ассажирам не станет мягче сидеть в вагонах.
Вся  эта  победа,  этот  сдвиг  имеет  значение  только  для  тех, кто живет
интересами  самого  механизма,  и  именно тем он так и волнует и радует этих
людей.
     Меня  высаживают  на  площади,  и  они  уезжают, не прерывая разговора,
который, наверное, им никогда не надоест.
     Я  вовсе  не уверена, что вот все так я и думала во время их разговора.
Скорее,  это  все  сложилось  вместе  -  то, что я знала прежде, что ожидала
услышать и что подтверждало мои предположения. Мои невеселые ожидания.
     Я  иду  потихоньку  к  дому  и  почему-то  вспоминаю  -  первые  годы и
"Правду",  где  каждый  день печаталась сводка: "Сегодня в Петроград прибыло
четыре  вагона  хлеба.  На  карточки  будет выдаваться..." и так далее. И мы
радовались,  когда  было шесть вагонов, и мрачнели, когда только два и сразу
падала  норма  выдачи...  Не в том дело, что хлеба тогда было мало, а теперь
много.  А  в том, что машинисты, и дежурные, и грузчики, и стрелки охраны, и
шоферы  грузовиков  чувствовали  самую прямую, кровную, очевидную связь этой
сводки  и  своей  работы  с тем кусочком сырого карточного хлеба, к которому
жадно наутро протянутся детские руки...
     Зачем  я  ездила? Ничего я не ждала, и ничего не случилось. Человек как
человек.  И  жизнь  его  как жизнь, наверное... А что-то нехорошо. И грустно
что-то, хотя уж до того мне все чужое, чужей чужого. Ну, мимо!..
     ...Из Москвы я уезжаю под дождем.
     Поезд,   еле  двигаясь,  медленно,  все  медленнее  подполз  и  стал  у
платформы под проливным дождем.
     Объявили  посадку.  Выскочили  из  дверей  вокзала  и  побежали, высоко
подпрыгивая,  разбрызгивая  на  мокрой  платформе  лужи,  лохматые парни без
шапок, с разноцветными рюкзаками, изрезанными блестящими молниями.
     Хлынула  озабоченная, торопливая толпа обгоняющих друг друга пассажиров
с тяжелыми чемоданами, ребятами, никак не поспевающими за взрослыми.
     Отставая  от  всех,  я  медленно  шла вдоль длинной цепи вагонов, читая
номера.  Несколько  раз  опускала на землю чемодан, перехватывала его другой
рукой, прежде чем двинуться дальше.
     Проводник,  проверив  мой  билет,  терпеливо,  но  очень неодобрительно
наблюдал  за  тем,  как  я  неуклюже  взбираюсь  на  площадку: в три приема,
стукаясь   о  каждую  ступеньку  чемоданом.  Едва  вытянула  его  наверх  за
осклизлую мокрую ручку.
     Отыскала  свое  место  в  многолюдном  вагоне  и  сразу  вышла, вытирая
платком  мокрые  ладони, в коридор и, уткнувшись лбом в забрызганное стекло,
стала смотреть на платформу.
     У  меня  перед  глазами  возникают  все новые дождевые капли, ползут по
запыленному  стеклу, оставляя извилистый след, и я уже едва различаю двери у
выхода на платформу.
     Никто  не  пришел провожать. Никто не должен был прийти меня провожать.
Я  стою  у  окна  просто для того, чтобы своими глазами увидеть и убедиться:
да, действительно, никто не пришел!
     Вот  поезд  мягко дрогнул. Вокзал чуть сдвинулся с места и стал уходить
за  правый  обрез  окна. Капли на стекле точно ожили, задрожали. Все быстрее
побежала  и  вдруг  разом  оборвалась  платформа.  За  окном  на минуту даже
посветлело,  как  будто  городской вокзальный дождь остался позади и начался
какой-то другой - загородный.
