Очень  она,  несмотря  на  все  это,  хороша.  Вот так она, наверное, и
снималась  в фильме, и сейчас любому дураку ясно с первого взгляда, что она,
небрежно  захлопнув  за собой дверцу спортивной машины, выскочила у подъезда
нашего  дома  проездом  по  пути  в блистательную область круизов, лайнеров,
аэропортов,  эр-кондишенов,  сертификатов,  отелей или в крайнем случае хоть
молодежных  кафе,  шашлычных  "Чайка" для романтиков, фестивалей современной
музыки  поп  и  прочих  бикини, причем всем этим она даже как бы пресыщена и
там не удивится ничему, и там не выпустит соломинки, зажатой в зубах.
     - Я  на  минутку!  -  сухо сообщает она кому-то, глядя в сторону, потом
поворачивается  и  взглядывает  на  меня.  Минуту  губы  ее  все  еще как бы
пренебрежительно   и  равнодушно  кривятся,  одним  уголком,  где  шевелится
соломинка, которую она лениво пожевывает.
     Я  тоже смотрю на нее, жду. Я так знаю этот взгляд, это настроение, всю
ее  знаю,  от  загнутого  вверх  колечка  на  кончике  блестящих,  тщательно
приглаженных  волос до золотой пряжки на туфлях. Могу угадать цвет трусиков,
которые  на  пой  сейчас, с точностью один к двум. Как-никак два десятка лет
прожили бок о бок.
     - Только  на  минутку!  - хмурясь от моего взгляда, вызывающе повторяет
Катя.
     - Очень  рада.  -  Я  говорю  это  спокойно, так, чтобы не слышалось ни
малейшей  радости,  и потихоньку думаю: "Вот хорошо было бы, если бы ты меня
вдруг сейчас поцеловала".
     - Позабыла  кое-что из мелочей. Если нет возражений, я хочу захватить с
собой.
     Она  проходит  мимо меня и, повернувшись спиной, долго роется, выдвигая
ящики  своего шкафчика, задвинутого за угол дивана, на котором она спала все
последние  годы,  с  тех  пор как мы одолели такую фундаментальную покупку -
диван.
     - Тебе эта кастрюльчонка не нужна? Я могу и оставить.
     Это  полуигрушечная  кастрюлечка,  куда  едва  умещаются два яйца. Я не
отвечаю.
     - Значит,  нет?  Отлично,  - оживленно говорит Катя. - Тогда я забираю.
Во  что бы мне уложить только? Тут еще мой электрический фонарик и кое-что в
коробке, мелочь кое-какая...
     - Возьми авоську. Которая с ручками.
     - Ну   она   же   тебе  самой  нужна...  Придется  из-за  нее  еще  раз
возвращаться.
     - Не надо. У меня есть другая.
     - Желтая? Она дырявая.
     - Заштопаю.
     Ответа  нет.  В  шкафчике  громыхают  жестяные коробки, потом все ящики
один за другим задвигаются с треском.
     - На  черта  мне  кастрюльки!  - Дверца шкафчика захлопывается, да так,
что отскакивает обратно. - На какого пса мне фонарики!
     Пока  она  безобразничает,  я думаю: пускай! Все-таки она тут, можно на
нее  посмотреть,  голос  ее  слышать,  как  она мила мне, какая родная, даже
сейчас,  когда  бес  в нее вселился. Конечно, этому бесу ее я не уступлю все
равно,  и  она  это  знает.  А  все-таки как тепло, пока она тут. Как станет
холодно, когда опять уйдет.
     - Я  пришла  просто  спросить, - может быть, тебе что-нибудь нужно? Вот
зачем я пришла.
     - Нет,  совершенно ничего, - говорю я безразлично, и мне уже становится
тоскливо - она сейчас уйдет.
