ловко скрывая удивление,
вывернулся. - А как вас зовут?
     - А  вам  зачем?  Вы  же  не  ко  мне  пришли?  Хотя  не  секрет,  если
догадаетесь:  Аромат! - Вдруг лицо у нее как-то съежилось, точно ее лимонным
соком  сбрызнули,  такое оно стало кислое. - Так что я вам, молодой человек,
объясняю, - ни к селу ни к городу громко выговорила она и поджала губы.
     Краем  глаза он увидел, что в дверях появилась и стоит какая-то женщина
в белом халате.
     - Все  понятно.  Спасибо  за  разъяснение!  -  И  тихо  добавил:  -  До
свидания, Тамарочка, - и уловил ее быстрый одобрительный взгляд.
     Смешная,   круглолицая  конопушка,  но  славная,  может  пригодиться  в
следующий  раз...  А  скучно  ей  тут!  Томится  среди больных, а ей вот как
поболтать, побегать хочется...
     В  следующий  раз  она  вправду пригодилась. Заговорщицки усмехнулась с
некоторой покровительственной сдержанностью и привела "на минутку" Лину.
     Осталась  посмотреть  на  дело  рук  своих,  как  это  они  встретятся.
Полюбовалась немного и скромно ушла.
     Лина, запахивая халат, подошла, остановилась чуть поодаль.
     - Случилось что-нибудь? Что это ты Тамару на третий этаж гоняешь?
     - Просто  пришел.  Прошлый  раз  к  тебе не попал, вот и пришел. Ты мне
скажи,  что-нибудь  тебе  нужно?  Достать,  принести.  Сделать. Мне, знаешь,
очень бы хотелось, а?
     Она смотрела и улыбалась, наклонив немножко голову набок.
     - Тебе есть все можно?
     - Почему же? Только не хочется.
     - Ну  я  что-нибудь  другое  принесу.  Хочешь  коктейль?  С соломинкой?
Притащу.
     - Пожалуй. Только и все остальное тоже.
     - Розовую лампочку?
     - И террасу. И вечер. Ну, там еще море...
     - Моря все равно не видно с террасы.
     - Но  ведь оно было. Зачем же обязательно видеть? Достаточно знать, что
оно  есть... Когда знаешь, что что-то у тебя есть, не обязательно его видеть
или трогать... В общем, коктейля я не хочу.
     - И ничего?
     - И ничего. Что у меня есть, то уже есть.
     - Твой дедушка правда летчик?
     - А  ты  что  думал,  крепостной  умелец боярина какого-нибудь? Что тут
удивительного? Летчик.
     - Ничего, просто я не знал, и все.
     - Нет,  ты  все-таки  думал:  некоторые  люди  так  и  родятся  и живут
дедушками,  другие  дядями, а третьи молодежью... Не отказывайся, я сама так
думала  когда-то. Мне представлялось, что в жизни, как в театре, одни играют
жизнерадостных,   молоденьких,   звонкоголосых   эдаких  девушек,  другие  -
хриплых, угрюмых стариков.
     Он  с недоумением слушал, она все говорила, говорила, негромко, быстро,
раньше этого никогда не было, и вдруг рассмеялся:
     - Правда.  Похоже  на  правду.  Во  всяком  случае,  что-то в этом роде
есть...  Действительно,  глупо  было  удивляться,  а я почему-то удивился...
Идиотство.
     - У тебя деньги есть?
     - Да, сколько?
     - Немножко.  "Казбека" купить. Ну, коробки две, и вафель, знаешь, такие
в ларьках продаются, пачками.
     - Я сейчас схожу принесу.
     - Сходи и Тамаре передай потихоньку. Пожалуйста.
     - Это  ведь  не  тебе?  А  ты  больше  не  спустишься? Тебе подниматься
трудно?
     - Нет...  Неудобно.  Порядок.  Ну, до свидания... Да, как у тебя жизнь?
Там, на воле?
