ло крикнул:
     - Еще разок за отъезжающих!
     - Давайте!..   Встать!..   Товарищ   Сырцов,  вставай!  Ефим  Ефимыч!..
Красильников!..  Ваше  здоровье!  Больше  уголька на-гора! Встряхнетесь там,
помолодеете!
     Лева,  улыбаясь,  вслушивался  в  голоса  и  теперь узнавал уже всех: и
заместителя  управляющего  Красильникова, и инженера Сырцова. Теперь ему все
разъяснилось:  отца  посылают,  вернее,  он  сам  вызвался ехать работать из
канцелярии  управления  на  шахту.  Они с мамой, конечно, тоже поедут. Все в
Левиной   жизни   будет   теперь  другое:  местность,  дом  и  двор,  школа,
товарищи...  Вот  какая,  значит,  перемена назревала в их жизни! На трудное
дело всегда посылают самых лучших. Ясно, что и отца послали...
     Сердце  у  Левки  тревожно  и  радостно билось. До чего же хотелось ему
сейчас  заглянуть  в  комнату,  где все тянулись поздравлять отца!.. До чего
хотелось  бы  ему  увидеть  недавнее заседание, откуда все эти люди пришли к
ним на квартиру!
     Он   живо  представил  себе  большой  строгий  кабинет.  Самый  крупный
работник,  которого  он  в  жизни видел своими глазами, был первый секретарь
райкома.  Поэтому он сейчас же представил себе, что именно секретарь райкома
встает  и  говорит:  "Товарищи,  нам  нужно  самых энергичных и лучших людей
бросить  на  шахты, чтобы побольше давать уголька на-гора. Кто хочет взяться
за это трудное дело, прошу сделать шаг вперед!"
     И  Лева  видит,  как  несколько  человек во главе с папой отделяются от
других  и  все  разом делают четкий шаг вперед. И секретарь райкома обнимает
папу,  целует  его  и  говорит:  "Ефим,  на  тебя я всегда надеялся! Вперед,
Ефим!"  Секретарь  очень  похож  на  Чапаева,  и  Лева  чувствует, что слезы
гордости щекочут ему горло.
     Ах,  если  бы  самому  дожить  до  такого момента, когда его позовут на
какое-нибудь  почетное,  замечательное  дело,  когда  он  сам  сможет так же
бесстрашно   и   спокойно   шагнуть   вперед,  чувствуя  у  себя  за  спиной
восторженный  шепот  голосов  -  мамы,  отца,  Юрки  с  Сенькой  и...  одной
малознакомой  девочки,  Тамары,  встречая  которую он проходит всегда задрав
нос,  посвистывая  и  шаркая подошвами, чтобы она не догадалась, до чего она
ему кажется прекрасной...
     Он  уже  не  мог  больше усидеть на месте. Проскользнув через кухню, он
выскочил   за   ворота,   не  обращая  внимания  на  толчки  и  повизгивания
налетевшего на него с разгона Полкашки.
     Сеня  с Юрой, заслышав скрип Левиной калитки, сейчас же снова выскочили
над забором, как два сторожевых петрушки.
     - Уезжаю  я,  ребята!  - не дожидаясь вопросов, сказал Левка. - Что все
на  месте-то  сидеть?  Надо  по-шахтерски  браться  за  дело.  Вот  папка  и
вызвался.  Он  же  инженер-угольщик.  Сейчас  его  там  все поздравляют. Еще
Красильников едет и...
     - Это у которого пять медалей с орденами? - осведомился Сенька.
     - Он   самый!   И   другие   тоже...  А  Саломатин  стушевался.  Знаешь
Саломатина?
     - Веркин  отец?  -  презрительно  спросил Юрка. - Э-эк, трус! Ищет, где
легче... Значит, едешь, Левка?
     - Такое,  брат,  дело! - серьезно ответил Лева. - Не отказываться же...
А вы что до сих пор на улице, домой не идете?
     - Никак  дососать  не  можем  конфетов  этих:  весь рот свело, - устало
чмокая,  признался Сенька. - А домой идти - мама спросит: "Откуда взяли?" Да
сейчас уж немножко осталось, как-нибудь дососем...
     "Ах  да,  была эта история с конфетами", - вспомнилось Левке, и он даже
поморщился, до того некстати сейчас было это стыдное воспоминание.
     Эти  конфеты,  купленные на "казенные", как называли мальчишки, деньги,
совсем  было  выскочили  у Левы из головы. Но, когда он вернулся в отцовский
кабинет  после разговора с ребятами, поступок его показался ему во много раз
хуже, чем сначала.
