потихоньку  знак, показывая на место у печки, где стояла
лавка, и прошепелявила: "Давай вот тут, у пешки".
     - Ладно, - сказал Федотов, - беги лежишь!
     - Не  шмей  дражпитца, дражнилка! - Она захохотала, замахнулась на него
и убежала.
     Федотов  стоял  и  смотрел, как все трое торопливо, чтоб не замерзнуть,
раздевались  и  потом  в штопаных, застиранных майках и трусиках карабкались
обратно  на теплую лежанку. Мать покрыла их всех одной простыней и клетчатым
мягким  пледом,  а сверху подоткнула замусоленное ватное одеяло и поцеловала
всех по очереди.
     Он   поглядел  на  свою  большую  шинель,  не  по  форме,  по-домашнему
сложенную  женщиной,  на  мятые  маленькие  штанишки  и  линялые  рубашонки,
лежавшие  рядом,  и  какая-то унылая тоска поползла к сердцу, оттого, что он
почувствовал  себя  таким  постыдно  сытым, тепло одетым, большим и сильным.
"Пойду в город и напьюсь", - подумал он и сказал:
     - Ну, я двинулся... Вернусь в город, в кино схожу.
     - Иди,  -  сказала женщина и усмехнулась. - Я забыла даже, когда в кино
была.  Наверное,  два года... Что ты удивляешься? Все-таки нездешние мы тут,
все как-то... не с кем или...
     - Хочешь, пойдем?
     - Ну,  куда  там.  Одета  уж больно плохо. Тебе, может, со мной неловко
будет. Иди-ка один.
     - Пошли, что глупости говорить.
     Она  поправила волосы, разгладила под поясом складки на своей курточке,
и они вышли в темноту.
     - Не  боятся  твои  одни  оставаться?  -  спросил  Федотов,  когда  они
поднимались вверх по косогору.
     - Маленькая побаивается ночью.
     - Как это вам помогло? В экую даль-то занесло?
     - Так...  Мы  все  бежали,  бежали,  от  бомбежки  подальше. Вот сюда и
занесло.  Квартиры  не  было,  нам и предложили пустой домик на перевозе, мы
рады  были. Сначала ничего было, потом муж уехал куда-нибудь устраиваться, а
мы тут остались.
     - Так он что, бросил вас, что ли?
     - Нет,  он  не  бросил...  Так.  Иногда  денег  немножко присылает. Ему
самому  трудно, он где-то в общежитии живет. Писал - устроится хорошо, нас к
себе возьмет. А мне теперь все равно, даже не знаю, что хуже.
     - Что же, знакомых у вас никого тут нет, в городе?
     - Есть...  Тут  хорошие люди, только они сами сейчас все бедно живут...
Нам  помогали.  Топор  нам дали, пилу, еще кое-какие вещи, у нас ведь ничего
не  было...  У одного дедушки, у Дровосекина, в доме мы жили целый месяц, он
за нас ругаться ходил в горсовет...
     Вдоль  улицы  в  темных  домах кое-где светились керосиновые огоньки за
занавесками - света в городе не было.
     На  тесной  базарной площади около пристани, против каменных лабазов, у
кино  стояли,  прохаживались и сидели на ступеньках в ожидании "света" люди,
пришедшие в кино.
     Они  тоже  присели рядом на ступеньки около посудной лавки со ставнями,
закрытыми допотопными железными полосами.
     - А тебя почему отпустили с фронта? - спросила женщина.
     - Не  с  фронта,  а  после госпиталя. Вот тут, в кармане. Полных десять
суток. А завтра уже девять останется.
     - Нет,  ты  погляди...  никак,  она солдата себе достала! Ты что его, с
того берега себе на пароме привезла?
     Женщина  оглянулась  на  голос, весело кивнула и шутливо взяла Федотова
под руку.
     - А как же, конечно, на пароме!
     - Вот до чего, и то ничего!