     Сквозь  редкие деревья перелесков зачернели заливаемые дождем безлюдные
по весне дачи с редкими огоньками.
     Зажгли   свет,   уже   наладилась   вагонная  жизнь,  пошли  разговоры,
позвякивание  ложечек  в  стаканах,  запахло  подкопченной колбасой, сдобным
хлебом, громко шуршит грубая оберточная бумага.
     За  моей  спиной  я слышу, как отвечает кому-то соседка, прихлебывая, с
полным ртом, невнятно, но так, чтоб я могла и услышать, если пожелаю:
     - Особого приглашения не будет. Чай всем предлагали!
     За  окном  уже  черным-черно,  только  от вагонных окоп бежит по мокрой
траве  цепочка  световых  квадратов,  ныряя  в овражки, взлетая на пригорки.
Вагон  на  бегу  погромыхивает,  пол  покачивается  под  ногами, и больше не
слышно разговоров.
     Ночь. Тонко, беспрерывно звенит одна забытая в пустом стакане ложечка.
     Наконец  я  одна.  Мне  сегодня  особенно  не  хочется, чтоб чужие меня
разглядывали.  Тогда  я  сама  начинаю  видеть  себя  их  глазами,  и это не
очень-то приятно и немножко мешает мне.
     Только  сейчас,  когда  меня  никто  не видит, я становлюсь сама собой.
Никто  не  мешает,  я  одна  среди спящих, в уединении своей нижней полки, в
полутьме, в тени, под навесом верхней полки.
     Мне  все  ново  и  интересно  сейчас,  и  я думать не хочу о сне - ведь
началось  и  идет  мое  путешествие.  Поезд  отошел  под  дождем от "нашего"
вокзала  и  вот  идет  теперь,  и  грустно, и сладко подумать - поезд идет к
морю!
     Глухой  ночью  он  остановился  у какой-то станции, и, как только затих
стук  колес  и скрип вагонов, сразу стало слышно, что дождь все еще шумит по
крышам  вагонов со всех сторон, далеко вокруг, наверное на сотни километров.
Началась, идет еще одна весна в моей жизни.
     Сколько  у  меня их было? Не вспомнить. Некоторые считают, что в каждом
году  ровно  365 дней. Не знаю. Возможно. У меня никогда не хватало терпения
проверить.
     Помню  только,  что  бывали  очень  коротенькие годы, пустые, бесследно
скользнувшие   в   памяти.   И  вдруг,  вспыхнув,  остановившийся  на  месте
бесконечный  День. Или один час!.. Целые годы, все целиком - унылая вереница
темных  декабрей,  без  единого мая, и потом вдруг долгий, мягким негаснущим
солнцем светящий вот до сегодняшнего моего дня - апрель.
     И  вот  сейчас,  целую  жизнь  спустя,  за окнами вагона шумит еще один
апрель,  торопливо  стучат  колеса  под  полом, яростно дышит паровоз где-то
впереди,  пробивая  дорогу  сквозь дождевую тьму. Гулко прогремел мост через
речку,  над  которой  мы  пронеслись.  Никогда я не видела этой речки, этого
моста и никогда не увижу - просто пронеслись!
     Я  лежу  и тихо думаю об этой речке. О речках, об апрелях и дождях моей
жизни.
     Убаюкивающее  покачивание,  мотание  полки  с маленькой железнодорожной
подушкой  под  головой,  это  удивительное  одновременное  ощущение  покоя и
движения:  ничего не делаешь, лежишь, укрытая от всех тенью верхней полки, в
полуосвещенном  вагоне  и  ни  минуты  не  остаешься на месте - стремительно
мчишься сквозь ночь и дождь, к цели, приближаясь к морю.
     Когда-то  давно  мы  так  мечтали  о  каком-то  море,  чьи берега так и
забыли,  наверное,  начертить  на  карте  нашего  мира  и  залить ярко-синей
краской.