     Ему  снова  представился  отец на заседании, а в это самое время Левка,
как  низкий  воришка,  как подлец, утаивая у отца сдачу от крабов и судака в
томате... Тьфу, как тяжело и неловко на душе!..
     Левка  повалился  на разостланную по полу вытертую шкуру белого медведя
и  сделал  страшную  гримасу  отвращения к самому себе. Теперь ему уже почти
хотелось  реветь  от  стыда.  Потом он придумал все-таки кое-что, и лицо его
прояснилось.  Он  вполз  под шкуру, просунув руки в рваную на лапах суконную
подкладку.  Когда  отец  придет  в  кабинет,  а  он  придет  обязательно  за
папиросами  своей  набивки, Лева встанет на четвереньки и, рыча по-медвежьи,
пойдет  на  отца.  Так  у  них  бывало уже не раз. Отец обязательно спросит:
"А-а,  к  нам  медведь  забрался!  Надо  сходить  за  ружьем, - наверное, он
натворил  чего-нибудь?.."  А  Лева  медвежьим голосом ответит: "Натворил!" -
"Корову   нашу   зарезал?"   -   грозно  спросит  отец.  Медведь  зарычит  и
отрицательно  помотает головой. "Медведь мед из нашего улья сожрал?" Медведь
снова  отрицательно  порычит.  Тогда отец спросит: "Так, может быть, медведь
двойку  схватил  в  школе?" На это сегодня медведь скажет: "Папа, медведь на
сдачу  купил мальчишкам конфет и с ними имеете съел..." И после этого пускай
отец  рассердится  или  будет  его  при всех высмеивать несколько дней - все
равно, он признался, и худшее будет уже позади.
     Лежать  под  толстой, пахнущей нафталином шкурой было жарковато, а отец
все  не шел. Из столовой по-прежнему доносился через дверь оживленный говор.
Лева  начал  слегка  подремывать  и  пришел  в  себя  только от звука близко
разговаривающих голосов.
     Шурша  набитыми  папиросами,  которые  он  накладывал  в коробку, чтобы
отнести  гостям,  отец  что-то  раздраженно  говорил  вполголоса.  Мать тоже
вполголоса,   торопливо,  -  видно,  гостей  оставлять  надолго  одних  было
неудобно, - спрашивала:
     - ...Сколько  тебе стоило волнений эту справку достать! И вдруг так все
разом в один момент решилось... Ты хоть в двух словах расскажи...
     - Справка!  -  зло  сказал отец и, нагнувшись, кряхтя, стал подбирать с
пола рассыпавшиеся гильзы. - К черту эту справку!
     - Все-таки я не понимаю. Неужели ее не признали?
     - Нет!  -  Отец  коротко хохотнул. - Не признали. И знаешь почему? Я ее
из  кармана даже не вынул. Этот болван Саломатин первый выложил свои справки
и  заключения. И температура у него выше, чем нужно, и давление у него ниже,
и  печень  у  него  расширена, и сосуды сужены. И главное, все это в конторе
ему  нипочем,  а  около шахты его сразу кондрашка хватит, как только он ее в
первый  раз  издали  увидит!.. Я тут же и руку из кармана поскорее выдернул.
Не-ет,  я,  брат,  не  Саломатин! Как только Иванушкин меня назвал, я сразу:
"Что  ж,  говорю,  куда  нужней,  туда  и посылайте, вам сверху видней!" Он,
вижу,  даже  оторопел  слегка.  Потом  мне руку молча пожал... Ты понимаешь,
Настя,  сейчас нельзя. Это все равно что против течения плыть: потонешь, как
Ермак  в  Иртыше в полном вооружении... Пройдет годик, вот тогда поглядим. В
индивидуальном порядке многое можно сделать... Поедем, а там видно будет...
     - Конечно,  хлопотно,  и  квартиру  жалко,  -  сказала  мама. - Хорошая
больно  квартира.  Да  разве  в  квартире  вся  жизнь?..  А так я даже рада,
честное слово, рада...
     Отец  неопределенно хмыкнул, встряхнул коробку, чтоб улеглись папиросы,
и  ушел  вместе  с  мамой. Лева вылез из-под шкуры и отпихнул медвежью морду
ногой.  Таким  смешным и глупым показалось ему все, что он придумывал с этим
медведем!..
     День отъезда быстро приближался.
     Резали на дорогу кур.
     Кузькина  казнь  назначалась  уже  дважды,  но  он  не  дался, один раз
запрятавшись под сарай, а другой раз залетев на дерево.