     Она,  не  дожидаясь  ответа,  уже начиная отворачиваться, протянула ему
руку. Он стиснул зубы.
     - Какая у меня там жизнь? Тут.
     Ее  как  будто  толкнуло,  повернула  голову, хмурясь, посмотрела ему в
лицо.
     - Не надо... Не надо этого говорить...
     Ушла  не  оборачиваясь, он смотрел ей вслед сквозь стеклянную дверь, за
которой  начиналась лестница. Она медленно поднималась, уходила вверх, ушла.
Он стоял, пока не вспомнил про папиросы, и тогда пошел искать ларек.
     После  этого  каждый  раз  он  что-нибудь  приносил  с собой: папиросы,
конфеты,  губную светлую помаду, одеколон "Лаванда" - что просили через Лину
ее больничные знакомые.
     Это  было,  кажется, десятое - или двенадцатое? - его посещение, он уже
не  мог  припомнить,  так  далеко осталась самая первая встреча в больничном
парке и так уже многое незаметно изменилось.
     Теперь  Лина  его  ждала  и  была,  кажется,  рада каждому его приходу.
"Кажется"  потому,  что  радовалась  она  как-то  замкнуто, отмежеванно, про
себя.  Скоро  он  понял,  что  эта  замкнутость  только  ко  всему  прежнему
относится,  к  тому,  что  у них было раньше. Теперь все было так, точно они
познакомились  тут  в  парке на скамейке и вот узнали, привыкли и даже будто
привязались  друг  к другу. А всего, что было у них прежде, до больницы, как
не было - ни плохого, ни хорошего.
     Теперь  он  очень ждал приемного дня и думал, как хорошо, что есть чего
ждать,  и  можно  ее  опять увидеть и разговаривать с ней, и только пусть бы
так тянулось как можно дольше, хоть всю жизнь.
     Два дня шли дожди, и они не виделись.
     - Как   тут  у  вас  жизнь,  что  нового?  -  спросил  Артур  едва  они
встретились у скамейки.
     - Был  новый  день.  И  еще раз был новый день. Значит, два чуда, - она
говорила  будто  в  шутку,  но  он  уже привык к ее новой манере и знал, что
просто  она  рассказывает, о чем думала одна. - Пока человек считает, у него
впереди  непочатый  край,  невпроворот, уйма времени, он воображает, что все
еще успеет и в конце концов ни черта и не успевает, дурак такой...
     - Как говорит дедушка?
     - Бабушка!..  Я  сама  научилась  думать. Вначале только начнешь, а они
разбегаются по всей комнате, как мышата...
     - Кто?
     - Мысли.  А  теперь  -  захочу, и они, как цыплята на корм, ко мне сами
сбегаются...  Надо,  чтоб  тебя  встряхнуло  немножко, задумаешься и начнешь
понимать  самые  простые  вещи.  Что  твое  время,  как  у  всех  и у всего,
отмерено.  Совершенно все равно, много там впереди тебе отмерено или мало, -
у  тебя  просто  глаза  раскрываются, точно расцветает что-то вокруг тебя, -
она  опасливо  кинула  на  него  быстрый  взгляд,  не усмехается ли; нет, он
только  очень слушал, - и это не фантазия какая-то, не аллегория. Является у
тебя зоркость, видишь, чего не замечал... Ясно тебе?
     - Слушаю, слушаю, слушаю. Значит, много новостей?
     - Тысяча...  Вчера  на минутку дождь вдруг утих, даже выглянуло солнце,
я  выползла  вон туда, на асфальтовую площадку. Стояла, жмурилась и смотрела
на смородину. Я не умею рассказывать, но это было удивительно.
     - Вон те дохлые два кустика?
