оровалась  и  в  то  же  время  невольно  услышала,  как  за
перегородкой заговорил папа:
     - Я знаю, вы мне не велели приходить, но я вот зашел. На минутку...
     - Что  же вы сегодня не заводите? - удивительно спокойно спросила Саша.
- Запустите пластиночку.
     - Елене  Николаевне  не  помешать  бы,  -  нерешительно  и  обрадованно
сказала Тоня Ветрова.
     - Ну  что вы... - быстро сказала Саша и сама положила первую попавшуюся
пластинку на диск.
     Металлическим  звуком  забренчал  рояль, и затем вступил мужской голос,
тягуче и вкрадчиво...
     Ветров   оживился,   заложил   карандаш  в  тетрадку  и  стал  отбирать
пластинки.
     Саша  полузакрыла  глаза,  делая  вид,  что  очень  внимательно слушает
музыку.  О  чем  они там говорят? Что ответила мама? Какой трудный, покорный
голос  был  у  паны,  когда  он сказал: "Вы не велели..." Да, мама могла ему
"велеть". А Софья Филипповна? Нет, "велеть" она не может...
     Теперь  тревожно и протяжно пели трубы и бухал большой барабан, отбивая
такт,  и одна труба, хриповатая и сильная, вырвавшись из хора, что-то пела с
торжеством...
     Саше  никто  этого  не  говорил,  но  она  безошибочно  знала, что папа
виноват,  что  все  так  получилось  в  жизни. Ему часто приходилось уезжать
куда-то  далеко,  на  целый  год,  кажется,  и тогда вдруг появилась сначала
Софья  Филипповна, потом девочки и странная, точно надвое расколотая жизнь с
папой  один раз в месяц, в первое воскресенье, и, наконец, уже много времени
спустя,  бедный,  суховатый  и, кажется, тоже не очень-то счастливый Казимир
Иванович.
     И  вот  сейчас,  когда  играет музыка, может быть, снова все изменится,
сейчас  мама  окликнет  ее из-за перегородки и скажет: "Саша! Все хорошо, мы
всегда  будем  вместе,  втроем..."  -  и  вдруг  она  поняла,  что нечего ей
дожидаться  тут, сидя у Ветровых, когда все это произошло, никакого сомнения
нет, все сбылось, а она сидит тут и еще не знает, что она уже счастлива.
     Она  вскочила  и  быстро вышла во двор с черного крыльца, обошла вокруг
дома  и  вошла  опять  в  темные  сени, куда падала полоса света от неплотно
прикрытой  двери.  Тут  она остановилась, готовая опрометью вбежать и обнять
их  обоих,  но  звук  голоса  отца  ее  остановил.  Он  говорил,  как  будто
возмущаясь и вместе умоляя:
     - Я прошу вас, ведь это моя обязанность... Я даже имею право...
     А  голос  мамы,  не  давая ему договорить, тоже с отчаянным возмущением
перебивал:
     - А  я  вам говорю, что вы не смеете об этом разговаривать... Ей ничего
от вас не нужно.
     - Ну,  как милости, понимаете, как милости прошу... хотите, я на колени
стану?  Такой  мелочи  вы  не можете уступить... Подумайте, о чем мы спорим?
Какое-то  пальтишко  ерундовое...  Ну  меня,  меня...  а  девочку-то  за что
наказывать?
     - Не  ваше  дело, давно не ваше дело, - с ожесточением повторяла одно и
то же мама.
     Они   разом  замолчали  и  затем  заговорили  очень  тихо,  потому  что
пластинка  за  перегородкой  у  Ветровых  доиграла. Саша стояла не шевелясь,
сдерживая  свое  шумное  дыхание.  Наконец,  после долгой невыносимой тишины
заиграл жестяной баян и запел дребезжащий, тряский голос певицы.
     Дверь   скрипнула,  слегка  притворяясь  от  сквозняка,  и  вдруг  Саша
увидела,  что  мама  стоит посреди комнаты, неумело держа в двух руках пачку
десятирублевок,  и  беспомощно  старается их пересчитать, но никак не может,
так у нее трясутся пальцы.
     Наконец она отсчитала четыре бумажки и протянула их обратно папе:
     - Возьмите лишние... Этого достаточно.
     Отец  тяжело  протянул  руку,  принял  лишние  бумажки и с отвращением,
комком, засунул в карман пальто.
     Теперь  Саша стояла и смотрела только потому, что боялась шевельнуться,
уйти.  Она  не  могла  бы сказать, прошла минута или целые часы, как она так
стояла, пока не услышала совершенно новый, почти испугавший ее голос отца.