     Накануне  самого  дня  отъезда,  когда  в  доме  не  осталось ничего не
тронутого,  кроме  одного стола и постелей, на полу валялась солома, которую
никто  не  подметал,  и  пахло  свежим  деревом от упаковочных ящиков, Лева,
слонявшийся  как  чужой  по  опустевшим  комнатам,  улучил  момент, подманил
строптивого  Кузьку  и,  разом схватив его обеими руками, с силой сунул себе
под полу куртки.
     Кузька  клевался  и  скреб  лапами, а Лева изо всех сил придавливал его
локтем, у всех на виду неторопливой походкой проходя через двор.
     - Сиди  тихо,  дурак!..  - шептал он сквозь зубы. - Тихо, тебе говорят!
Его же, дурака, спасают, а он дрыгается...
     Сенька  и  Юрка  дожидались  на улице. Все втроем они побежали к Вальке
Конькову.  Ребята  то и дело по дороге заглядывали Леве под полу, не задохся
ли  петух.  Кузька был жив и полон сил настолько, что, едва ему приоткрывали
голову, начинал брыкаться и старался клюнуть кого-нибудь в руку.
     Валька,  хмурый  парень лет двенадцати, самый старший из всей компании,
отворил  им  калитку. "Принесли?" - спросил он коротко и, привязав Кузьку за
ногу, пустил в дровяной сарай.
     Было  условлено,  что  он продержит его у себя до отъезда Подрезовых из
города,  а потом отнесет вдове Мелентьихе и скажет, что Ефим Ефимыч, уезжая,
оставил  ей  в  подарок  петуха.  Отнести раньше было рискованно: Мeлентьиха
могла, чего доброго, прийти благодарить, и получился бы конфуз.
     Когда  наступил  самый  отъезд,  Лева  уже  не  грустил,  не  думал, не
чувствовал   ничего.   Он   был   ошеломлен,   целиком  подавлен  суматохой,
происходившей  во дворе и в доме. На грузовик навалили ящики с багажом. Отец
нервным  голосом  кричал  по  телефону  из  пустой  комнаты  насчет легковой
машины.  Пять кур, зажаренных на дорогу, не успели остынуть и проветривались
на  подоконнике, прежде чем быть завернутыми в бумагу. Было странно, что дом
весь  стоит  пустой, а кухня жарко натоплена и там пахнет жареным, как будто
сейчас придут гости и все сядут обедать.
     Чувствуя  себя  никому  не нужным человеком, Лева, давным-давно одетый,
застегнутый  на  все  пуговицы  и  в  калошах, несмотря на то что было сухо,
стоял в сторонке, наблюдая за укладкой вещей на машину.
     Он  сам тщательно привязал Полкашке красивый новый шнурок к ошейнику, и
тот  сидел,  присмиревший,  у  самых его ног, с напряженным вниманием поводя
смышленой  мордой,  следя  за тем, как чужие люди растаскивают охраняемый им
дом.
     Изредка  он  начинал  скулить,  заглядывал  Леве  в глаза и теребил его
лапами:  дескать,  что ж мы тут сидим? Давай что-нибудь делать! Хоть полаем,
попугаем  этих,  которые  вломились  в  наш  дом.  Лева  его  поглаживал,  и
Полкашка,  понимая,  что  надо  все  это перетерпеть, переминался, вздыхал и
снова усаживался на место, стараясь не скулить вслух.
     О  Леве,  кажется, совсем позабыли, а грузовик уже готовился уезжать на
станцию. Наконец Лева подошел поближе и спросил:
     - Папа, можно нам с Полканом поехать на грузовике?
     Отец,  возбужденный,  вспотевший от криков: "Заноси, заноси!", "На попа
его  ставь!",  "Этого не кантуй, ребята!" - причем Лева отлично видел, что и
без  отцовских криков все заносят, где надо, и "ставят на попа", и не думают
кантовать, - отец заметил наконец Леву, подумал и сказал:
     - Правильно,  поезжай,  будешь  там за вещами приглядывать... А куда ты
Полкана тащишь? Привяжи его здесь.
     - Я  без  Полкана  не  поеду!  - сказал Лева тихо, чувствуя, что у него
замирает под ложечкой.
     - Не    суйся,   пожалуйста,   в   мои   распоряжения.   Мы   действуем
организованно.  Ты  едешь  с  грузовиком, стережешь вещи у багажной конторы.
Ясно?  Мы  с  мамой  приедем  позже  на "Победе" с легкими вещами и привезем
Полкашу. Понял? Выполняй. Где у нас дисциплина, а, брат?
     - Я  поеду,  -  с  тоской сказал Лева. - Только надо заранее на Полкана
билет взять.
     Грузчики засмеялись, а отец покачал головой.