     До  чего же поздно и совсем по-другому я еду. Из своей пустой комнаты -
в  чужие,  вовсе  незнакомые  места, где я не знаю никого. И ничего не знаю,
кроме   одного   картонного   плакатика,   написанного  скорописью  окурком,
обмакнутым  в  чернила,  плакатика  и  двери,  к  которой  он  был прибит. В
последний год войны.
     И  вот  я  еду.  Чтоб увидать эту дверь? Что ж, и это великое событие в
жизни  человека,  не  ездившего  так  давно.  Так много раз я провожала, так
часто  стояла,  глядя  вслед  уходящим  поездам,  а  сама  все оставалась на
месте... Ну вот наконец и я поехала, еду...
     Едва  рассвело, за мутными стеклами побежали лоснящиеся, размытые после
дождей  лесные  дороги,  полные  до  краев канавы по опушке черного ельника,
потом  лес  оборвался,  кончился  одинокой  раскидистой сосной на пригорке -
открылся  заболоченный луг, мокрый как губка, и низкое небо, тоже напитанное
влагой.
     Сыро,  промозгло  за  окном,  холодно.  Зазеленевшие  березы недоуменно
смотрят  себе  под  ноги,  залитые водой; и вот все уже ушло вправо, а из-за
левого  края  вагона  вдалеке  появились  и стали расти, приближаться старые
черные  деревья,  нагнувшие  голые  ветки  над  изгибом  маленькой речки. За
деревьями  вдруг  открылся  домик  путевого  обходчика,  заборчик,  белье на
длинной   веревке,  и  вдруг  что-то  случилось:  побежали  по  земле  яркие
солнечные   полосы,   канавы   и   лужи   поголубели,  и  белье  на  веревке
расцветилось,  оживленно  заиграло  рукавами  и  штанинами.  И  вот  все уже
закрылось углом нового леса, вынырнувшего слева...
     Дорога  подходила  к концу, и пассажиры, с такой готовностью затевавшие
между  собой  дружеские  разговоры  в  начале  пути  -  когда  впереди  было
восемнадцать  часов  сидения  на  лавочках  друг  против друга, - теперь, на
исходе  последнего  часа,  сидели  уже  молча,  позабыв  про  попутчиков,  в
застегнутых  пальто,  придерживая  за  ручки защелкнутые чемоданы, готовые к
выходу в город.
     Поезд  был  полон,  ни одного свободного места, и все ехали до конечной
станции,  в  один  в тот же, но для каждого другой город. Как будто совсем в
разные  города,  точно  в  свои  разные  страны  ехали  пассажиры, - до того
непохоже  было все, что каждого ждало в этом городе и чего они сами ждали от
него...
     В  городе  мокрые  крыши  дымились, подсыхая на солнце, а на платформе,
где  мне  надо  было пересаживаться на электричку, пахло морем, хотя разве я
знаю, как пахнет море?..
     Вот  наконец  и моя маленькая станция в лесу. Раннее утро ранней весны,
-  наверное, поэтому тут никто, кроме меня, из вагона не выходит. Электричка
умчалась,  точно  ее ветром сдуло, и как-то неожиданно оказалось, что кругом
очень тихо и шумит потихоньку лес.
     С  чемоданом в руке я медленно спускаюсь по деревянной, вымытой дождями
лестнице  с  высокой платформы, прямо в сосновый лес. Впереди дорога, прямая
и  гладкая,  точно  зовет:  "Иди  сюда". Я и иду. Мне все равно. Только надо
найти какое-нибудь пристанище на несколько дней.
     Сосны   растут   на   песчаных  валах-перекатах,  поросших  брусничными
кустиками,  -  наверное,  совсем недавно, лет сто или триста назад, тут было
волнистое морское дно.
