"Будет,  дядя  Филя,  надо  мной  смеяться,  будто  сами  не слышите по
запаху. Какой запах?"
     А тот вроде его послушался, кивнул:
     "Зеленый запах. Верно..."
     ...Ребятишки  бесновались на волейбольной площадке, к нам уже несколько
девочек  подошли,  слушали  конец  рассказа  Дранки,  ничего не поняли, а мы
объяснять  не  стали, нам самим этого рассказа хватило утонуть с головой. Мы
переглянулись  и  пошли отыскивать Леньку, просто так, без всякого плана, ни
о чем не сговариваясь. Пожалуй, это Дранка нас потащил.
     Ленькина  мама  открыла  нам  дверь  и  сказала,  что он болен, лежит в
постели.
     - У  меня  заразная  форма  вирусного  гриппа!  - крикнул Ленькин голос
через дверь. - Никого ко мне не пускай!
     Мама,  кажется,  немного  удивилась,  попросила  нас подождать и ушла в
другую  комнату.  Мы слышали, как она его уговаривала: "Тебя товарищи пришли
навестить...", а он на нее шипел.
     Потом она вышла и сказала:
     - Заходите,   пожалуйста,  только  очень  близко  к  постели  лучше  не
подходить.  Он  действительно  простудился  и  чихает,  как  поросенок,  без
передышки. Искупался вчера в бассейне.
     - Бассейн  это  даже полезно, - сказали мы, вваливаясь кучен в дверь, и
Малявка добавил:
     - В особенности, если с лягушками.
     - Может  быть,  и  полезно,  если  не  пересаливать,  то все полезно, -
сказала Ленина мама и ушла, прикрыв за собой дверь.
     Ленька   лежал   в  постели  раздетый,  настороженно  выглядывая  из-за
переплета большой книги, которую он держал перед собой в руках.
     Мы не знали, как начать разговор, и кто-то спросил:
     - Ты,  оказывается,  бассейном стал увлекаться? А мы тебя там что-то не
встречали.
     Ленька выглянул из-за книги с вызовом:
     - А  я  там  переодеваюсь  и  приклеиваю  усы.  И я сейчас больной, мне
разговаривать  вредно. Раз вас мое здоровье так беспокоит, вы лучше в другой
раз зайдите.
     - Мы по-хорошему, - хмуро сказал Дранка. - Зачем ты нас обманул?
     Ленька выскочил до самого подбородка из-за переплета:
     - Я  с  вами  даже  не  разговариваю  десять месяцев, а вы опять ко мне
лезете! Опять я вас обманул! У меня вирус, вы не слышали?
     - Да нет, всего месяца три... - примирительно промямлил Малявка.
     - Давайте   договоримся  еще  на  тридцать  три.  А  после  подумаем  о
продлении.
     - Пустой  разговор,  -  грубо  брякнул  Дранка.  - Ты нам сознался, что
наврал  про  слепого.  Про салют. А мы теперь знаем, что это была правда. Ты
же нас гадами сделал, это хуже всякого вранья.
     Ленька опустил книжку на одеяло.
     - Почему это гадами? И как это я вас сделал?
     - Этот  солдат,  с  которым ты ходишь... тот самый и есть, про которого
ты рассказывал?
     Ленька  насторожился  и  соображал,  у  него  даже  рот  приоткрылся от
удивления, видно, такой оборот дела ему в голову не приходил.
     - Мне  же  не  двадцать  пять  лет,  вы  сами  знаете...  -  сказал он,
усмехаясь.
     - Ты  сообразительный  парень,  -  сказал  тогда  я,  -  ты и с нами не
разговаривай,  будто мы тебя глупее. Разве в этом дело, в каком году кто что
узнал и так далее.
     - Мы не гады, - тупо долбил Дранка. - А ты нас такими сделал...
     - Так вы за этим и пришли?
     - Видишь  ли,  -  сдержанно  сказала  Галя.  - Ты поставь себя на место
других,  кто  ржали  и насмехались над тобой, а ты знал правду и молчал. Как
они себя должны чувствовать?
     Тогда  Ленька  сел по-турецки и, замахав руками, возбужденно заговорил,
торопясь и радуясь:
     - Нет,  нет,  ничего  подобного!  Вы  зря себя пилите! Честное слово, я
врал.  Когда  я  вам  рассказывал,  ничего  еще не было на самом деле. Когда
сгружали  у  нового  корпуса  вещи,  я  видел  пожилого человека, слепого, я
подумал,  а что, если он бывший солдат? Оказалось, правильно, а тогда я даже
не  знал наверняка, только высокие сапоги заметил, и мне показалось. А потом
уж  я  познакомился  с  дядей  Филей.  А  когда  мы собрались на горке ждать
салюта,  вдруг  я  подумал, что он-то ведь его и не увидит! Вот и все... И я
представил,  ну,  соврал, как хотите, - мост, и солдата, и первый салют. Это
я  прямо  там  же  все  это  придумал,  при  вас,  даже  не  сразу,  а  пока
рассказывал, я все придумывал...