     - Надо   отдельное  купе  Полкашке!  -  весело  сказал  знакомый  шофер
Терентьев. - Залезай, малый, наверх! Поехали!..
     До  прихода поезда оставалось немного больше часа. Потом немного меньше
часа,  потом  чуть  больше  получаса,  а  затем  время  побежало вдруг очень
быстро,  и  уже дежурный вышел на платформу, зевнул и сказал: "Сорок восьмой
уже  вышел,  будет  через  двенадцать минут". Всего двенадцать минут, а Лева
все  еще  был  один  на  станции  и то ходил смотреть на часы, то выбегал на
крыльцо,  посмотреть,  не  покажется  ли  машина  из города. Делать ему было
совершенно  нечего,  даже ящики, привезенные на грузовике, давно уже куда-то
унесли.
     Больше  всего  его  волновала  мысль,  что  надо будет покупать собачий
билет  для Полкана, а около кассы стоят, столпившись, человек десять, и папа
может  не  успеть  взять  билет. А может, Полкашку посадят одного в товарный
вагон,  где  будут  одни ящики и чужие люди, и он будет там тосковать один и
думать, что его предали и бросили?
     В  двадцатый раз выскочив на крыльцо станционного здания, выходившее на
площадь,   Лева  чуть  не  вскрикнул  от  радости:  синяя  "Победа",  плавно
заворачивая,  уезжала  обратно, а папа с двумя провожавшими его товарищами и
мамой,  с  чемоданами  и  свертками  в руках, громко разговаривая, торопливо
поднимались по ступеням.
     - А  Полкашка?  -  оглядываясь,  спросил  Лева, и выражение лица у него
сделалось такое, что мама поморщилась и сказала папе:
     - Ну вот!.. Я тебе говорила, что будет!
     - Давай-давай!  - с веселой развязностью подтолкнул Ефим Ефимович Левку
чемоданчиком.   -   Полкашку   нашего  Терентьев  в  следующий  рейс  обещал
захватить. Идем-ка пока к поезду, на платформу...
     - Папа,  где Полкашка?.. Оставили? - спросил Лева, чувствуя, что у него
холодеет кожа на щеках.
     Он  почти  бежал  по залу ожидания следом за отцом и заглядывал сбоку в
его  лицо  -  в  это  нехорошее,  фальшиво  добродушное,  непроницаемое лицо
взрослого человека, свысока обманывающего маленького.
     - Я  говорила!  -  сказала мама, сочувствуя Леве, но вступаясь все-таки
за  отца.  -  Левочка, не приставай к папе, сейчас не до капризов... Приедем
на место, папа тебе достанет собаку лучше Полкашки.
     - Овчарку  куплю,  породистую.  Такую,  как  волк!  Хочешь?.. - Они уже
вышли  на платформу. - Пятый вагон вот тут остановится, ставьте вещи сюда, -
сказал отец.
     Леве  стало трудно дышать, трудно выговорить слово, и в то же время ему
было  необходимо  сказать что-нибудь самое ужасное, оскорбительное, восстать
против   несправедливости   отца,   который  его  обманул,  бросил  друга  -
лохматого,  преданного  до  гроба Полкашку... И все, что он слышал, лежа под
медвежьей  шкурой,  все,  что  лежало тяжелым камнем у него на сердце с того
самого  дня,  слилось  вместе в чувство, близкое к ненависти. И, глядя снизу
вверх отцу в лицо, он раздельно выговорил:
     - Я с тобой не поеду!
     Это было так нелепо, что все замолчали, а мать слегка ахнула.
     - Лева, мальчик, опомнись!..
     Совершенно  не  зная  еще,  что  будет делать, Лева повернулся и быстро
пошел к выходу.
     - Лева!..  Левка,  кому  я  говорю!  -  кричал ему вслед отец, но в его
голосе  было больше растерянности, чем угрозы. Наконец он кинулся сам следом
за  Левкой  и,  догнав  его уже у выхода на площадь и начиная злиться, грубо
схватил его за руку. - Что с тобой случилось? Сейчас же говори.
     Левка рванулся из его рук, но не смог вырваться и крикнул отцу:
     - Потому что не надо... потому что лгать... лгать не надо!