     - Эти  руки,  - продолжал он с каким-то страхом и как будто изумлением.
-  Эти  мои  руки...  -  И,  точно  именно вот теперь он сказал что-то самое
страшное,  мама,  комкая  бумажки,  растерянно  прижала  руки к груди, стала
отступать  назад,  пока  не  села,  наткнувшись на диванчик, где спал обычно
Казимир  Иванович,  а  папа  шел  за  ней  и  вдруг, как был, в расстегнутом
пальто,  не  выпуская  из  рук  шляпы,  опустился  на  колени, и уронил свою
тяжелую большую голову, и прижался лбом к ее рукам.
     Торопливо  и бессвязно он повторял одно какое-то слово, какое - Саша не
могла  расслышать,  но  улавливала  только  выражение глубокой и безнадежной
тоски, с каким он его произносил. Потом она разобрала. Он все повторял:
     - Никогда!.. Никогда!..
     И  мама внимательно, низко нагибаясь к его голове, потихоньку разбирала
и  гладила  ему волосы, и Саше видно было, что седые пряди она откладывает и
гладит  отдельно,  точно  для того, чтобы запомнить. При этом она печально и
тихонько ему приговаривала:
     - Ничего... Ничего... Заживет...
     А  папа  каждый  раз  с новой силой убежденно повторял свое: никогда...
никогда...
     Саша  уже  давно  поняла,  что  не  должна  была,  не смела всего этого
видеть,  и потому не плакала, не шевелилась и наконец даже собралась с силой
и, тихонько пятясь, вышла на крыльцо... во двор.
     Чтобы  ни  с  кем  не  встречаться,  она  пошла за угол курятника и тут
сказала  себе,  что  уже  можно  плакать, но опять не заплакала. Нестерпимая
жалость  к  маме, к отцу, к девочкам переполнила ее сердце так, что у нее не
осталось жалости для самой себя, от которой всегда плачется всего легче.
     - Никогда,  - повторила она вслух, шепотом, стараясь понять смысл этого
впервые  в  жизни услышанного слова. Это было, конечно, совсем другое слово,
чем  пустое,  ничего  не  значащее  "никогда", которое она знала до сих пор.
"Никогда  не  буду  больше  опаздывать  в  школу..."  Пустое,  почти веселое
словечко. А какое страшное было это слово, которое повторял папа.
     Она  услышала шаги, спускающиеся по ступенькам. У Ветровых невнятно еще
звенела  и  барабанила  музыка. Потом Саша увидела, как вспыхнули яркие фары
на  шоссе,  два  голубых  луча  на  развороте  полоснули,  выхватив  из тьмы
спутанные  ветки  большой березы, и зажглись два рубиновых фонарика уходящей
машины.



   Федор Федорович Кнорре
   Весенняя путевка



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.2.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 11 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     На  веранде чистенькой дачки конторы дома отдыха дежурная сестра стояла
в  дверях - ее фигуры как раз хватало, чтоб закупорить проход во всю ширину,
-  и  напевала  вполголоса  хабанеру  из  "Кармен", потряхивая головой, чуть
улыбаясь и поигрывая бровями.
     Увидев   подходившую   с   чемоданом  Лину,  оставила  в  покое  брови,
повернулась,  заносчиво дернув плечами, тоже немножко из "Кармен", и пошла в
дом.  Коротенький  белый халатик высоко открывал белые пухлые икры в детских
носочках.
     Покачивая  высокой  башней накрученных волос, неторопливо обошла вокруг
стола, уселась в кресло и, не глядя, протянула руку:
     - Путевку!
     Лина  поставила  чемодан, торопливо раскрыла сумочку, выронила на пол и
поспешно  подобрала  шуточную  записку  дедушки,  написанную ей на дорогу, и
подала путевку.
     Дежурная  недоверчиво  рассмотрела путевку и даже заглянула на изнанку,
хотя читать там было совершенно нечего, кроме числа и фамилии Лины.
     - Опаздываете, Сумаркова! - сказала дежурная.
     - Сумарокова...   -  Лина  запихнула  записку  в  карманчик  сумочки  и
виновато улыбнулась. - Да, на два дня...
     - За опозданные дни срок не продляем.
     - Ну  конечно,  я разве рассчитываю?.. Это я хворала... я даже боялась,
вовсе упущу...