     - Теперь-то  тебе  верить можно? - пытливо спросила Галя и, нагнувшись,
заглянула  ему  в  глаза.  Ленька стеснительно улыбнулся. - Можно! - сказала
Галя. - Когда он говорит правду, он всегда стесняется, - и засмеялась.
     Леня  криво  усмехнулся,  сделал  испуганное  лицо  и  чихнул  два раза
подряд, едва успев спрятаться за книгой.
     - Выздоравливай,  -  сказала  Галя. - Давай твою сопливую руку! Смешной
ты парень.
     Больше  никому  ничего говорить сейчас не хотелось, и мы, попрощавшись,
выбрались на улицу, как стояли в комнате - тесной кучкой.
     Когда  мы  явились на квартиру к дяде Филе, нас встретила бабка из тех,
что  всех чужих встречают в дверях со щеткой или ведром, с грязной тряпкой в
руках  и  разговор  ведут  не  сдвинувшись с места, точно у нее за спиной не
однокомнатная квартира с кухней, а засекреченный синхрофазотрон.
     Мы  вежливей  вежливого  объяснили,  что  хотели  бы  побеседовать с ее
сыном,  инвалидом  Отечественной  войны,  хотя  бы  на  улице,  и  не  хотим
прорываться к ее синхрофазотрону.
     - А  какого  сына вам требуется? У меня их пятеро и ни одного тут нету.
А  если  вам  Филю  нужно, так и говорить надо. Филя мне внук. Я с ним живу,
потому  что  он  горел на фронте и лишился зрения. И легких у него нету, так
что  я его гоняю гулять на свежий воздух - доктора советуют. Ну чего вам еще
надо?..  Карьер  знаете?  Ну,  котлован  этот?..  Вот он там и сидит, дышит,
идите, он на пригорочке сидит. Один, издалека увидите...
     - Как же он один ходит? Там обрывы, вода... Глубоко.
     - Протопал  дорожку.  Прежде  я водила. Потом этот мальчишка повадился,
Ленька.  Он  и  сегодня являлся, да я его полотенцем вымахала отсюда; пускай
сперва отчихается, тогда приходит...
     Мы  пошли  через  Горелую  рощу,  так  назывался  молодой лес. Горел он
когда-то,  лет  тридцать  назад,  а  название  осталось.  За рощей начинался
громаднейший  котлован,  заброшенный карьер, из которого возили песок, когда
никому   еще  в  голову  не  приходило,  что  Москва  может  близко  к  нему
придвинуться.
     Он  был  залит водой, берега были неровные, изрытые, где осыпанные, где
поднимавшиеся  довольно  высокими обрывами, поросшими кое-где тощими кустами
с  длинными  узкими  листиками. А далеко, на той стороне, валялись брошенные
помятые вагонетки и дымилась фабричная труба.
     Действительно,  уже  издали  на  пригорке  мы  увидели  одинокую фигуру
худого  высокого  человека.  Он  сидел  около  маленькой,  в  рост человека,
березки  и  как  будто  смотрел на расстилавшийся перед ним роскошный пейзаж
нашего обваленного, затопленного котлована.
     Нас  было  восемь  человек,  и  мы  решили,  что  всем  неудобно  разом
наваливаться  на  незнакомого  человека.  Мы  все  обошли  пригорок немножко
сторонкой,  а  вперед  пустили  Галю  - мы думали, что она лучше всех сумеет
поговорить,  да  так  оно  и  было,  но  Дранка, про которого никто этого не
думал, привязался и пошел напрямик, следом за Галей.
     Они  подошли и сели рядом со слепым солдатом, и Галя прощебетала нежным
голоском - у нее это иногда получалось, к сожалению:
     - Уфф,  устала...  Давай  посидим!..  А-а,  добрый день!.. - Она хотела
сказать  дедушка,  но,  вовремя глянув ему в лицо, заметила, что он вовсе не
старик, и, молодец, сказала: - Добрый день, дяденька!
     - День  добрый и тебе, девочка, - медленно сказал солдат. Теперь, когда
мы  его  разглядели, смешно было назвать даже про себя его стариком. Это был
просто  пожилой,  широкий  и  плоский  в  плечах человек, с загорелыми, туго
обтянутыми  скулами.  Серый  пиджак  лежал  рядом  с  ним на траве, а ноги в
высоких,  невоенных  сапогах  без  каблуков,  как  в  ступеньку, упирались в
выемку на краю обрыва.