     Вдруг  разом  зажегся  свет над подъездом кино. Все ожили, задвигались,
столпились  около  закрытого  входа.  Двери  были  заперты.  Кто-то постучал
сперва  легонько,  потом,  подбадриваемый  теми,  кто  стоял подальше, начал
колотить  в дверь. Зажглась лампочка где-то в глубине, потом долго ворочался
ключ  в  замке,  дверь  приотворилась.  Придерживая  ее за ручку, высунулась
заведующая  кинотеатром,  большая и толстая, с таким выражением озабоченного
лица  и скошенного набок рта, точно она тащила издалека ведро с землей, а ее
тут задержали на полдороге разговорами.
     - Кино  не  будет,  ну  чего  дубасите!  Дверь поломаете! - раздраженно
выкрикнула  она  в толпу и сделала попытку потащить свои ведра дальше, но ей
не  дали  захлопнуть  дверь,  загалдели,  начали  возмущаться.  -  Не будет,
сколько вам повторять. Механика в военкомат вызвали!
     - Ты  посиди,  -  сказал  Федотов  и  стал  протискиваться через толпу,
повторяя: - Ну-ка, пропусти, я с ней поговорю.
     Женщины охотно стали сторониться, злорадно приговаривая:
     - Пустите   его,  правильно,  вот  пускай  фронтовик  с  ней  поговорит
по-своему! Как это "не будет"!
     Он  добрался  до  двери,  заговорил  с перекошенной от тяжелого бремени
сознания  своей  власти  заведующей  и  потом как-то вместе с ней вдавился в
дверь, после чего внутри лязгнул засов.
     В   толпе   начали   расхваливать   солдата,  уверять,  что  он  сумеет
похлопотать   за  всех,  но  время  шло,  и  все  быстро  перешли  к  унылым
рассуждениям  о  том,  что  солдат  тоже ничего не может сделать. Кое-кто уж
начал  даже  поругивать  солдата,  как  вдруг  где-то  в  глубине здания, за
стенами,  грянула  бодрая,  торжествующая  музыка  марширующего  оркестра, и
темная  площадь,  со  старыми лабазами, с бугристой булыжной мостовой, вдруг
точно  осветилась,  и  люди,  пришедшие сюда по темным улицам, из наполовину
опустевших  жилищ,  после  тяжелой  работы,  с  ноющим  от  страха  или горя
сердцем,  в надежде на полтора часа отдыха и хоть самой маленькой радости, -
все ожили, успокоились и обрадовались.
     Минуту  спустя  музыка  замолкла, распахнулись обе створки двери, и все
повалили к осветившемуся окошечку кассы.
     Солдат  шел  навстречу  входящей  толпе,  отмахиваясь  от  непрестанных
вопросов,  отвечая всем со снисходительным удовольствием: "Будет, будет, все
будет, заходите, братцы!"
     Он  подошел к ступенькам посудной лавки, где она сидела, дожидаясь его,
одна на опустевшей площади.
     Доверчиво и обрадованно она поднялась ему навстречу.
     - А я уж думала, ты про меня позабыл!
     - Чего  испугалась!  Эх ты! А я для тебя, как для принцессы, специально
кино открыл!
     Он  за  руку  повел ее через фойе в наполненный зрителями зал, потом по
коридору и по ступенькам провел через железную дверь в кинобудку.
     Показал  на  окошечко,  из которого был виден экран и затылки сидящих в
зале людей.
     - Хочешь, отсюда будешь смотреть, а нет - я тебе в зале стул поставлю.
     - Нет, я с тобой буду.
     В  будке  зазвонил  звонок,  и  заведующая  из зала крикнула, что можно
начинать.
     Женщина  видела,  как он перекладывает круглые жестяные коробки, что-то
подкручивает  в  аппаратах,  закрытых черными кожухами, внутри которых сияет
ослепительный свет.