     Лина  была еще полна радостного возбуждения первого путешествия, ей все
нравилось  в  этих  незнакомых  местах,  немножко  похожих  на  заграницу, и
хотелось  тут  всем  поправиться,  даже  этой  пухлой,  в носочках, хотелось
обрадовать  ее,  поделившись  тем,  как хорошо все сложилось, - она боялась,
что  ничего  не  получится,  она не выздоровеет и путевка уйдет, и вдруг все
вышло  хорошо,  и  тут  все  так  интересно:  улицы с нерусскими названиями,
вывески магазинов, кафе...
     - Давайте  паспорт и за прописку, - сказала дежурная, - у вас пятьдесят
копеек мелочью будет?..
     - Пожалуйста, кажется, есть.
     - Не  надо,  уберите!..  -  Дежурная  отодвинула ребром ладони монетки,
которые  выложила  на  стол Лина, и подала ей талончик. - Пойдите по дорожке
все прямо, там спросите корпус номер одиннадцать, добро пожаловать.
     Дежурная  отвернулась,  Лина  подняла  чемодан  и вышла через веранду в
сад, под дождик.
     Дорожка  у  нее  под  ногами  захрустела  мелкими камушками, с деревьев
капало,  разноцветные  головки  анютиных  глазок  на клумбах вздрагивали под
дождем.
     - Корова!  -  сказала Лина, отойдя шагов на пятьдесят. - Вот уж корова!
-  Прошла  еще  немного  и  засмеялась, вспомнив, как та поигрывала бровями;
конечно,  это она сама была Кармен, бедная коротышка в розовых носочках, вот
уж  не  до  талончиков  ей сегодня. Может, она сейчас чем-то очень счастлива
или очень несчастна, ведь по прическе и по толщине ничего не угадаешь.
     Мелкий  дождик  не  шел, а как повис, так и остался висеть неподвижно в
воздухе,  окутав  водянистой  дымкой все вокруг: березы с длинными плакучими
ветками  посреди зеленой лужайки, глянцевитые черепичные крыши и экскаватор,
отдыхавший от работы, уткнув нос в недорытую мокрую яму.
     В  одиннадцатом  корпусе  соседки  по  комнате показались Лине очень уж
пожилыми  и  скучными  и,  кажется,  были  не  очень-то  довольны, что к ним
поселили девчонку.
     Немного  погодя  она  поплелась  за  всеми  в столовую к обеду, вошла в
длинный,  полный народу зал, чувствуя себя напряженно-неловкой, неустроенной
среди тех, кто сидел на своих местах и обжился как дома.
     Даже  какой-то  съеженный  старичок  в  допотопной толстовке и болотных
сапогах  с  ремешками был как дома: вполне успешно смешил соседок в шелковых
платьях  и, что-то рассказывая, непринужденно помахивал вилкой с поддетой на
нее килькой.
     Не  глядя  по сторонам, стараясь самоуверенно полуулыбаться, она прошла
длинным  проходом  между  столами  и  столиками,  села  в  уголке,  куда  ей
показали,  и пообедала, стеснительно прижимая к себе локти, чтоб не толкнуть
соседей.
     Вечером  шел фильм, который она уже почему-то дважды видела, хотя он не
поправился ей с первого раза.
     Она  принесла  на  веранду  большой  блокнот,  вместе  с  конвертами  и
шариковой  ручкой  уложенный  в  чемодан дедушкой, села у слезящегося окна и
стала  писать  первое  письмо:  "Милый  дедушка!  Вот  я  доехала. Стихийных
бедствий  по дороге не было. Разбойники, пираты и замаскированные диверсанты
на  меня  не  кидались.  Все  ценности,  захваченные  в  дорогу, я довезла в
сохранности,  кроме куриной ноги и бутербродов с котлетами, которые я съела,
как только поезд отошел..."
     Она  улыбнулась,  представив  себе,  как  дедушка  будет  это читать, и
продолжала:
     "Я  уже пообедала. Кормят не особенно, но много. Теперь сижу на веранде
и  наслаждаюсь  заслуженным  отдыхом. Море где-то рядом, но я еще не ходила:
очень уж дождь.
     Кругом  все в дожде. Только прямо против меня на двух столбах красуется
плакат.  Там  смелой малярной кистью изображено синее море, красное солнце с
лучами,  и  на желтом песке распростерты человечки. Почти голые, изнывают от
жары. И все это мокнет сейчас под холодным дождем.
     Мне  предоставили совершенно отдельную комнату на первом этаже со всеми
удобствами,  кроме  трех  бабок,  которые  живут  вместе  со  мной.  Но они,
кажется, не кусаются.