     - Всего  один.  И  смотрела  я  всего минутку, тут же загнали обратно в
корпус,  потому  что  сыро,  я  как  в театре побывала. Потом легла, закрыла
глаза  и  вспоминаю,  что  видела... Ну скажем, как тебе объяснить, чтобы ты
понял?  Листья,  да?.. Одни, точно в праздник, так нарядно просвечивали, как
зеленые  транспарантики  на  солнце,  другие  прогнулись  ковшиками, и в них
дождевая  вода  блестит  зеркальными  озерцами... А многие похожи на желобок
водостока  с  резными  краями,  где на самом кончике осталась, повисла, и не
падает,  и сияет радугой круглая капля. Прищуришься, и куст от блеска капель
делается похож на люстру, которую зажгли с одного бока... Все ясно?
     - Когда  я  тебя  вижу  и ты говоришь, мне вообще все ясно. Все легко и
ясно.
     - А когда не видишь?
     - Стараюсь скорей тебя увидеть.
     - Тебе  правда интересно? Что я болтаю?.. Хотя ведь я совершенно ничего
не  выдумываю.  Тут  у  нас не выдумывают, сюда входишь, - она кивнула туда,
где  за  зеленью  деревьев просвечивали красные крыши больничных корпусов, -
как  в  баню.  Снимаешь  свое,  надеваешь  общее,  но  в  бане только платье
оставляешь   в  раздевалке,  а  тут  снимаешь  все  наигранное,  все  маски,
притворства  и  остаешься  сам  собой, как ты есть... Не сразу, но потом это
приходит,  наверное, потому, что тут это ничему не помогает - ведь никого не
удивишь,  не  разжалобишь,  не  испугаешь,  не подкупишь не то что других, а
самого  себя.  Тут  уж  что  есть, то есть. Какими бы деликатными, обходными
выражениями,  хоть  латынью, ни украшать, тут узнаешь простые вещи: этой еще
пожить  можно,  а  вон  той  скоро  умирать...  Ах, не пугайся, не надо меня
подбадривать  или  отвлекать.  Ты что, не слыхал там, в городе, никогда, что
люди  когда-нибудь  умирают?..  Я  пробовала с одной поговорить. Она до того
волевая,  невозмутимая, мужественная, какой-то пост занимала. Даже тут учить
и командовать начала...
     Тоже  маска...  Я сперва подумала: ну, уж такая, наверно, все понимает!
Стала  с  ней  говорить  -  она мне строгий выговор влепила, зачем я об этом
думаю,  а  я все-таки пристаю: "Вы-то сами что об этом думаете?" - "Я думаю,
что  об  этом  лучше  не думать!" - вот как она мне отрезала!.. А мне это не
подходит!  Сесть  и  все  думать,  что  когда-нибудь...  или не когда-нибудь
умрешь,  -  это глупо и скучно. Но, знаешь ли, делать вид, что этого и вовсе
на  свете  не бывает, это невелика храбрость. Вроде как у тех ребят, которые
со  страху зажмуриваются в темноте или вместо того, чтоб уроки учить, храбро
гоняют  до  ночи  шайбу во дворе, нисколько не боятся завтрашнего дня, когда
не  миновать  им потеть и лепетать бессмыслицу в классе у доски... А я почти
не боюсь. Знаю. Не хочу. И не боюсь...
     Да  я  все  не  то  говорю!  Все хочется что-то рассказать, а ничего не
получается.  Не  думай,  что  у меня голова не того! Просто я сейчас думаю о
жизни  как  о чем-то целом. С началом и концом. С точкой, а не многоточием в
конце.  Все  равно скоро или через тридцать лет будет точка - представляю ее
в  целом.  Может быть, коротковатая она у меня получится, а может, и ничего,
но  я  не  хнычу: что ж, у меня, кажется, все было... а дальше - поглядим...
Ах,  но слушай, я путаюсь, все не совсем то, что хочу сказать, ничего нельзя
другому объяснить, ничего!
     - Неправда, можно, я все, все понимаю.
     - Капельку  можно... Это как сквозь замерзшее стекло, надышишь, оттаишь
теплыми  губами  маленький  кружочек,  и  видно  другого  человека,  а  чуть
перестал дышать и затянуло морозом, все исчезло, не процарапаешься...