     Передо  мной,  не  спеша,  прихрамывая,  идет  с толстой старой собакой
пожилая  грузная  женщина. В руках у нее маленькие, будто игрушечные, грабли
и  корзинка,  в  которой покачиваются на длинных стебельках цветки, названия
которых я не знаю.
     Справа  от  дороги  началась  ограда,  небольшое  опрятное кладбище. На
каменной плите стоит стеклянная банка с водой и в ней два цикламена.
     Цветков  у  женщины  в  корзине  восемь.  Два,  четыре, восемь бледных,
всегда  четных  цветочков.  Живым полагается дарить нечетное число - для них
счет еще не сравнялся.
     Женщина  впереди  меня  вошла  в  открытую  калитку,  а  старая  собака
остановилась,   не   смея  переступить  порог.  Женщина  знала,  что  собака
остановится,  она  обернулась и тихо, ободрительно ей что-то сказала. Собака
того  только  и ждала, быстро перешагнула порог, догнала хозяйку, и они обе,
прихрамывая,  пошли  медленно  куда-то  вглубь, по дорожке, между деревьев и
каменных плит.
     Потянулись  ровными  рядами  низкие  штакетные  заборчики,  за которыми
видны  дачки  с  балконами,  разрытая  земля  на  клумбах  и  черные грядки.
Горьковатый дым ползет среди сосен - где-нибудь жгут прошлогодние листья.
     - Это  моя  белочка!..  Это моя белочка!.. - заливается ликующим криком
детский голос.
     Маленький  мальчик,  весь  вывернувшись  в  руке у матери, оглядывался,
задирая  голову  вверх,  туда,  где  покачивались  от толчка ветки: на одной
сосне, потом другой - целая дорожка закачавшихся веток.
     Мать,   не   оборачиваясь,   равнодушно  тащила  его  за  руку,  лениво
усмехнулась:
     - Ну, когда твоя, ты ее поймай!
     Они  выходили  с  боковой  тропинки  на дорогу, по которой я шла, и мне
хорошо все было видно.
     Мальчик  растерянно замолчал, запнувшись в каком-то глубоком, тягостном
недоумении,  но  это  было только одно мгновение, он вдруг, разом просияв, с
еще пущим восторгом закричал:
     - Пускай  побегает!  -  и  взмахнул рукой радостным и щедрым движением,
точно отпуская ее на свободу.
     Они  уже  пересекли  мою  дорогу и далеко ушли по другой тропинке между
сосен,  а  я  все  слышала  звонкий  голосок,  полный великодушной щедрости:
"Пускай побегает!"
     Он  и  вправду  ее отпускал, свою белку, бегать по лесу. Это была "его"
белка,  потому  что  он ее любил и радовался, встречая все на том же месте в
лесочке, среди "его" сосен.
     А  для этой бабы - его мамы - "ее" белка была бы только та, которую она
ухватила  за  хвост  и  не  отпустила,  а  "ее" сосна - та, которую она себе
добыла на дрова...
     Я  шла  потихоньку  дальше,  мне  и  хорошо  было,  точно  родную  душу
встретила,  и тревожно: пожалуй, ведь баба-то, чего доброго, со временем его
воспитает.


     Овощной  магазин,  за  витриной  видна  маленькая очередь. Среди женщин
стоит,  отчужденно выпрямившись, человек с профилем старого викинга и держит
за  руку  маленького мальчика. Усталый викинг в потертой куртке с клеенчатой
овощной сумкой.
     Я  иду-иду  и  наконец  попадаю  в совсем уж тихий, безлюдный переулок.
Только  в  дальнем конце кто-то размашисто подметает тротуар метлой на очень
длинной  ручке.  Дальше  домов  не  видно,  переулок  упирается  в  поросший
деревьями холм.
     Чем  ближе я подхожу к подметающему, тем медленнее он взмахивает метлой
и наконец совсем останавливается, рассматривая меня и мой чемодан.
     - Там дальше ничего нет! - любезно предупреждает он. - Там море!