     Она смотрит на меня в упор, с ненавистью:
     - Знаешь,  я  тебе  верю.  Тебе  правда  ничего не надо. А мне тебя все
время  не  хватает!  Ты  счастливая, ты можешь одна, а мне не хватает! - Она
топает ногой от злости. - Ничего, привыкну, обойдусь!
     - Значит, это я тебя выгнала?
     - Конечно.  -  Сделав страшные глаза, она приближает свое лицо к моему,
чтоб  было  страшнее,  убежденно, торжествующе еще повторяет: - Коне-ешно! У
тебя же ненависть!
     - Глупая дура, - говорю я. Мягко, с участием.
     - Ах,  как  это  здорово! Слыхали? Дура, вот и все! Все вопросы решены!
Прелесть!  -  Она захлебывается от иронического восторга, восклицает: - Вот!
Можете   полюбоваться!   Пожалуйста!   -   Щелкает   каблуками   в  холодном
полупоклоне,  приглашая  всю  толпу  невидимых  слушателей,  сгрудившихся за
дверьми, входить полюбоваться. - Дура, и все!
     К  ее чести надо заметить, что все это говорится вполголоса, даже тише,
с учетом, что общий коридор рядом.
     - Если  в  тот раз тебе показалось что-нибудь обидное в моих словах, ты
меня прости. Я не хотела тебя обижать.
     - Вот то-то и обидно, что даже не хотела!
     - Просто  я плохо воспринимаю некоторые новшества, как все старые люди.
А я совсем уж, видно, отживший...
     - Черта  с два, отживший!.. - Дергая от раздражения то одним, то другим
плечом,  Катя  мечется  по  диагонали  взад  и  вперед по комнате, так круто
поворачиваясь  в  углах,  будто  ждет,  что  кто-то на нее набросится сзади.
Сейчас  уже,  пожалуй, у нее нет гоночной машины - это просто Катька, только
разобиженная,  разозленная,  как  десять  тысяч Катек. Просто бешеная. - Это
вполне  точно!  -  выкрикивает  она приглушенным голосом то из левого, то из
правого  угла.  -  У  тебя ко мне ненависть! Тлела, тлела и... выпрыгнула!..
Господи!  Чужие,  равнодушные  люди,  кого  я  даже  видела  в  первый  раз,
радовались  за  меня.  Поздравляли!  Самые  простые, рядовые зрители... Даже
такие...  Ну,  тебе  неважно...  Кто  смотрел  передачу, почему-то всем было
интересно  и  приятно,  нравилось  всем,  а  ты  меня взяла и подкосила! Это
неважно,  что  ты  не  права,  я это знаю, а ты в меня впустила, или как это
называется,  червяка  сомнения!  Я  в себя, может быть, перестала верить! Ты
меня уверенности лишила!
     - У тебя еще осталось, детка. На двоих.
     - Ах, даже на двоих? Точно подсчитано?
     - Да  нет,  я  хочу  сказать только: больше даже, чем необходимо, вот и
все.
     Катя  вдруг  подходит  к дивану и садится, томно откинувшись на спинку.
Закидывает  ногу  на  ногу... Говорит с медлительной рассудительностью, хотя
все еще кипит:
     - Мне   просто   чисто  психологически...  я  хочу  осознать,  то  есть
освоить...  и  понять...  Как  может  человек,  пускай  самый  равнодушный к
другому,  пускай  который  нисколько  не  уважает и никого ни капельки... не
привязан  даже,  это  пожалуйста,  это  его дело, но зачем у него презрение,
ненависть  зачем?  За  что?  За что меня?.. За что другого стараться в самое
больное  место?  Что это за удовольствие?.. Никто мне ничего плохого! Все ко
мне  хорошо,  а  ты  одним  тем  разговором  хотела  все затоптать, убить...
Как-нибудь  угне...  сти!  Ну  вогнать меня в ничтожество, в пустышку!.. Ну?
Теперь тебе легко молчать - свое дело сделала!