     - Надо с двух сторон дышать, вместе.
     - Не  знаю.  Не пробовала, наверное. Не приходилось... Да это все я так
болтаю.
     - Неправда...  Я  все понимаю... Вот уж ты... у тебя уж маски никакой и
никогда не было.
     - Ну,   как  не  было?  Все  это  наше  удальство,  молодечество,  наше
насмешливое,  презрительное превосходство над всеми, кто нам казался глупее,
некрасивее,  необразованнее,  слабее,  старее нас самих, надо всеми, кому не
повезло  уродиться  такими,  как  мы!.. Помнишь Тоню! Я тебе ее показывала и
говорила, мне теперь противно и стыдно об этом вспоминать...
     - Тоня?  А-а!..  Это  какая-то  тетка,  кажется,  у нее там роман был с
кем-то!
     - Да,  да, вот я так и рассказывала: "тетка", "роман", и как получалось
все  смешно  и пошло... Что прическа у нее вульгарная, что у них все это так
обыденно  и  вроде  некрасиво  выглядело...  снаружи - всякому видно... А на
самом  деле  что  мы знаем о них, об их таких долгих, трудных и несчастливых
жизнях?  Ни  черта  мы  не  знаем...  Ну,  кончились  мои подхалатные бедные
новости, ты что-то сказать хочешь? Расскажи.
     - Я хотел спросить. Как будет все потом? Понимаешь?
     - Потом. Понимаю.
     - Тебе  покажется  странно,  глупо...  А  я  все думаю. Как ты думаешь?
Когда-нибудь,  потом.  Вдруг мы поженимся?.. Ну просто чтоб быть вместе? Ну,
потом, когда-нибудь?
     - Когда-нибудь потом... - как-то безжизненно повторила она.
     - Сам  не  знаю,  как  все  случилось...  Когда  я  маленьким  был, мне
хотелось  ужасно  подстеречь и заметить вот тот самый момент, как я засыпаю.
Начинал  засыпать в темноте и думал: ни за что не засну, пока не замечу, как
это  происходит.  А  просыпаюсь  - уже светлое утро. Так же вот и... с этим.
Узнаешь  человека,  не  любишь,  не  собираешься  любить  и вдруг замечаешь,
оказывается, ты его любишь. А как случилось?
     - Проспал!  -  сказала  она,  спокойно  улыбнувшись. - Да разве ты меня
знаешь?
     - Совсем не знал. Теперь все-таки знаю, немножко.
     - А  ведь  уверяют,  что  так  не полагается. Сперва надо хорошо узнать
человека, а уж после его и полюбить можно.
     - А  оно  так:  сперва полюбишь, а потом уж начинаешь узнавать, кого же
это ты полюбил.
     - Очень  смешно,  что  ты  говоришь,  а  ведь это правда... Да и что ты
узнаешь о человеке, не полюбив!
     - Вот видишь! Ты про кого это сказала?
     - Про всех. Мы же так себе просто сидим, рассуждаем.
     - Я тебя все-таки спрашивал.
     Какая-то   одутловатая   женщина  лениво  брела  по  аллее,  подошла  и
остановилась перед их скамейкой, раздумывая, не присесть ли.
     - Погуляй,  погуляй, - сказала Лина. - Нам поговорить надо. - И женщина
равнодушно побрела дальше.
     - Это  ты  ей  вафли  носишь...  Знаешь,  наверное,  это  первое  такое
предложение  за  все время существования больницы. Значит, вдруг у нас будет
"потом"  и  вдруг  мы  поженимся?  -  Она оживленно рассмеялась, заговорила,
слегка  даже  закусывая  губу,  чтоб  удержать смех. - Значит, так: потом?..
Наступит  это  "потом"!..  Мы  вдруг  поженимся! А вдруг я окажусь сварливой
бабой, поскорее брошу работу и заведу склоки с соседками?