     - Вам  привет  от  одного вашего знакомого! - храбро сказала Галя. - От
Леньки! Знаете?
     - А-а!  - сказал солдат и, повернувшись к Гале, усмехнулся. - Чихает?..
Бабка, окаянная, его прогнала сегодня. Как он теперь?
     - Ничего,  лежит,  книжку  читает.  Чихает, действительно!.. Мы к бабке
вашей заходили, вас спрашивали!
     - Боевая бабка! - ляпнул Дранка, встревая в разговор.
     - Эта  бабка,  -  пояснил  солдат,  - меня переживет, похоронит и после
того  еще  лет  десять  ругать  будет,  что  ее не слушался... А вы здешние,
ребята? Товарищи с Ленькой?
     - Здешние, - сказала Галя.
     Солдат  долго  молчал.  Вообще  он  говорил  немножко  с натугой, точно
припоминая  некоторые  слова  и  то и дело замолкая, прежде чем ответить. Но
оставаться  одному  ему,  видно,  не  хотелось.  Он спросил, как зовут Галю,
дружелюбно   дотронулся   до   ее  руки,  сказал:  "Худенькая  какая...  еще
молоденькая  совсем...  значит,  соседи?.."  -  и  потом опять долго молчал,
прежде чем заговорить.
     - Приехали  мы  к  вам  по  соседству,  квартиру нам дали, бабке-то это
утешение,  а  у  меня  потеря зрения и с памятью... частично тоже. Бабка тут
враз  разобралась:  где  молоко,  где  картошка,  где аптека, какой автобуса
номер.  Ее  ты  закинь  в Африку или в Австрию, она у австриек через два дни
узнает,  в  какой  лавке  молоко лучше!.. А я? Как в темный океан попал, все
начинай  сначала.  На  старом жительстве мне все углы, все переходы, двери -
все знакомо, а тут не знаю ни одной канавки, ни стенки.
     И  вот бабка стала меня выводить вот сюда, на пригорок, потому комиссия
у  меня не признает полного дыхания, мне полезно дышать просторным воздухом,
а не взаперти сидеть...
     А  главное  -  сна  нету.  А  снится  черт  его знает что: черная трава
снится!  Как  есть черная... Да, правду говорю. Лежишь ночь. То не спишь. То
черная  трава!  Будь  ты  проклята! Как благую весть дожидаешься, пока утром
лифт  загудит, - значит, ночь кончилась... Вот так, деточка, бывает... Это я
так, к слову... Слушаешь?
     Ну  вот.  А  однажды  раз  сижу я тут, у этой березки, и слышу, ктой-то
бурчит,  книжку,  что ли, вслух читает. Ну, я окликнул. Вот он ко мне подсел
тогда,   Ленька.  Я  говорю:  "Что  это  ты  бурчишь,  почему  про  себя  не
читаешь?.."  Ну,  он  тут  признался в своем горе, поделился... Вы-то знаете
небось?
     - Ну да, - с отчаянной уверенностью сказала Галя. - А вы про какое?
     - Да  про  дедушку  его.  Старичок  был,  лесник,  что ли? Издалека, из
Мордвы,  из  глухих  лесов...  Просидел  всю жизнь в самой чаще, и до того -
грамоте разучился...
     Вижу,  мальчишка ничего, привязчивый, рассказывает чуть не вплачь, это,
оказывается,  он  деду  своему  привык  вслух  читать,  и  теперь  даже  ему
неинтересно  про  себя,  а  интересно  слышать произношение вслух, и вот он,
чудак,  уходит  в  такие  места подальше, чтоб другим не мешать, и бурчит...
Жалкий  мальчонка он мне тогда показался, потом-то вроде ничего... Ну, я ему
говорю:  валяй,  читай как привык, я не против... Сперва непривычно, а потом
пошло, много прочитали с ним... Мифы древней Эллады даже.
     Гулять   ходим,   он   мне   все   описывает,  где  какая  природа  или
музей-усадьба  с колоннами. Или смешной человек пройдет, он мне нашепчет, ну
нам  смешно обоим, смеемся... Птиц слушали весной тоже, скворцы одни до чего
по-разному  могут:  один  клювом  стучит,  другой  на  дудочке посвистывает,
другой  ржет  как  жеребенок,  а  Ленька  рассказывает, как у него бороденка
трясется, нам опять не скучно...
