а в штаб, пусть
хоть  машинисткой,  потому  и  приходит к невинно приговоренному к расстрелу
Колзакову в тюрьму.
     Жизнь  разметала  их:  Истомину  в  большое  искусство,  Колзаков после
тяжелого  ранения получил инвалидность и призрачное семейное счастье. И лишь
на  закате  жизни,  во время блокады, узнает Истомина из письма его дочери о
нем:
     "...Некоторые  командовали  дивизиями  и  выходили  с  ротой,  а  он из
окружения  вывел  тысячи  бойцов,  своих  и  чужих,  с оружием. Таких людей,
которые  в  тот  момент  были  Родине на вес чистого золота: измученных, как
черти,  все  повидавших  и злых, как черти, хоть сейчас обратно в бой. Я про
все  это  спокойно не могу писать. Я думаю, что для командира такой момент -
отчет  Родине  за  всю  прожитую  жизнь,  и  горжусь, что мой отец скидок не
просил и объяснений, почему вышло плохо, не писал..."


x x x

     Мы  много  пишем и говорим в последние годы о проблемах нравственности.
При  этом,  конечно, имеем в виду нравственность не как понятие отвлеченное,
а новую нравственность, порожденную нашим новым обществом.
     По  существу,  все  творчество  Федора  Кнорре посвящено этой проблеме.
Характерны  в  данном случае его рассказы "Один раз в месяц", "Не расцвела",
"Утро", "Хоботок и Ленора".
     Мать,  отец,  Саша,  новый  муж матери Казимир Иванович в одном случае;
старый  опытный  врач, молодой хозяин и его жена во втором; Сережа и Ирина в
третьем;  наконец  капитан  Петр  Петрович  и  его  дети  -  все  они  волею
обстоятельств  оказываются  в  тех экстремальных условиях, когда обостряются
чувства,  когда  необходим  бескомпромиссный  взгляд  в прошлое, когда жизнь
требует  принятия  твердых решений. Не все выдерживают это испытание, не все
готовы, но жизнь требует.
     И   поездка   фотокорреспондента   Мити  Великанова  в  волжский  город
("Акварельный  портрет")  -  не  просто  очередная  командировка,  а этап во
внутреннем  становлении  человека,  который,  может быть, впервые подходит к
серьезному осмыслению жизни:
     "С  нежной грустью он смотрел и смотрел на портрет и все думал: ах, эти
старые  портреты  девушек,  которые  давно уже состарились, умерли!.. И тебя
давно  нет  на  свете,  и  все-таки  ты  вот глядишь на меня из потускневшей
рамочки,  и готовая возникнуть улыбка чуть приоткрывает тугие, влажные губы,
точно  ты  вот-вот  готова  вскрикнуть  от  радости, нетерпеливо вглядываясь
удивленными серыми глазами в твое давным-давно миновавшее будущее.
     Кто  знает,  сколько  никем  не  востребованной  силы,  любви и таланта
перекипало,  растрачивалось  зря в домишках этих слободских переулков? Какие
порывы  к  широкому вольному свету, какая жажда лучшей жизни, какие душевные
богатства  бесследно  гасли  в  темных  посадских тупиках под гиканье пьяных
купцов в монте-карлах?.."
     Орехов   из  одноименной  повести,  при  всей  своей  нынешней  внешней
непривлекательности,  оказывается  человеком душевно щедрым, принципиальным,
тонким,  способным на благородство, на то, чтобы вести за собой других, тоже
неустроенных.
     И  стареющий,  больной  Платонов,  уходящий  с  поста  директора  школы
("Шорох  сухих  листьев"),  продолжает  жить  в  своих  учениках,  идущих на
учительскую  работу,  и  разве  не знаменательны слова о нем мужа Наташи: "А
твой  Платонов  -  провод. Под током... От этого лампочки будут гореть. А не
так схватишься, передернет!"