     Пассажиры  оборачивались  на  них,  и Лева сам не знал, куда и зачем он
рвется,  потому  что  все  время  понимал,  что идти ему совершенно некуда и
ехать  все равно придется. Сцена получилась безобразная, и по лицу отца Лева
вдруг  ясно  увидел:  тот  что-то  понял,  где-то  мелькнуло в глазах у него
неясное  сознание, что не в одном Полкане дело, что в его отношениях с сыном
случилось  нечто гораздо более важное и непоправимое. И как раз в эту минуту
на  привокзальной  площади,  на  всем скаку вылетев из-за поворота, появился
Полкашка  с длинным обрывком шнурка на ошейнике. Он мчался, опустив голову к
земле  и не глядя по сторонам, так что увидел Леву и Ефима Ефимовича, только
совсем  близко подбежав к крыльцу. С восторженным лаем облегчения он кинулся
на  ступеньки,  наступил  на  шнурок и беспомощно перекувырнулся, скатившись
вниз,  но сейчас же снова как сумасшедший бросился вверх, точно вырывался из
волчьих зубов.
     Лева  присел  на  корточки,  схватил  его  поперек  живота  в обнимку и
поднял,  повторяя  только: "Полкашка... Полкашка!.." - и прижимая его к себе
так,  что  у  того  выпучились  глаза  и  натужился  живот. И тут Лева вдруг
заревел  вслух  так, как не плакал еще ни разу с тех пор, как был маленький,
три года назад.
     Странное   дело:   именно  в  этот  момент  Левин  папа  не  только  не
рассердился,  но  вдруг  успокоился  в одно мгновение и, как будто все так и
надо было, сказал:
     - Ну  вот  видишь?  Все хорошо... Ах ты, животное, животное!.. Что ты с
таким  животным будешь делать? - и погладил Полкашкину усатую морду с далеко
высунутым языком и умильными глазами.
     Так  они  и  побежали  все  вместе через зал ожидания к платформе: отец
впереди,  Полкашка  на  руках  у  Левы  -  с бессильно мотающимися лапами, с
длинным  высунутым  языком, которым он все пытался лизнуть Леву и готов был,
наверное, в эту счастливую минуту облизать весь свет...
     Когда  поезд  далеко  уже  ушел  от  станции, за окнами вагона побежала
ровная  степь  и  в  глубокой  синеве  сумерек  замелькали  редкие  огоньки,
Полкашка,  измученный  передрягами  прошедшего  дня,  спал  под  столиком за
чемоданами,  а  Лева лежал, уткнувшись лбом в стену, покачиваясь на пружинах
дивана.
     Отец  пил  чай,  долго  мешая  ложечкой,  шуршал  пергаментной бумагой,
чавкал  и что-то говорил маме. Потом сказал: "Левка, не спишь? Хочешь курицы
кусочек?"
     Лева  слышал, но не ответил, ему не хотелось разговаривать с отцом. Ему
и  стыдно  было за свою вспышку. И жалко отца за то, что тот, кажется, почти
догадался.  И, вспоминая медвежью шкуру, он думал о том, что все равно будет
любить  отца  и  жалеть  его  и,  может быть, у них и будут еще общие игры и
разговоры,  но  того  отца,  который  у  него был, которым он гордился перед
всеми,  гордого,  безупречного,  лучше  всех  на  свете,  - у него уже нет и
никогда не будет.



   Федор Федорович Кнорре
   Мать



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.1.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Задремавшие   на   рассвете   в   ожидании   своей   станции  пассажиры
зашевелились, стряхивая с себя сонливость, когда в купе постучал проводник.
     Высокий  чех  со впалыми щеками и сердито торчащими рыжими усами открыл
свои  усталые  добрые  глаза,  окруженные  множеством  морщинок, укоризненно
закачал головой и протянул нараспев:
     - Ай-ай-ай!.. Ай, как неладно! Так и не ложились совсем?
     Пожилая  женщина  в  темном  платье  сидела,  повернувшись  к  окну, за
стеклом  которого в неясном утреннем свете едва начинали выступать из тумана
непрерывно  убегающие назад контуры деревьев, рассаженных по краям уходящего
куда-то  за холмы шоссе, кусок черепичной красной крыши, проглянувшей сквозь
густые ветви цветущих яблонь, высокий шпиль костела...
     Женщина обернулась:
     - Привыкла  все  дома да дома. А теперь вдруг за границей. Не спится на
новом месте...
     - Ай-ай-ай...  -  все  повторял  чех,  доставая  из глубокого дорожного
мешка  умывальные  принадлежности.  Даже  по  дороге в умывальную он все еще
продолжал на ходу покачивать головой.
     Вторая  пассажирка,  молодая  чешка,  тоже  начала  разбираться в своем
саквояже,  и  из  него  высунулась  едва  помещавшаяся там голова лупоглазой
игрушечной лошади с длинными кожаными ушами, похожими на заячьи.
     Пожилая женщина понимающе улыбнулась:
     - Сыну?
     Чешка с удовольствием подтвердила и не