     Да  ведь  и  то  сказать: посади меня на берегу самого райского озера и
скажи:  там  угольная яма, я ведь и чувствовать буду - сижу на краю угольной
ямы!  Верно?..  А-а...  Мне сказали: "Котлован". Я и сижу, и в голове у меня
котлован:  грязь,  ржавая  железина какая-нибудь, рытвины. Вам-то видно, как
тут  чайки  летают,  волночки  ходят,  вон  в  той стороне островок с кривой
сосной,  а  на  том  берегу  вишневые  садочки. А мне-то, пока Ленька все не
рассказал, ничего этого видно не было, верно?
     Галя что-то начала говорить, но он, ее не слушая, радостно сказал:
     - А  на  этом островку, где сосна, видишь? Там двое журавлей с перелета
отдыхали,  мы до вечера ждали, пока улетят... Да... Ну вот поболтали и время
скоротали, верно?
     - А  мы,  дядя Филя, будем приходить сюда тоже. Тут хорошо! Вам ничего,
если мы станем приходить?
     - Озеро  не  мое  и  сосна не моя, - радушно сказал солдат. - Приходите
сколько  захочется!..  -  Помолчал  и скрипучим от стеснительности голосом с
трудом добавил: - Очень приятно.
     Он  сжал  протянутую  Галей  ему  на  прощание руку, и его равнодушное,
какое-то  точно  пустынное  и  отрешенное лицо прояснилось так, что мы почти
испугались,  нам  стало  казаться, что он вовсе и не слепой и смотрит в лицо
Гали  и  видит  ее,  может  быть,  лучше,  чем  те,  у  кого  есть глаза. Он
наклонился к ней, точно видел, как она кусает губы, чтобы не зареветь:
     - Ласточки  вот... Долго я не мог вспомнить, какие это ласточки?.. А он
все   говорит:   над   водой...  Над  водой  кружатся!  Я  и  вспомнил:  ну,
обыкновенная  птичка. Ласточка... И вот трава, я ее глажу и знаю теперь, что
зеленая.  Черная  трава!  Ведь  приснится  же такое! Вон я ее глажу... Ну?..
Зеленая!.. Зеленая трава.



   Федор Федорович Кнорре
   Хоботок и Ленора



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.2.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 11 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     За  окнами все бело от снега, а снег все идет и идет, и на оконной раме
снизу  наметает продолговатые сугробики. Если ветер с моря не переменится, к
вечеру может совсем занести стекла, как было в прошлом году.
     Старшие,  Ленора  и  Петька,  давно уже убежали в школу, замотавшись по
самые  глаза  шарфами,  и  на  весь  дом  теперь остались только двое: самый
младший  Ленька-Хоботок  и отец, капитан Петр Петрович, который ночью где-то
дежурил и потому не спешил на работу.
     Капитан  молчал и курил, а Хоботок, которому вообще спешить некуда, уже
во  второй  раз переливал остывший чай из блюдца в чашку и обратно в блюдце,
где уже полно было разбухших, размякших булочных крошек.
     - Допил  свой  чай,  Леонид?  -  спросил отец своим густым, решительным
голосом.
     Он  сидел,  как  всегда,  прямо, курил, и его широкие, черные сросшиеся
брови  казались  сердито  нахмуренными,  даже  когда  он  и не хмурился и не
сердился, хотя этого наверняка никогда нельзя было угадать.
     Когда-то  все звали Леньку Хоботком, но это было давно, еще при маме, и
теперь,  когда его называли Леонидом, ему казалось, что он стал уже каким-то
другим,  чем  в  те,  прежние  времена,  неприятным  и  не  очень счастливым
человеком.
     Он  подталкивал  с  места на место пухлые, разбухшие крошки до тех пор,
пока  они  не  высосали весь чай. Тогда он поднес блюдечко ко рту, подправил
крошки в рот и съел их.
     - Я съел весь чай!
     Из  такого ответа мог произойти интересный спор, и Хоботок мог бы очень
остроумно  доказать  свою  правоту, но отец не обратил ни малейшего внимания
на его слова.
     Перед  уходом он сказал Хоботку, чтоб тот не скучал, ободряюще погладил
по  голове.  Рука у него была тяжеленная, большая и твердая. Вроде как будто
тебя доской погладили.