     Теперь  она,  кажется,  все выплеснула и, наверное, вот-вот уйдет. Пока
она  буянит,  в  комнате  все-таки  полно  жизни,  а  уйдет - тут точно часы
остановятся,  перестанут  тикать,  и  мы  останемся наедине - я и моя старая
комната. Последняя моя комната.
     - Не  обращай  ты  внимания.  Я даже не помню, что я тебе наговорила...
Ну, мне почему-то неловко за тебя... показалось.
     - Неправда!  Неловко!  Ты  сказала хуже! Я никому... никого не просила,
никому не позволю за меня краснеть!
     Она,  подскочив  на месте, топает ногой и опять откидывается на спинку.
И даже глаза наполовину прикрывает.
     - Никто  не  отнимает  у тебя права краснеть за себя. Это право каждого
человека.  Не  все  умеют  только  им пользоваться... Я просто чего-то очень
другого  ожидала.  Вот  мне  и  показалось  как-то  уж  очень нескромно. Но,
наверное,  это  так  принято, что с меня спрашивать, я и телевизор-то смотрю
раз  в  неделю у Жанны. Я старый человек, "не в курсе сегодняшних вопросов",
как про меня говорят...
     - Виталий  Витальич  говорит,  да.  Но  ты  воображаешь,  что ты сейчас
прибедняешься,  а  это и на самом деле так оно и есть: ты действительно не в
курсе!
     Она вскакивает, оживленно разглаживает ладонями короткую юбчонку.
     - В  общем,  все  ясно.  - И очень любезным голоском: - Так тебе, может
быть,  что-нибудь  нужно помочь, принести?.. А чье дежурство сегодня? Я могу
полы вымыть. Пожалуйста!
     - Все хорошо, спасибо, ты можешь идти со спокойной совестью.
     - А  за  кефиром  сходить?..  А-а...  принесла?  Значит, все в порядке?
Тогда я пошла.
     - Счастливо тебе.
     - И  тебе  счастливо...  Ну  так... Вот я ухожу... Вот сейчас... - Она,
деловито  хмурясь,  осматривается  по  сторонам рассеянным взглядом, чего-то
ждет.  -  Ну,  кажется,  все?.. Тогда я пошла... Я еще зайду тебя проведать,
ладно?.. Ну, все...
     Она  уходит,  а  я  слушаю  ее  шаги  по  коридору. Они звонко щелкают,
удаляясь.  Открылась  и  захлопнулась дверь на лестницу, я сижу не шевелясь,
не   думая,  не  оглядываясь,  жду,  пока  перестанет  так  стучать  сердце,
торопиться  мне  больше  некуда.  Я  даже  не слышу ее возвращающихся шагов.
Разом  отворяется  дверь,  и  снова  появляется  Катя.  По  ее  виду сразу я
понимаю, что хорошего ничего не случилось.
     - Разговор   получился  какой-то...  а  я  желаю  без  эмоций,  чего-то
конкретного.  Может  быть, мне объяснит? (Она так и говорит: "объяснит".) По
порядку!
     Я  нехотя  собираюсь  с  мыслями.  Что-нибудь  смягчать,  уступать - не
поможет;  даже  если  бы я попробовала, она не поверит, мы хорошо друг друга
знаем.
     - По  порядку.  Хорошо.  Жанна  постучала  ко мне: "Скорей-скорей, Катю
показывают!"  Я  вхожу  и  вижу  на  экране - вы все сидите в креслах вокруг
столика и радостно улыбаетесь, как именинники...
     - Правильно!  Я  и  радовалась! Мне козой скакать хотелось, если желают
знать! А это нельзя? Плохо?
     - Козой?  Хорошо. Без телевизора. Вы сидели, сияли и сами себе, то есть
друг  другу,  по  очереди  говорили,  какие вы талантливые и как вы довольны
тем, что сделали...
     - Неправда, неправда!.. Я так не говорила.