     - Хорошо,  спасибо,  -  неловко  благодарю  и  иду  дальше, поднимаюсь,
поднимаюсь  по  тропинке,  лес  кончается,  и я вдруг вижу прямо перед собой
море.
     Это  то  самое  "море",  к  которому мы так мечтали поехать, "когда все
наладится и устроится".
     - Смотри  же, смотри, ведь это же море! - повторяю, долблю я себе и все
равно  не  вижу того, что мне надо, Простор, много воды, немножко шумит... и
все.
     Я  возвращаюсь  в  переулок,  подметальщик,  широкоплечий старик, опять
перестает подметать и ждет, точно знакомую, когда я пойду.
     - Ну, я вас не обманул?
     Я  ставлю  чемодан  на  подметенные  плиты  узенького тротуарчика, и мы
разговариваем.
     Все  кончается  тем,  что  он  прислоняет  свою длинную метлу к забору,
ведет  меня  в  дом  напротив  и  представляет  хозяйке.  Они  разговаривают
по-латышски,  я  ничего  не  понимаю,  но  кажется,  он меня рекомендует как
подходящего, падежного человека и вообще старается все уладить.
     И  все  улаживается.  Сейчас  не  сезон,  дачи  пустые,  и мне недорого
достается  комнатка  на  втором  этаже.  Скажем, на неделю. Уходя, старичок,
ободряя  меня,  объясняет,  что неделя - это вовсе не обязательно. Это может
быть  шесть  дней  или  даже  десять.  И  опять  что-то  объясняет  хозяйке,
оглядывает  нас  с  довольным  видом.  Будто  мы  поссорились,  а он нам все
объяснил  по-хорошему и нас помирил, все уладил и теперь спокойно может идти
опять подметать.
     И  вот  я  на  втором  этаже,  в  своей  комнатке.  В своей собственной
комнатке,  в  одной  из  своих собственных комнат, которые доставались мне в
жизни  на  неделю, на год или на несколько лет и из которых все равно всегда
приходится уходить.
     Кажется,  самое нелепое чувство у человека - это чувство собственности.
Все  равно  на  что.  На  близкого  человека, на дом, на собственную судьбу.
Теперь-то  я  знаю:  не владеешь ничем. Мы не собственники, мы арендаторы на
срок...
     Так  вот  она,  еще  одна  "моя"  комнатка. Все чужое: обои, трещина на
потолке,  две  железные кровати, затхлый воздух. Я села на холодную кровать,
и она недовольно зарычала.
     Если  бы  Сережа  мог  быть  со  мной  -  до  чего  бы  ему  все тут не
понравилось!  Эта  мысль заставляет меня встать. Я достаю из чемодана старый
будильник.  Едва  очутившись  на  столе,  он  сразу  наполняет комнату своим
настырным  звонким  щелканьем.  Делается  уютнее.  Точно  я привезла с собой
старого  домашнего  петуха  и  вот  он  принялся, надменно задирая когтистые
лапы, вышагивать взад и вперед по столу, как по медному подносу.
     Пальто  я  повесила  на  стену,  туда,  где  вбиты  большие гвозди. Мое
пальто,  уныло  уронившее  рукава,  выглядит очень одиноким. Могло бы висеть
тут  два  пальто:  его большое длинное и мое короткое. Но висит только одно,
мое. Другого не будет.
     Я  поскорее  отворачиваюсь  к  окну.  Раскрываю  тугую раму, распахиваю
настежь, оттолкнув прильнувшую к стеклу ветку.
     Сразу  потоком  влился  в комнату, вместе с шумом моря, бодрый, немного
шальной   воздух  едва  начавшейся  весны,  отогнутая  окошком  ветка  вдруг
распрямляется  и,  хлестнув  по  воздуху,  врывается ко мне в комнату и тут,
успокаиваясь, покачивается. Погреться, что ли, пришла?