     Хоботок,  закрыв  за  отцом  дверь  на  кухне,  остался  один  в доме в
обернулся:  так  он  и  знал!  Все  в  доме  сразу  меняется,  как только ты
остаешься  один! За окнами светло, кругом ходят люди, так что не должно быть
страшно,  но  все-таки  кухня  уже  не  та!  Общая  комната  - столовая тоже
немножко  изменилась,  а  уж  лестница из коридорчика на чердак такая стала,
что  Хоботок,  быстро  проходя  мимо,  старается  очень-то не вглядываться в
верхний  темный  угол!..  Когда  Ленора  с  Петькой  дома,  этот угол его ни
капельки  не  пугает.  Чего там пугаться-то?.. Но когда ты один на весь дом,
тут  надо  ухо  держать востро! Вдруг там зашевелится что-нибудь! Что? А вот
это-то и страшно, что никому не известно, что.
     Он  сел  к  окну,  продул дырочку в замерзшем стекле и стал смотреть во
двор:  снеговые  шапки  на каждом колышке забора, на каждом карнизике, и все
так  точно по мерке сделаны и каждому нахлобучены по его размеру! На большой
столбик  - большая! На маленький - маленькая! На полочке, прибитой к березе,
снег  был  весь  истоптан  птичьими  лапками.  Тогда  он  вспомнил, что надо
сделать.
     Накрошил  в блюдечко хлеба, залез в кладовую и осторожно, чтоб не очень
было  заметно,  отрезал  кусочек  жира  от  мяса, влез в валенки, нахлобучил
ушанку  и,  отодвинув  задвижку, по скрипучим от мороза ступенькам спустился
на расчищенную в снегу дорожку.
     Воздух  был  крепкий, морозный, и кругом все, что прежде было во дворе:
стол,  скамейка,  кусты,  -  все  стало пухлыми буграми, покрытыми блестящей
корочкой,  сверх  которой  падал  новый, еще мягкий и нежный снег. И все это
нагоняло  тоску, потому что он каждый раз вспоминал прошлую зиму с такими же
снегами и морозом.
     Он  только  подошел  к  полочке,  как  две  синички тут же примчались и
завертелись от нетерпения на тоненьких веточках около самых его рук.
     - Ладно,  ладно, поспеете! - грубым голосом сказал он им, сметая снег с
полочки  рукой.  -  А  ты,  черт  мордастый,  -  приятельски сказал он коту,
который выскочил за ним из дому, - лучше у меня на птичек не заглядывайся!
     Потом они с котом вернулись в дом и опять заперлись.
     Синичка  смахнула большую крошку, и та упала и зарылась в снег. Толстый
воробей  полез  ее  добывать,  весь  провалился,  один  хвост остался виден.
Крошку  он  вытащил  и  вылез  наружу, как медведь из берлоги, весь в снегу,
отряхнулся и улетел.
     После  этого  Хоботок перестал смотреть в окно, но продолжал думать про
эти   сугробы,   наваленные  двумя  толстыми  палами  по  обе  стороны  узко
расчищенной  дорожки  от крыльца до улицы. И воздух сегодня был, как тогда -
очень морозный, но с сыростью.
     Воспоминание  о  прошлой зиме было для него очень далекое воспоминание,
с  тех  пор  прошла целая четверть его жизни. Для сорокалетнего человека это
было  бы  воспоминанием  десятилетней давности, а для Хоботка четверть жизни
тому назад было даже еще дальше.
     Он  очень  хорошо  помнил, как славно ему жилось при маме, моментами он
вспоминал,  как  они  веселились  вместе,  вспоминал  ее теплые губы и руки,
временами  даже  растерянно  тосковал  без  нее,  но чем дальше, тем больше,
неудержимо забывал.
     Самое  то время, когда ему сказали, что мама больна, он запомнил. Вдруг
дом  перестал  быть  их  домом, они все трое с Ленорой и Петькой сделались у
себя  дома  совсем чужими людьми: двери на кухне почти перестали запирать, и
посторонние  люди  сами  хозяйничали,  открывали двери, впускали друг друга,
никто  не  заставлял ребят ложиться вовремя, даже и обеда никто не готовил -
Ленора  приносила  булок,  масла  и  колбасы,  и  они  пили чай где-нибудь в
уголке, где никто не толкался.
     В  мамину  комнату входить было нельзя, там хозяйничала какая-то сестра
в  белом халате. Изредка вдруг она, приоткрыв дверь, позволяла ему войти. Он
робко  входил,  не  глядя  по сторонам, и сразу встречался взглядом с мамой:
она  лежала,  повернув  к  нему голову на подушке, ждала, когда он войдет, и
весело   улыбалась  ему  навстречу.  И  он,  начиная  неуверенно  улыбаться,
подходил,  стоял  около нее и моргал, так как не знал наверняка, позволяется
ли  тут  разговаривать,  и  только  пыхтел полушепотом: "Ну, ты поправляйся,
главное,  выздоравливай поскорей", - как учила его говорить соседка, и мама,
чуть  шеве