     - Я  только про тебя, на других мне, в общем, наплевать. Ты трогательно
запиналась   от   наплыва   волнующих   чувств,  от  смущения,  которого  не
испытывала,   так   как  весь  текст,  именно  даже  с  этими  трогательными
запинками,  выучила  дома.  Как  бы  борясь  с застенчивостью, мешающей тебе
открывать  глубоко  затаенные чувства, наивно моргая подклеенными ресницами,
ты  сообщила нам, какой замечательно тонкий и глубокий мастер тот мордастый,
что  сидел  с  тобой рядом, и как ты благодарна ему, что без его руководства
тебе бы нипочем не создать такого замечательного образа.
     - Я не говорила "замечательного"!
     - Но  ведь  это  подразумевается,  иначе  за  что  же тебе было его так
благодарить?  Да  я  ведь  не  записывала  слов-это  просто мое впечатление.
Неловко мне за тебя было, и все.
     - Ты  сказала,  что  тебе  хотелось  протянуть  руку  и вытащить меня с
экрана в комнату. За уши.
     - Я  не  говорила:  за  уши. Просто вытащить... Подумай! Ну, фильм... А
вдруг  он  окажется  самый  обыкновенный  и  даже не очень удачный, а вы уже
собрались, восхищаетесь собой и празднуете.
     - Мы  все  повторяли, что фильм выйдет на экран и тогда уж дело зрителя
будет судить нашу работу! Ты не слыхала?
     - Слова!..  Нет, все равно получилось у вас, как если бы в опере еще до
начала  спектакля  певцы  вышли  и  стала  раскланиваться и принимать цветы,
прежде  чем  зрители  в  зале  услышали  хоть одну пропетую ими нотку. А там
принято почему-то раньше спеть, а потом уже ждать, будут хлопать или нет.
     Мы молчим некоторое время, потом Катя задумчиво произносит в воздух:
     - Сколько   яду   бывает   в  людях...  Так  даже  легче...  Могу  тебя
обрадовать,  моя лучшая подруга Стэлка вполне с тобой солидарна. От зависти,
что ее не взяли сниматься.
     - Ну вот. Меня тоже не взяли.
     - Ладно,  все  выяснено:  я  очумелая  от  мелкого  успеха хвастунишка,
зазнайка, нахалка...
     - Нет, нет... нет!
     - Как же так?
     - Ни  то,  ни  другое,  ни  третье.  Всего  этого  еще очень понемножку
завелось, и я побаиваюсь, как бы не пошло разрастаться.
     - О-о,  это противное зрелище, надо других от него избавить... Придется
как-нибудь разрастаться на свободе, самой...
     Вот теперь уж дверь хлопает по-настоящему.
     История  с  телевизором,  конечно, не причина всему. Но и не "последняя
капля".  Скорее,  последний  ушат,  плюхнутый  в  полное  корыто, после чего
мыльная  вода  плещет  на  ноги прачке и разливается мутными лужами по всему
полу.
     Все,  все  это  не  главное.  Главное  -  это  то,  что ей нужно было и
хотелось  уйти.  Просто  молодые всегда уходят от старых. Даже если остаются
около  них.  Чудом  надо  считать другое: что мы так долго и так хорошо были
вместе. Чудо, что это тянулось столько лет. А конец - всегда есть конец.
     Долгое  время  спустя  в  дверь  скребется  Жанна.  Испуганным шепотом,
полная сочувствия, спрашивает:
     - Она  ушла?  -  то есть совсем ушла, хочет она сказать. Я киваю, и она
понимает и еще что-то спрашивает, я не слушаю, отвечаю:
     - Все  правильно...  Тяжело?  Странный  вопрос.  Да.  Я как раз об этом
думаю:  почему-то  настоящую  цену  всего дорогого в жизни мы узнаем, только
теряя  его.  Как будто надо, чтоб это у тебя отняли, взяли из рук и положили
отдельно  от  тебя  на  какие-то  весы.  И только тогда узнаешь, сколько это
весило  -  то,  что  было  в  твоих руках. А пока это с тобой - оно как бы в
тебе, отдельно не взвесишь, правда?