     Теперь  я узнаю шум моря и этот бодрый запах едва начинающейся весенней
жизни  и  вдруг  чувствую,  как тут хорошо. Как тут прекрасно могло быть. Он
мог  стоять  вот  тут,  рядом со мной, у этого самого окна, и радоваться. И,
как  всегда, когда мне хорошо одной, мне хочется зареветь от этого окаянного
бессилия - поделиться хорошим.
     Я и реву. Совсем недолго. Хозяйка снизу кричит, приглашая меня к чаю.
     Конечно,   я,  как  и  собиралась,  приехала  гораздо  раньше,  боялась
опоздать. До самой субботы мне нечего делать, только гулять, отдыхать.
     Выходя  в  переулок,  я  почти  каждый  раз встречаю моего покровителя,
старичка   с  метлой.  Он  в  курсе  всяких  я  всех  местных  дел.  Занимая
административный  пост  (он  дворник),  встречается  с каким-то управляющим,
который  часто  бывает  в  исполкоме.  И  вот через него я и узнаю, что надо
ждать до субботы.
     Каждый  раз  при встрече мы задерживаемся, чтоб поболтать, и каждый раз
он  рассказывает  мне  что-нибудь  смешное, что он будто бы подумал, увидев,
как я с чемоданом иду "прямо в море".
     Спустя  несколько  дней он уже не может больше ничего придумать, только
здоровается:  "Ага,  сегодня  мы  решили  уже  без  чемодана?" - и нам обоим
приятно, мы улыбаемся друг другу.
     Я  так  давно  не  была  совсем  свободна,  что мне все странно сейчас.
Свободные  руки,  и голова ничем не занята, и я оказываюсь просто беззащитна
перед  воспоминаниями. Я вовсе не собираюсь им "предаваться", они на меня не
"нахлынули"   -  просто  моя  освободившаяся  голова  работает.  Как  ручной
фонарик,  которым  обычно  освещаешь дорогу перед собой на день вперед, пока
спешишь  куда-то.  А  когда  остановился  на месте, невольно направляешь его
лучик  назад,  освещаешь пройденную дорогу - все, что там на ней потерял или
нашел. Или просто прошел мимо.


     Из  сегодняшнего  моего далекого далека, в чужой комнате у самого моря,
вспоминая  дни,  когда  началась  война,  и все, что со мной потом было, мне
как-то  странно думается: не "я", "со мной", "у меня" - но: "мы", "у нас"...
У кого у "нас"? Я точно не знаю. Просто у нас, а не у одной меня.
     Сын.  Мой  сынок  Лева  -  убит.  Оба  другие были у меня сыновья, Лева
всегда  был  сынок.  Он ведь так долго никак не мог вырасти, повзрослеть, но
мы  в конце концов побороли, победили все болезни, слабости, малокровие, как
на  именины  провожали  его  в армию, когда мирное время истекало, но еще не
истекло...
     И  вот  теперь  все это кончено, - значит, вот это и была моя тропинка,
по  которой  мне суждено было идти, а где-то рядом шли другие - каждый своей
тропинкой,  но  одним,  общим путем всего народа, - шли все "мы" - вот как я
стала думать. Не сразу стала. Это потом пришло...
     Миллионы  выстрелов  на фронте вчера, сегодня, и завтра миллионы. И вот
один  - мой! На травянистый пригорок или в рыхлый снег падает убитый солдат,
и  за  тысячу верст от этого пригорка падает женщина, вскрикнув, хватаясь за
сердце.
     Она  потом  встанет,  но жизнь ее уже никогда не сделается такой, какой
была до того, как ей подали в руки бумажку...
     Я  была одна в квартире и упала около холодной плиты на кухне. Я помню,
с  каким  недоумением  я  увидела  потом,  что  все  вокруг меня осталось на
местах:  кухня,  дверь, стол с грязными кастрюльками. Все