x x x

     Одна из зарубежных газет писала о повестях Федора Кнорре:
     "Три  короткие  повести  или,  может  быть,  длинные  рассказы - редкой
красоты.  Тема  -  любовь  во  всех  ее формах и проявлениях. Тонко выписаны
портреты  героинь, нравственные размышления, психологические сложности - все
это  в  чистой  лирической интонации. И все - истинно русское. Вот как можно
охарактеризовать эту прозу, скромную, немодную и очень благородную".
     Все  верно,  поспорю  только  со  словом  "немодная". Его, видимо, надо
читать  как  традиционная.  Но чем плоха традиционная литература? К примеру,
А.Толстой  и  А.Фадеев,  К.Федин  и С.Бородин? Думается, именно традиционная
литература  всегда  дает простор для поиска и новаций. Если, конечно, это не
новации во имя новаций.
     В  прозе  Федора  Кнорре  я  вижу  постоянный поиск нового. Кардинально
меняется   стилистика  повествования,  традиционность  прошлого  обогащается
новыми   понятиями  и  словами,  и  характер  того  или  иного  произведения
становится предельно современным.
     Меняется  и  живая  речь  персонажей:  Истомина  и  Кастровский  в годы
гражданской  войны  и  в  дни  блокады ("Одна жизнь"), Наташа в годы войны и
сейчас  ("Шорох  сухих  листьев"); меняется и форма построения произведений.
Достаточно  сравнить  довоенное  "Синее  окно"  и  послевоенное  "Письмо  на
телеграфном  бланке", послевоенный рассказ "Мать" и написанный в семидесятые
годы рассказ "Никому, никогда...".
     Повествование  у  Кнорре ведется как бы изнутри, оно пропускается через
героя:
     "Зенитки,  стрелявшие в разных местах, разом все замолчали. Значит, это
солдаты  с  той  стороны  реки отогнали самолеты, и, может быть, поэтому она
осталась жива. И не погибли другие деревья" ("Одна жизнь").
     Язык  персонажей  Федора  Кнорре  глубоко  индивидуализирован. Это речь
актеров  (как  хороши,  в частности, Дагмаровы, Маврикий, Павлушин, Гусынин,
Семечкин  в  "Одной  жизни"),  учителей,  солдат, крестьян, шоферов, моряков
(особенно  в  рассказе  "Соленый  пес"),  научных  работников  ("Шорох сухих
листьев"),  стариков,  детей.  Именно  поэтому многие вещи Кнорре становятся
основами  для  киносценариев  или  пьес,  хотя  воплощение их на экране и не
всегда бывает удачным.


x x x

     Нельзя  не  сказать  о  работе  Федора  Кнорре для юных читателей. Это,
прежде  всего,  "Капитан Крокус", "Черничные глазки", "Оля", "Бумажные книги
Лали".  Да  и  "Соленый  пес"  выходил  отдельным  изданием  для детей, хотя
рассказ этот вовсе не детский.
     Мне  кажется,  что  в  своих книгах для детей Федор Кнорре выступает не
только  как  талантливый  автор,  но  и  как режиссер, и как актер - столько
выдумки  и  фантазии,  столько  чисто  игровых действ в том же "Крокусе" или
"Бумажных книгах Лали"!
     Федор  Кнорре  пишет  для  детей  книги-сказки,  но сказки эти нарушают
общепринятые  каноны, по которым персонажи четко делятся на добрых и злых, в
которых  добро  обязательно  торжествует  над  злом.  Нет,  куда интереснее,
запутаннее,  неожиданнее  все  происходит  в  сказках  Кнорре,  и,  по мысли
автора,  сам  читатель должен разбираться в происходящих событиях, понимать,
что хорошо, а что плохо, кого в них стоит любить, а кого ненавидеть.
     Сюжеты  сказок  Кнорре  настолько крепко закручены и запутаны, что пока
не дойдешь до конца, даже и не догадаешься, к чему ведет тебя автор.
     - Когда  пишу  для  детей,  -  признавался  как-то Федор Федорович, - я
отдыхаю.  Это  все равно что хорошая прогулка по неизведанным местам, где за
каждым  поворотом  не знаешь, что тебя ожидает. Что касается самого писания,
то  тут труд даже более серьезный, чем писание для взрослых. Трудность одна:
надо  быть и совершенно на равных с читателем и одновременно чуточку умнее и
хитрее его...


x x x

     Не  знаю,  как  для  других,  а для меня всегда важна не только хорошая
книга, но и облик человека, ее создавшего.
     В  случае  с  Федором  Федоровичем  Кнорре  тут,  как говорится, полный
порядок. Потому, может быть, мне особенно дорог облик этого писателя.
     Не  одну,  а  многие-многие жизни впитала в себя проза Кнорре. И все же
это  одна-единственная  жизнь,  ибо  читатель, закрывая любую хорошую книгу,
прежде  всего  думает о своей единственной жизни: так ли она прожита, хорошо
ли, худо ли... И не в этом ли высокий смысл литературы?..
                                                             Сергей Баруздин



   Федор Федорович Кнорре
   Озерки



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.1.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


                        По вечерам под ресторанами
                        Горячий воздух дик и глух,
                        И правит окриками пьяными
                        Весенний и тлетворный дух.