     Этой  ночью  я  лежу  в  постели  с  новым  ощущением какой-то невольно
доставшейся   свободы,   одна   в   затишье,  в  полной  завершенности  моей
закончившейся жизни.
     Это  совсем  не означает, что я собираюсь завтра помереть. Или, скажем,
прохныкать  остаток  жизни.  Вовсе нет. Просто я способна трезво отдать себе
отчет вот в каком простом обстоятельстве: прошла моя жизнь.
     Секундная  стрелка  моей  жизни  с  постоянно трепещущими на ее кончике
событиями,  крутыми  переломами, неожиданными катастрофами - эта сумасшедшая
стрелка,  так неотступно своими торопливыми толчками всегда мчавшаяся у меня
перед глазами, больше не нужна для измерения дней моих и дел.
     Какие  уж  секунды!  Теперь  мне  хватит неторопливо оторванного листка
календаря на стенке.
     Полная  шапка  лотерейных  билетиков  с предсказаниями судьбы на каждый
день  -  некогда  свернутых  в  тугие,  такие волшебно-загадочные трубочки -
теперь  пуста.  Билетики развернуты, расправлены, прочитаны. Все до единого.
Все  уже  исполнилось.  Стало  достоверным.  Как  прогноз  погоды на прошлый
год...
     Все  с тем же неясным удивлением человека, проснувшегося совсем не там,
где  заснул,  я  вижу  ночную  комнату,  квадрат света от уличного фонаря на
потолке,   полку  с  книгами,  Катин  диван  и  шкафчик,  старый,  старинный
приемник,  гардероб,  отгораживающий  нас  от общего коридора, и вижу себя в
этой  комнате  тоже новыми какими-то глазами, и мне хочется спросить: кто я?
Как  я  сюда  попала?  И  я  оглядываюсь.  С  закрытыми  глазами.  Моя самая
обыкновенная  жизнь,  без  великих  дел и взлетов, мне сейчас представляется
бесконечно  длинным  путем  через  какую-то  каменистую равнину с зарослями,
которую  мне  видно  теперь,  в  конце  пути,  с  пригорка или начинающегося
подъема, что ли.
     Я  лежу  и  думаю  ночью  в полутьме, и потому, наверное, мне и равнина
представляется  как  будто  в  сумерках, когда виден становится тлеющий свет
даже  самых  дальних, полупотухших костров покинутых стоянок на долгом пути.
Длинная,  неровная цепочка оставленных стоянок около костров, обогревавших в
дальние  годы  нас.  Не меня - нас - всех моих милых, всех, кто были моими и
были  милыми,  и  потом умерли или ушли, а для меня остались навсегда у этих
тлеющих еще костров, излучающих тепло, к которому тянутся мои руки.
     Только  не  надо  думать  о  том,  что  было  сегодня, вчера. Подальше,
подальше  надо, ведь надо все вспомнить: кто я? Откуда? И как я сюда попала,
в эту комнату. Осталась тут одна.


     Я тихонько повторяю: Санька... Санька... - зову себя из прошлого.
     Да,  когда-то  на  свете  была деревенская девчонка Санька - маленькая,
белобрысая заика.
     Эта  девчонка  и  была  я. Неужели я? А может быть, так получилось, что
просто я откуда-то много чего знаю про эту девчонку?
     Но все-таки считается, что это была я.
     Наверное,  так  оно  и есть. Но ведь Саньки все равно давным-давно нет.
Нигде  нет.  Ее  не  существует.  Только  в  моей памяти я вижу ее странным,
двойным  взглядом:  знаю,  что Санька делала, видела, думала. И одновременно
вижу ее со стороны - издалека, из "сегодня"...
     Роду  своего  я  совсем  не  знаю.  Неинтересно было прежде узнавать, а
потом и спросить стало не у кого.