     - Еще  ты  должна  будешь меня стыдить, что я мало зарабатываю и сгубил
твою молодость!
     - Я  буду шлепать по комнате в халате, засаленном на пузе сковородочным
салом,  буду  со  злости  греметь на кухне посудой! Что еще? Ага, из волос у
меня будут сыпаться шпильки: на ковер, в тарелки! Больше всего в тарелки!..
     - Я  буду  выключать  телевизор, чтоб лучше было слышно, как ты гремишь
на кухне посудой...
     Мало-помалу  вспыхнувшее оживление болтовни угасло, они молчали, улыбки
еще не успели сойти, когда она безучастно проговорила:
     - До  чего  все  будет  хорошо... потом, ах, до чего... - И голос у нее
странно потускнел, совсем изменился на протяжении всего одной этой фразы.
     Он  увидел,  как  она  насторожилась,  замерла.  Пристальный, тревожный
взгляд  остановился  на растрепанных кустах по ту сторону дорожки. На скулах
проступили овальные белые пятна.
     Какая-то  опасность приближалась, накатывалась так реально, что он чуть
было  не  вскочил,  чтоб  заслонить  Лину, растерянно метнулся взглядом с ее
лица на чащу кустов.
     Она  поняла  его  тревогу  и  с  усилием  улыбнулась  неверной улыбкой,
задерживая дыхание.
     В  кустах не было ни змеи, ни волка, ни разбойника с пистолетом, ничего
не было. Она прикрыла глаза, показывая, что никуда и не смотрит.
     Не  зная, что делать, он растерянно взял ее руки, сложенные на коленях,
на  желтых  коленях обвислого халата, с испугом чувствуя медленно заливающий
их  холод.  Тонкие  ледяные  пальцы уцепились и с силой стиснули его пальцы,
такие толстые и теплые.
     Боясь  пошевелиться,  он  сидел  и  ждал,  чем  кончится,  с  отчаянием
сознавая,  что  у  него  из  рук,  прямо  физически  из рук ускользает самое
дорогое  что-то, может быть уже сама ее жизнь. Вот сейчас она начнет падать,
он  ее  подхватит,  понесет  в  корпус,  там  ее все равно отнимут у него. И
потом?.. Не будет никакого "потом".
     На  минуту  глаза  у  нее приоткрылись, напряженные от боли, невидящие,
как  будто  они  смотрели  только  внутрь,  туда,  где была боль, и не могли
видеть ничего, кроме боли.
     - Очень  болит?  -  шепотом  спросил он, сам мучительно напрягаясь всем
телом, стараясь, чтобы ему самому хоть немного стало больно.
     - Пда... жди... - невнятно, прерывисто выдохнула она.
     Немного  погодя ему показалось, что ее руки чуть-чуть потеплели... Нет?
Да...   чуть-чуть.  Она  в  изнеможении  перевела  дух  и  заморгала,  будто
просыпаясь.   Стала   дышать   ровно,  и  он  мельком  подумал,  какое  это,
оказывается, счастье, что она так дышит, теплеют руки и она возвращается.
     - Прошло.  - Голос у нее стал тоже теплый и звонкий, как всегда, только
усталый,  точно  после  тяжелой  работы,  и  он  не  сразу  заметил, что она
тихонько,  без  вздохов плачет. Головой она устало прислонилась к его плечу,
от слабости, наверное, и чтоб он не видел ее лица.
     - Страшно...  Ой,  как  страшно...  -  всхлипнув, шепнула по секрету от
кого-то. - И жалко... Увези ты меня отсюда, а?
     Немножко  еще  погодя он вздрогнул, услышав едва слышный тоненький звук
ее голоса, нарочно по-детски, как забавную считалку, напевавшего:
     - Ой-вой-вой-вой-вой-вой-вой... увези меня домой!..
     Не  просохшим  от  слез  голосом она напевала в шутку, подсмеиваясь над
собой. И это было еще хуже.