                        Вдали, над пылью переулочной,
                        Над скукой загородных дач,
                        Чуть золотится крендель булочной,
                        И раздается детский плач.

                        И каждый вечер, за шлагбаумами,
                        Заламывая котелки,
                        Среди капав гуляют с дамами
                        Испытанные остряки.

                        Над озером скрипят уключины,
                        И раздается женский визг,
                        А в небе, ко всему приученный,
                        Бессмысленно кривится диск...

                        А.Блок. 1906. Озерки.


     В  самый  день  своего  возвращения в Петербург Верочка, провинциальная
вторая  инженю,  вечером  уже сидела в дешевых местах партера императорского
Александринского  театра и смотрела со смешанным чувством зависти и насмешки
на  артистов, на пышную сцену и роскошные декорации, так непохожие на бедный
Новочеркасский  театр,  где  она  только  что  окончила первый сезон в своей
жизни и не получила приглашения остаться на следующий.
     На  сцене  в  свете  луны возвышалась увитая диким виноградом башня, за
которой  громоздились  горы  со  снеговыми вершинами и каменистыми уступами,
скалами, ущельями и падающими с крутизны горными потоками.
     - Что  вам  нужно,  граф?  - трагически отпрянув, воскликнула актриса и
дрожащей рукой оперлась о дикий камень, чтоб устоять на ногах.
     - Двух-трех  минут  с вами наедине! - тяжело дыша, сказал граф и сделал
такое движение, будто ему воротничок стал тесен на четыре номера.
     - Завтра!
     - Нет, сейчас!
     - Завтра, говорю я вам! Пустите меня!
     - Людмила!  Перейдя  за  этот  порог,  вы  услышите  выстрел. Дайте мне
только  высказать  вам  все, что целых два года жжет и душит меня, и я найду
средство  навсегда уйти с вашей дороги, не смущая вашего покоя видом смерти.
Людмила! Уедем со мной. Прости мне все.
     Он опять занялся борьбой со своим воротничком.
     Актеры  говорили  звучными, вибрирующими голосами где-то в глубине души
вполне  спокойных,  даже  равнодушных  людей,  ни  на минуту не забывающих о
публике.  Зрительный  зал  потихоньку  шелестел,  сдержанно покашливал. Было
довольно  много  незанятых кресел, и от них веяло холодком. Внезапное легкое
оживление  пробежало  по рядам; все подняли глаза: из окошка башни высунулся
упитанный  господин  в  пушистых бакенбардах, сделал круглые глаза и показал
мимикой,  что  он  злорадно  и  мстительно,  с  весьма  дурными  намерениями
подслушивает объяснение графа с Людмилой.
     - Еще  одно  "ты"  -  и  я  уйду.  Слышите?.. Здесь вы не на балу, не в
будуаре ваших великосветских любовниц. Я честная жена честного солдата!
     - Это беспощадно!
     - А  подумали  ли  вы,  каким  похоронным звоном был для меня благовест
моей  свадьбы,  что  я  пережила, отдавая себя не тому, кто был царем, богом
моим!..
     - Я  обезумел!  Я  думал рассеять свою тоску в опасностях, в разгульных
пирах, в бешеной игре своей головой!..
     Граф  стукнулся  коленом  об  пол,  так  называемо  падая к ее ногам, и
зарыдал густым лающим басом:
     - Я молюсь на тебя! Я наказан!
     - Ты  губишь  меня...  Ты губишь меня... Прощайте, ни слова больше... Я
выберу сама между грехом и мученьем!
     Тактично  попридержав рыдания, чтоб не заглушать голос партнерши, граф,
не  трогаясь  с  места,  протянул  руки  вслед  Людмиле,  которая  удалялась
скорбными,  порывистыми,  падающими  шагами,  точно  каждый раз спотыкаясь о
порог.
     Оставшись  один, граф успел еще отрывисто прорыдать пять или шесть раз,
прежде чем закрылся занавес и в зале зажегся свет.
     Просиявший   граф,  обманутая  им  Людмила,  злостно  подслушивавший  с