     Даже  мать  не могу вспомнить, только голос помню, даже не голос, а как
она меня откуда-то издали звала, а я дурачилась, пряталась, не откликаясь.
     Главный  человек  моего  детства был дедушка Вася, уже совсем на склоне
своей  жизни вдруг появившийся снова в деревне в нашей запустелой избе, где,
кроме  меня,  никого  в  живых  не оставалось, после того как бабушку увезли
хоронить.
     Мы  с  ним  стали жить вдвоем, не помню когда, мне казалось, что всегда
так  и  было;  мы  с дедом Васей - вся семья. Еще была сестра Нюрка, да та в
городе, так что ее будто и вовсе у нас нет.
     Дед  Вася  был  громадный  и  еще  сильный,  но  полуслепой,  и потому,
наверное,  мы все время проводили вместе и он все рассказывал мне, вспоминал
и,  странное  дело,  смеялся  над  собой, а не жалобился, вспоминая ушедшее,
даже  мою  умершую  бабушку,  которую  он страшно любил. Он как будто только
радовался,  что  она  была  такой  чудной да молоденькой, что так все хорошо
было  когда-то  и  сам  он добился исполнения своего несбыточного мечтания -
сколько   лет   плавал   на  волжских  буксирах  машинистом.  Последним  был
"Муравей", и с него-то ему пришлось сойти на берег - из-за плохого зрения.
     В  деревне  он  был  уже  не  работник,  и мы все придумывали, как быть
дальше?  И  вот  в  то  последнее  наше  с ним счастливое лето удалось ему в
конторе,  можно  сказать  обманным  образом,  наняться бахчу сторожить, а он
дорогу-то  под  ногами плохо видел: через тени ноги поднимает - переступить,
а об корни запинается...
     Сам  он  ничего  укараулить,  конечно,  не мог, но кое-как скрывал этот
свой недостаток при содействии двух собачонок, как он сам выражался.
     Степка  и был псенок расторопный, звонкий, злой, как чертенок, веселый,
ласковый,  и неусыпный. Стоило кому-нибудь только подступить к дальнему краю
бахчи,  Степка  весь  сразу  закипал,  как котелок на огне, от негодования и
мчался  сломя  голову  разбираться,  что  там случилось, да с яростью такой,
будто это у него прямо изо рта собственный его последний арбуз вырывают!
     А  я  была  вроде  второй собачонки, мне тогда лет шесть-семь было, что
ли,  -  хитро  помогала  деду скрывать его предательскую полуслепоту. Всегда
вовремя,  незаметно  поворачивала  деда лицом туда, откуда грозила опасность
дыням  и  арбузам,  подсказывала, кто там появился - девки ли, ребята. И дед
Вася  сейчас  же поднимался во весь свой могучий рост и кричал в ту сторону,
хотя  ничего  не  видел,  грозно  помахивая  посошком,  а то и берданкой для
острастки.
     Но  это  было  еще  самое  легкое. Трудное, даже очень опасное для деда
было,  когда  приходилось  ему  за чем-нибудь ходить в контору или вообще на
люди.  Но  и тут я его выручала, помогала скрывать слепоту, цеплялась, вроде
пугливо,  деду Васе за руку или штанину, а на самом-то деле это я его вела и
останавливала,  где  надо, и на ступеньки незаметно помогала взойти, и все с
таким  дурашливым  видом,  чтоб  со  стороны  всем  казалось: вот уж истинно
дурочка  деревенская,  до  чего  за старика цепляется, без него шагу ступить
боится.
     Потом  это  все  разоблачилось  и  рухнуло,  но  то  лето  было  у  нас
счастливое,  и  дед  Вася, точно чувствовал, что хорошее недолго протянется,
все  вспоминал  про  свою  старину:  как это удивительно у него получилось в
жизни.  Был  он  когда-то  деревенским,  жил  в  батраках,  потом выбился на
фабрику, п