. Я знаю, что для меня это
вершина.  Вот и все. Больше ничего со мной не будет. Продолжения не будет, и
черт с ним.
     - У   тебя   такое  настроение,  ты  нехорошо  что-то  говоришь,  -  со
страданием сказал Платонов.
     - А  ты  не  страдай  за  меня, Коля, все в общем хорошо. Черт с ним со
всем.  Вот  ведь  ты  приехал,  а  я  о  чем говорю? Платонов, ты ужасно мне
нравишься!  Мне  нравится  даже твой костюм. Твой кошмарный костюм! В нем ты
похож  на  положительного  героя  в  пьесе. И до чего у тебя сухие губы, ты,
наверное, ни разу и не целовался с тех пор?
     - Ну,  уж  так  и  ни  разу!  -  обидчиво  конфузясь, хмыкнул Платонов,
отворачиваясь и разглаживая подразумеваемые гусарские усы.
     - Молчи!  А  то  я приеду и убью ее из ровности!.. И не смей думать: "А
ты сама!" - я совсем другое дело...
     У  нее  был  вид  какой-то  отчаянный,  вызывающий,  и  глаза  блестели
нездоровым  блеском,  точно в лихорадке, но она казалась ему очень красивой,
и  только  когда  он  вдруг  заметил,  что подбородок у нее не такой тугой я
твердый,  как  прежде,  и  какой-то  налет  усталости  пробивается сквозь ее
отчаянную  бодрость,  -  сердце  у  него  самым настоящим образом сжалось от
скрытой жалости.
     Она  замолчала и, сидя на скамеечке, тщательно расправила платье у себя
выше колен, обтянутых кружевными черными чулками.
     - У  тебя  были вечно исцарапанные коленки, - сказал Платонов, стараясь
говорить  весело,  чтоб  в  голосе  не пробилась все возраставшая неизвестно
почему неудержимая жалость к ней.
     - Да,  у  меня  не было чулок. Во всяком случае, настоящих чулок. И мы,
девчонки,  ходили  из гордости до морозов с голыми ногами... Коля, хочешь, я
все брошу и уеду с тобой?
     - Ты любишь своего мужа, Наташа?
     - Что?.. Да, он меня очень любит.
     - Я тебя спрашиваю, Наташа.
     - А  я  отвечаю:  ты  что,  не  слышишь? Он очень меня любит. Ты хочешь
спросить,  как  все это получилось. Наверное, это? Пожалуйста, не спрашивай.
Он  добрый,  он  все понимает. Почти во всем. Почти все. Он крупный человек.
Вроде  слона. Слоны могут быть добрыми. А моськи - нет, моськам надо лаять и
суетиться  и не зевать... Коля, возьми меня отсюда. Я снюсь сама себе, будто
я снова на Набережном бульваре... Ты все спрашиваешь, как все получилось...
     - Я ничего не спрашиваю, ты успокойся, Наташа, не надо...
     Она топнула ногой и крикнула:
     - Нет,  ты  спрашиваешь,  что  я,  не  слышу,  что ли?.. Ладно. Когда я
узнала,  что  ты  опять  учителем  в  нашем  городишке, ты представлялся мне
стоящим  в  самом хвосте какой-то длинной, почти не подвигающейся очереди. И
столько  народу  впереди  тебя!  И стольких других впереди тебя, которые уже
полными  руками  хватают  все:  славу,  награды,  успех!  Я  ужаснулась этой
очереди.  Я  подумала:  это  для  неудачников.  В жизни есть первый класс, и
второй,  и  третий, и те, кто едут в первом, уговаривают тех, кто в третьем,
что  там  т