предательской  целью господин с бакенбардами, дружно взявшись за руки, как в
хороводе,  вышли  перед  занавесом,  заискивающе  улыбаясь, бегая глазами по
ложам    и    благодарно    раскланиваясь   на   равнодушные,   неторопливые
аплодисменты...
     В  антракте  у  входа  в  императорскую  ложу  как  всегда  стояли  два
солдата-гвардейца,  не  дыша,  не  шевелясь,  глядя  в  пустоту, мимо шумной
толпы, заполнившей со сдержанным гулом фойе.
     Дамы,  покачивая  у  самого  пола  подолами  длинных  вечерних платьев,
медленно  плыли  по  кругу, играя лорнетами. Пахло хорошими духами, в буфете
весело хлопали пробки и звенели стаканы.
     Верочка  давно  не  была  в  Петербурге,  и  теперь  эта такая знакомая
когда-то  ей  картина  опять  вызывала  в  ней  прежнее  приподнятое, слегка
торжественное настроение спокойного праздника.
     Она  заметила  молодую  полную  даму,  которая,  отделившись  от  круга
прогуливающихся,  шла,  пересекая  залу, против движения прямо ей навстречу.
Не  доходя  двух  шагов,  дама  развела  руки  и  прижала их к груди, как бы
обнимая  ее,  хотя  и не притрагиваясь. Радостно и удивленно поднимая брови,
она  подхватила  Верочку  под  руку,  смеясь  и  заглядывая ей в лицо, пошла
рядом.
     - Пропала! Нигде! Нигде тебя не видать! Где ты скрывалась?
     - Да  я  только  сегодня утром приехала. - Прислушиваясь к восклицаниям
давно,  но  мало и не очень приятно знакомой дамы, она с интересом отметила,
до  чего они похожи на восторженные интонации Людмилы. Кто же кого учит этой
фальши?  Публика актеров? Наоборот? Или друг друга? А дама продолжала тем же
тоном, который она считала светским:
     - Ты   помнишь?  Наши  девические  мечтания!  Как  мы  во  все  верили!
Решительно  во  все!  Как  это  было  забавно и трогательно! Ну, рассказывай
скорей,  скорей.  Ты опять замужем? Нет! А как же ты теперь живешь?.. Так? -
помахав  кистью  руки,  она изобразила что-то вроде вспархивающей птички или
еще  чего-то  такого  эфемерного.  -  А я, дорогая, видишь, даже располнела.
Теперь  это  все  мне кажется так далеко: мечты о театральной славе. Все эти
Лауры,  Счастливцевы-Несчастливцевы, Радамесы-Арзамесы... Я стала на мертвый
якорь.  Да,  можешь  поздравить,  спасибо.  Вон  он, посмотри. Да ты не туда
смотришь,  смешно,  разве  он  военный?  Ну  вот, у буфета, сейчас поднимает
руку. Ну, с бутербродом. Видишь?
     У  буфетной  стойки,  где собралась солидная компания жующих бородачей,
Вера  разглядела  того,  который как раз в эту минуту, осторожно придерживая
пальцем  кильку, грозившую соскользнуть с половинки крутого яйца, подносил к
бороде бутерброд.
     - Ну? Как он, по-твоему? На Дон Карлоса он не похож, нет. Ну, и что?
     - Ничего, - сказала Вера. - Что бы ты стала делать с Дон Карлосом?
     - Вот именно, посмотри, какой он симпатичный, уверенный, да?
     Сочные  красные  губы  трубочкой  высунулись  между  бородой и усами и,
чмокнув, втянули кильку в чащу бороды.
     - Очень  симпатичный, - вызывающе повторила дама. - Что ты спрашиваешь?
Дети?  Господи,  конечно.  Четверо.  Но  ты  про  себя  ничего  не говоришь,
рассказывай,  скоро  конец антракта! Ты окончила театральное училище?.. Нет?
Даже  не  поступала? Но тебе же советовали, у тебя всегда это было: голосок,
фигурка!..  Да,  помню,  ты  боялась всяких расписаний, обязательных лекций.
Да,  да...  Вот  он  уже  меня  разыскивает.  Мы обязательно еще встретимся,
Верочка, не правда ли? Обязательно-обязательно!
     Пробравшись  сквозь  толпу,  неторопливо  двинувшуюся  после  звонка  к
дверям зала, бородач взял полную даму под руку.
     - Ты с кем это там щебетала?
     Блестя  глазами,  поеживаясь  полными плечами, она наклонилась к нему и
оживленно заговорила, понизив голос:
     - Просто  забавная  встреча.  Представь,  мы с ней когда-то брали уроки