     Один   из  аппаратов  зажужжал,  снова  оглушительно  грянула  маршевая
музыка,  длинный  голубой  луч из будки уперся в разом ожившее серое полотно
экрана.   Встала  кремлевская  башня  с  часами,  двинулись  физкультурники,
промчался  поезд, и началась хроника, а после нее иностранная картина. Среди
колючих  деревьев,  похожих  на  гигантские  подсвечники, скакали всадники в
широкополых  шляпах,  кони  взлетали на дыбы, хрипловатые низкие голоса пели
под  гром  и  рокот  гитар.  Очень  хорошо  пели, просто за душу хватала эта
чужеземная  хриплая  песня,  в  которой  ни  одно  слово  не  было  понятно.
Танцевала  смуглая  девушка  с  прекрасными  глазами, и вокруг все топтались
мужские  ноги  в  сапогах  на  высоких  каблуках со шпорами. И снова мчались
кони,  и всадники целой оравой стреляли на ходу - все гнались, подстерегали,
убивали  одного-единственного  симпатичного  героя,  и всадники летели через
голову  кувырком  вместе  с  конями,  и  все были против него одного, просто
глядеть  обидно,  так  бы  сам  подстрелил какого-нибудь преследователя, все
охотились  за  героем  и осыпали пулями, и только одна девушка с прекрасными
глазами  его  спасала,  и  все  пули  в него не попадали, а его единственный
выстрел  наконец  угодил  прямо  в  злодея  с кошачьими усами, и тому пришел
конец,  и  это  было  очень  приятно, собаке собачья смерть, наверное фашист
какой-нибудь.  И  опять  загремели,  зарокотали  гитары  и  затопали  в пыли
каблуки  со  шпорами,  и,  изгибаясь,  пошла танцевать девушка с тем парнем,
который  только  что чуть было семь раз не погиб, и, в тот момент, когда они
обнимались,  подошел  конец  картины, так что никто больше не мог им сделать
ничего  плохого, можно было не бояться, что еще раз подкрадутся какие-нибудь
с  усиками,  что  они  постареют  или разлюбят друг друга, потому что пленке
пришел  конец  и  врагам  уже неоткуда было взяться. И состариться им просто
было уже негде, и они остались навек молодыми, всем на радость.
     Федотов остановил аппарат и рубильником включил свет в зале.
     - А что, хороша сказка! Тебе понравилось?
     - Почему сказка?
     - Ну  как  же?  Все  как  взаправду, только в жизни прохвосты редко так
промахиваются. Досадно, а факт!
     Он  сложил  в  стопку  плоские  коробки с пленкой, они закрыли за собой
железную  дверь  и через коридор вышли в зрительный зал. Там снова оживленно
толпились,   рассаживаясь,  какие-то  люди.  Директорша  с  перекошенным  от
непомерной озабоченности лицом загородила Федотову выход:
     - Куда ж ты уходишь? Мы уже продали билеты на второй сеанс.
     - А меня спросили? - сказал Федотов.
     - Народ  собрался,  народ  требует,  -  сказала  директорша  тем  самым
озабоченным  голосом,  которым  полтора  часа  назад  она  кричала: "Кино не
будет, чего дубасите!"
     - Очень  интересно, думаешь, зануздала да поехала?! У меня, может быть,
часы считанные.
     Еще  минутка,  и  он  поругался бы с директоршей и ушел со злости, но в
зале  откуда-то  уже  все  знали  про  солдата  и со всех сторон раздавались
голоса, упрашивающие, уговаривающие, шутливые и серьезные.
     - Ну  покажи  им еще разок. И мы посмотрим, - тихонько сказала женщина,
и  ее сразу поддержали: "Правильно, ты уговори своего солдата, нам ведь тоже
посмотреть охота, другие вон откуда пришли - за пять верст!"
     - Чтоб  вам  всем  лопнуть,  -  весело  сказал солдат и пошел обратно в
будку.