     Дедушка,   который   давно  уже  неторопливо  прохаживался  по  боковой
аллейке,  снова  появился  на  перекрестке,  издали  поглядел на них и после
минуты  колебания  заложил  руки  опять  за спину, видно, решил еще немножко
пройтись. И опять скрылся за деревьями.
     - Знаешь, завтра ко мне уже нельзя.
     - Как это нельзя, это еще почему?
     - Нельзя...  Начнутся  всякие  эти  штуки  и  потом сама операция. И уж
тогда  у  них  там все прояснится, что к чему. И пожалуйста, не будем больше
об этом говорить.
     - Почему ты сразу не сказала?
     - Зачем?.. Вот мы с тобой пошутили, поболтали, и хорошо.
     - Нет...  Я,  может быть, не то сказал: жениться, сейчас это, наверное,
противно  слушать.  Я  ведь  что хотел?.. Что ты тогда думала? Я не приходил
долго  не  потому,  что  забыл  или  не  хотел,  я  просто откладывал, я все
откладывал,  черт  меня  поймет,  почему  я откладывал. А что ты в это время
думала?.. Ужасно.
     - Что тебе ужасно?
     - Ужасно  мне  теперь представить, что ты обо мне могла подумать, имела
право,  нет,  должна была думать! Поэтому тебе и противно все, что я говорю,
да?
     - Совсем  не  противно... Что я думала? Когда ты... ну, не приходил и я
поняла,  что  не  придешь,  я  приучила себя думать... так, как моя мама мне
рассказывала.  Про  отца,  когда  он  пропал  без  вести  на фронте. Я так и
думала:  ты  просто  пропал  без  вести на каком-то фронте. Да ведь все было
когда-то...  тогда.  Хватит!  И  все-то я тебе стараюсь объяснить то, чего и
сама как следует не понимаю.
     - А теперь?
     - Никакого  "теперь" у меня нету, пойми. "Теперь" - это только узенький
мостик между тем, что "тогда" и "потом"...
     Она  давно  и  ясно  представляла себе этот дрожащий мостик из гнущихся
жердочек.  Одним  концом  он  лежит  на твердой, надежной земле, на том, что
было,  а  другим  упирается  во  что-то такое ненадежное, вроде груды рыхлых
комьев  торфа  -  не  то  они  такие твердые, что по ним можно пройти, не то
рассыплются в труху при первом шаге.
     - Вот  опять  дедушка сюда смотрит, - сказала Лина. - Надо его позвать,
он давно уже там ходит.
     - Не надо, минутку погоди...
     Она  смотрела  на  него  ласково,  понимающе  и снисходительно, она уже
давно передумала все, что он должен был испытывать и думать сейчас.
     - Тебе  хочется  мне что-нибудь сказать? На прощание? Важное? Доброе? И
ты  не  знаешь что. И я не знаю. Да никто, наверное, не знает. Не мучайся...
Все  мы  так  неумелы,  так  трусливы  на  хорошее.  Все  боимся  показаться
смешными,  а то, не дай бог, и сентиментальными, уж лучше схамить. Это у нас
получается... Ну, я его позову.
     Лина  подняла  руку и сделала знак дедушке. Он неторопливо свернул в их
аллею.
     - Ну  вот  он  идет! - с отчаянием сказал Артур. - Хоть скажи прямо: ты
меня теперь уже ни капельки не любишь? Да? Правду! Скорей.
     Она  улыбнулась  этому  вопросу, как скучному знакомому, которого давно
ждала и вот он явился.
     - Я  не  знаю, что это значит... Каждый ведь думает свое. Совсем свое и
разное... Не знаю.
     - Значит, нет. Значит, нет.
     - Что  же  ты не подходишь? - окликнула она нерешительно подходившего к
ним дедушку.
     Дед  подошел и, прежде чем сесть, поздоровался подчеркнуто вежливо, так
что  Артур  невольно  подумал,  что  надо при случае его назвать А