театрального  искусства  у  одного  актера.  Ну,  давно-давно,  еще до тебя,
знаешь! Смешно вспомнить!
     - Ах, вот оно!.. Что же она? Артистка?
     - Какая   там   артистка!  Инженюшка  провинциальная.  Ты  слушай,  это
интересная  история. Просто роман! Она была замужем за одним графом. Знаешь,
свободный  художник,  он  все что-то рисовал в своем ателье, кажется, даже в
красках,  всякие пейзажи и без конца ее портреты. Ну, я тебе говорю, все как
в  романе!  Цветы прямо из Ниццы, картины, шампанское, и среди всего этого в
бархатной  блузе  красавец  граф... Кажется, он ее даже бил, или что там еще
было!..
     - Ну, и что граф? Профершпилился?
     Дама отмахнулась:
     - Не  знаю...  Конечно!  Не  помню...  Ну, наверное!.. Долги и все, как
бывает,  но главное, он ей изменил как-то ужасно, и был скандал, развод, она
сошла с ума. Чуть не отравилась.
     - Как это с ума? Действительно или так, дамские нервы?
     - Нервы?   Ее  в  больницу  отправили...  для  этих...  Бедная,  бедная
Верочка. И сейчас без мужа. Мне много расспрашивать было неловко.
     - А по виду она не похожа, чтоб что-нибудь... Так вроде ничего.
     - Сколько  лет  уж  прошло!  Пора!  И  вот финал: в ее тридцать лет она
сейчас  начинает  карьеру  на  сцене.  Где,  в даже забыла; где-то в Ново...
Ново...  николаевске?.. Ново... черкасске? Есть такой город? Ну вот, значит,
там. А теперь ее куда-то в дачный театр пригласили. Сломанная жизнь!
     Они  пробрались между рядами и сели на свои места. В зале начал гаснуть
свет и осветился нижний край занавеса.
     - А  не  гоняйся  за графами, - добродушно прищелкнул языком муж. - Наш
брат пейзажей не малюет да и векселей своих по свету не пускает.
     Дама благодарно пожала ему руку и искренне добавила:
     - А  мне  иногда,  когда  я  вот  так  смотрю  на  сцену,  их так жалко
делается.  Я  думаю:  все  ведь судьба! А вдруг, не дай бог, и я могла стать
такая же, как они.
     - Конечно,  судьба,  -  значительно подтвердил муж. - А как фамилия, ты
сказала? Графа-то этого?
     - Граф? Муравьев!
     - Не слышал... Ты ее не приглашала, надеюсь?
     - Ну что ты? Это еще к чему?..
     После  конца  спектакля, как всегда, толпа нахлынула в гардероб, нервно
суя  вперед  номерки  и  выхватывая  из-за барьера друг у друга через головы
верхнее  платье,  которое бегом подносили служители. "Точно тут расхватывают
спасательные  пояса  на гибнущем пароходе, а не мантильки и боа!" - подумала
Вера,  так же как и все, в толкотне надевая в рукава свое легкое пальтишко и
поправляя шляпку перед зеркалом, у которого теснили друг друга дамы.
     У  театрального  подъезда  вспыхнули  фонари,  ожил  и  задвигался весь
длинный   ряд   ожидающих   экипажей   от  сверкающих  лаком  парных  карет,
запряженных  породистыми, масть в масть, тонконогими красавцами, до шершавых
пузатых лошаденок в самом конце извозчичьего ряда.
     Конечно,  вот  именно  тут,  в самом дальнем конце, Вера и выбрала себе
извозчика, какого-то из самых замызганных. Неуклюжего неудачника какого-то.
     Суетливо  встряхивая вожжами, он все старался, подражая другим, напоказ
взвеселить  свою  лошаденку  и сам, бодрясь, зазывно покрикивал, откидываясь
назад,  бойко  отстегивал  фартук,  готовясь принять седока, хотя никто и не
глядел  в  его  сторону.  И  потом  вдруг,  точно  в себя пришел, растерянно
оглядывая  уже  пустеющую  площадь  и  примирившись  с  судьбой, замолчал на
полуслово.  Конечно,  именно  ей  одной  и  нужно было все это заметить! Или
вообразить?  Все  равно  сердце  у нее сжалось от сочувствия, нет, просто от
страха,  что  сейчас  вот  этот  несчастный  разиня  сию  минуту  станет еще
несчастней,  поплетется  домой,  не  заработав  ни  копейки, даром проторчав
столько  времени в ожидании. Кажется, она просто-напросто