     Снова   гремела   музыка   в  маленьком  зале  посреди  темной  площади
маленького   городка,  и  кругом  были  тысячи  километров  темноты,  спящих
деревень  и  затемненных  городов,  а  еще  дальше лежал изрытый, ископанный
фронт  на  обожженной  земле, и люди все время о нем помнили, он лежал у них
тяжестью  на  сердце,  но все-таки хоть полтора часа музыки гитар и скачки в
маленьком закрытом зале им подарила сегодня для передышки судьба.
     Когда  все  кончилось,  они  вышли  последними  на  темную  площадь. Их
поджидали  два паренька, с которыми Федотов о чем-то шептался перед сеансом.
Теперь  он  взял  у  них и сунул себе в карман бутылку, и они пошли рядом по
пустым  улицам,  мимо  домов,  с  одной стороны освещенных четвертью молодой
луны.
     На  полдороге  она  как-то  нечаянно взяла его за руку, шла рядом с ним
веселой,  почти  танцующей  походкой  и  молча улыбалась, так что он наконец
спросил:
     - Ты что?
     - Так,  хорошо.  Музыка! А до чего было страшно, что они нас догонят, а
мы  вот  спаслись,  мы  спаслись!  И  всех  победили!  -  И она рассмеялась,
раскачивая его руку на ходу. - И вот возвращаемся домой.
     Они  не  заметили,  как дошли до дому и остановились у самой двери. Под
ними   черная  река  неуемно  журчала,  обтекая  мысок,  по  оврагу  шуршали
облетевшие   ветки   остатками  сухой  листвы,  а  они  стояли  обнявшись  и
целовались,  а  в  ушах  у  них  не  переставая медным звоном оглушительно и
торжествующе гремели мексиканские гитары.
     Мягким,  точно  просительным  движением  она  высвободилась,  подняла с
земли  палочку  и, продев ее в отверстие замка, приподняла скобку двери. Она
вошла и остановилась в сенях, где было темней, чем на улице.
     - Ведь мне же уходить, - сказал Федотов.
     - Это еще завтра будет!
     Он  шагнул через порог в темноту и сразу наткнулся губами на ее губы, и
опять они целовались, пока дыхания хватило, и потом вошли в избу.
     - Темно, - сказал он. - Хочешь, я печь растоплю?
     - Ну  зачем  это? У нас керосин есть, - сказала женщина. В голосе ее он
расслышал  какое-то  сдержанное довольство. - Не такие уж мы несчастные, что
без  керосина  сидим.  - Федотов даже зубы стиснул. Это уж хуже любой жалобы
было.
     Женщина  зажгла  и  поставила на стол лампочку с маленьким фитильком, и
после  темноты  им  показалось,  что  стало  совсем светло. Федотов вынул из
своего  мешка  сверток  с  бельем  и  жестяную коробку с мылом, завернутую в
полотенце,  а  все  остальное  вытряхнул на стол, ухватив мешок за углы: две
целые   буханки   хлеба  с  довеском,  две  консервные  банки,  кусок  сала,
обсыпанный солью, и крупные куски колотого сахара.
     Все  это  он  небрежно  сдвинул  руками  по  столу к сторонке, толстыми
ломтями  нарезал хлеб, одним круговым движением ножа вскрыл банку тушенки и,
вытащив из кармана, поставил на стол бутылку водки.
     Женщина   подала   ему   кружку   и,  покойно  облокотившись  на  стол,
приготовилась с удовольствием наблюдать, как он будет есть.
     Он  положил  перед  ней  нож, подвинул к ней банку и, налив до половины
кружку водкой, сказал:
     - На, выпей!
     Женщина нерешительно приняла у него из рук кружку.
     - Лучше не надо, - попросила она. - Я ведь совсем не умею.
     Он  подцепил  ножом  и  вывернул  все  содержимое  консервной  банки  в
глиняную миску и тоже пододвинул к ней:
     - И сразу закусывай!
     Она   отхлебнула   маленький   глоток,  точно  очень  горячий  чай,  и,
вздрогнув, передала ему кружку.
     Он  долил  кружку  доверху,  выпил,  с  шумом выдохнул воздух и закусил
коркой. Минуту они молча смотрели друг на друга. Он сказал:
     - Чего  теперь  я  тебе  стану  говорить  или, может быть, обещать - ты
больше не придавай никакого значения. Это я все спьяну буду врать. Поняла?
     - Ладно, - сказала она, подумав, и вдруг засмеялась.
     - Это я тебе серьезно говорю! Чего смеешься?
     - Я  не смеюсь, - продолжая смеяться, проговорила женщина. - Ты говорил
- я чудная. А ты сам не чудной?
     Девочка  заворочалась,  похныкивая  во  сне,  повернулась и, морщась на
свет,  с  зажмуренными  глазами  потянула  быстрыми короткими вздохами носом
воздух, как принюхивающаяся собачонка.
     - Спи,  спи,  -  сказала  тихонько  женщина, но девочка приподнялась на
локте и заморгала сильней.
     - Вкушно  пахнет,  -  почмокивая,  пробормотала  она.  - Хлеб принешла?
Шейчаш уже жавтра?
     Федотов взял бутылку и поставил ее себе под ноги, под стол.
     - Ну,  чего  ты  смотришь,  -  строго  сказал  он женщине. - Дай же ей,
видишь, проснулась!
     Женщина  разрезала пополам ломоть хлеба, положила и тщательно размазала
сверху  немного  тушенки  и  отнесла  девочке.  Та  сразу  совсем  очнулась,
схватила  хлеб  обеими руками и приоткрыла узенькие спросонья, веселые серые
глазки.  Откусила,  подставив  снизу  ладошку лодочкой, чтобы чего-нибудь не
уронить, стала есть. Глаза у нее опять сейчас же почти закрылись.
     - А  мальчишкам?  -  спросила  она  и,  не оглядываясь, толкнула локтем
брата.
     Маленький  выполз из-за ее спины и с сонным любопытством снизу заглянул
ей в рот. Старший тоже проснулся и смотрел, но не шевелился.
     Федотов  торопливо намял на два ломтя сверху тушенки и подал их матери.
Та в двух руках осторожно отнесла к печке и раздала мальчикам.
     - Спасибо, - стеснительно сказал старший и спрятался в темный угол.
     Пока дети ели, женщина спокойно сказала солдату:
     - Да  ты  выпей  еще, ведь тебе хочется. - Но он даже не посмотрел в ее
сторону, сидел, уставясь на огонь лампочки.
     Дети  наелись,  повозились  немного  и, пошептавшись под одеялом, снова
затихли и уснули.
     - Ну  что  ты  мне  хотел  говорить,  чтоб я тебе не верила? - спросила
женщина.
     - Иди ложись, устала, наверное.
     - Это как же: верить тебе или нет?
     - Верить.  А я еще посижу, покурю. - Он достал бутылку, вылил остаток в
кружку,  выпил  и  закусил  кусочками хлеба, вминая их в соль, осыпавшуюся с
куска сала.
     Она  ушла  за занавеску. Еще слышно было, как она снимает курточку, как
звякает  о  табуретку  пряжка  пояса. Потом только тихо шуршала, и несколько
раз  шевельнулась  занавеска,  отодвинутая  локтем.  Мягко захрустел сенник,
женщина легла и сказала:
     - Спокойной ночи.
     Федотов  курил,  глядя  на огонек, и все думал и вдруг рассмеялся почти
беззвучно, с закрытым ртом.
     - Что ты? - сейчас же чутко спросила женщина.
     - Бурчит!..  -  насмешливо  сказал Федотов и опять рассмеялся про себя.
Он  слегка  захмелел.  -  Не  понимаешь?  В  пузенках  ихних бурчит, поняла?
Налопались   и   забурчали.  Выдающийся  я  идиот  своей  жизни!  Ну  скажи,
пожалуйста,  куда  это  меня заносит? Я же в деревню шел. Я бы сейчас был бы
давно  уже  пьян,  пирогов  бы  паперся  и спал на печи без задних мыслей. А
заместо  такого  превосходного удовольствия я вот тут сижу и слушаю буркотню
в пузах у твоих рыжих чертенят. Дурак я или нет?
     - Дурак,  конечно...  А  я  рада даже, что поглядела, какой ты бываешь,
когда выпьешь...
     - А какой? Свинья не свинья, человек не человек, так что-то...
     - Нет, ты как ребенок делаешься...
     Девочка  поднялась,  сползла на животе задом с печки, подбежала к двери
и затопталась на месте.
     - Ой, темно там, боюсь...
     - Сейчас встану, погоди!
     - Беги, - сказал Федотов. - Я выйду, в дверях постою.
     - Шкорей  только,  - сказала девочка. Она выбежала, а Федотов следом за
ней  вышел,  захватив  с собой пустую бутылку. Отойдя подальше, он зашвырнул
ее  в  реку.  Девочка вперед него вскочила обратно в избу, прошлепала босыми
ногами по полу, нырнула за занавеску и залезла к матери под одеяло.
     Федотов  сел  на  лавку, стянул через голову гимнастерку, швырнул ее на
табуретку и опять рассмеялся.
     - Можно   гасить   электричество?  -  насмешливо  пробормотал  он  чуть
хмельным голосом. - Ну что ж, это все правильно, очень даже распрекрасно!
     Женщина  поправила  одеяло,  повыше  укрыла девочку и бережно обняла ее
тонкой, загорелой до локтя рукой.
     Утром,  сквозь  сон, Федотов слышал гудение пылающего хвороста в печи и
запах печеной картошки.
     Ему   припомнилось  все  вчерашнее,  и  все  теперь  показалось  как-то
неловко,  предстало в другом, таком скучном свете, что даже глаз не хотелось
открывать.
     Кто-то,  сдерживая  дыхание, сопел над самым его лицом, потом маленький
палец притронулся к его веку.
     Девочка приоткрыла пальцем ему глаз и сказала:
     - Не шпит!
     Он  увидел  у  самых  своих  глаз  веснушчатый нос и внимательные серые
глаза.
     - Вштавай картошку ешть! - весело сказала девочка.
     Федотов  нехотя  сел,  протянул  руку  и не нашел гимнастерки и брюк на
табуретке.
     - Еще  не  прошохли...  -  объяснила  девочка  и  показала  на веревку,
протянутую около печи, где висела его одежда, совсем мокрая.
     - Это  кто  же  это  устроил?  -  с  раздражением,  чуть не с отчаянием
закричал Федотов. - Что за глупости такие!
     Девочка испугалась, торопливо стала объяснять:
     - Мы  тебе  поштирали,  ты  не  жлишь,  они  вышохнут... - И так как он
молчал,  стиснув  зубы  от  досады, она с фальшивым сочувствием вздохнула: -
Тебе шегодня нельзя уходить. Жавтра вышохнет. Хорошо?
     Федотов  рывком  запахнул на себе шинель, надетую поверх белья, натянул
сапоги  и  сел,  угрюмо  привалившись  спиной  в  угол,  глядя,  как  вода с
гимнастерки капает на пол.
     - И кто это вас просил? Зачем вы это сделали? А?..
     - Ну,  я говорил, говорил... маму надо сначала спросить, - с раскаянием
сказал старший мальчик.
     - Чертенята, - пробормотал солдат.
     - Ну вы-шшохнут! - плаксиво протянула девочка.
     Немного  погодя  в  избу  забежала  мать,  раскрасневшаяся и оживленн