     Пока  я  видела  только  две  улицы.  Они  обе  чистенькие  и  довольно
интересные,  потому  что какие-то не совсем как у нас. И надписи не русские,
а иногда русские, и все-таки вроде немножко заграницы...
     Выполняя  принятое  обязательство,  докладываю:  бок  у  меня не болит.
Когда  я  про  него  забываю,  он  совершенно  ни  чуточки не болит. А когда
вспомню  и  прислушаюсь,  он  тихонечко начинает похныкивать, наверное, тоже
вспоминает прежние обиды, как ему было больно.
     Вот все мои впечатления и наблюдения.
     Следи за собой как следует, не забывай, какой ты легкомысленный.
     Помни:  каши,  картошку,  фазанов,  стерлядок  и прочее, что ты там без
меня   будешь  себе  варить,  надо  начинать  готовить  заранее,  когда  еще
совершенно  не  хочется есть. А не как некоторые: оголодают и тогда второпях
бегут покупать. И едят недоваренное.
     Целую  тебя,  мой  миленький,  в  твою  окладистую  бороду,  которую ты
когда-нибудь соберешься отрастить.
     Остаюсь твоя внучка, дочка, а также старая бабка - Лина.
     Сердечный привет Тюфякину. Л.".
     На  другой  день  дождь  шел  с  самого  утра  и до темноты. Нахлобучив
капюшон  своей непромокаемой недурно промокавшей курточки, Лина поднялась на
дюну и постояла там, засунув руки в карманы, поеживаясь, глядя на море.
     В  море  было так же пустынно, как в небе. Все - небо, дождь и море - в
сырых  сумерках  сливалось  в  серую  скучную  пелену, и неуютно было на это
смотреть и думать, что она тут одна и до дома так далеко.
     Она  вернулась  в комнату. Две соседки от скуки стали рано укладываться
в  постели,  а третья, Тоня, оживленно улыбаясь, взбивала гребешком кудряшки
круто завитых волос, то и дело нагибаясь к низко подвешенному зеркальцу.
     - Опять  в  полет  готовится,  -  сквозь  зубы  пробормотала  Сафарова,
расправляя  на  плечах  свой  пиджак  мужского покроя, который носила поверх
пестрого крепдешинового платья.
     Тоня  улыбнулась  своему  отражению,  отошла от зеркала, достала из-под
кровати  туфлю,  надела  и,  усевшись  на  край  кровати, задумчиво стала ее
рассматривать, поворачивая на все стороны.
     Немного погодя она вдруг радостно сказала:
     - А,  подумаешь, черт с ними, с туфлями! - быстро надела вторую, встала
и лихо притопнула.
     - Опять до ночи, - сообщила своей подушке Сафарова.
     - Опять!  -  ласково  согласилась  Тоня  и отодвинула оба шпингалета на
окне. - Пожалуйста, не закрывайте, если вдруг я опоздаю.
     - Ах,  если вдруг? - ядовито повторила Сафарова и насмешливо фыркнула в
подушку.
     Тоня   рассмеялась   как-то   без   улыбки,  с  неприятным  выражением.
Странноватое   у  нее  было  лицо:  ни  молодое,  ни  пожилое,  скорее  рано
зачерствевшее, огрубевшее, с жесткими запятыми морщинок около уголков губ.
     Стоя   перед   зеркальцем,   она   невозмутимо   спокойно  затягивалась
лакированным   пояском  и  насмешливо  поддакивала  Сафаровой,  которая  все
цеплялась,   заходила  с  разных  сторон,  чтобы  как-нибудь  втянуть  ее  в
словесный  поединок - спор, склоку, а то и скандал, который в плохую погоду,
когда  деваться  некуда,  а  спать  еще  рано,  некоторым заменяет и кино, и
книги, и телевизор.
     Лина  не  стала  дожидаться,  состоится  ли  представление,  и вышла на
веранду.  Там  отдыхающие стукали костяшками домино, болтали, сидя рядком на
длинных скамейках.
     Скоро  вышла  Тоня  в  плаще  и  встала,  прислонясь к косяку двери, за
которой виден был все тот же дождь и мокрая зелень под фонарем.
     "Какое  упрямое,  угрюмое,  скучное,  скуластое  лицо,  как  много  лет
невеселой  жизни нужно, чтоб так привычно застыло оно, остановилось на таком
недобром, безрадостном выражении", - думала Лина.
     Рядом  раздались  крики,  взрывы  хохота,  треск.  Лина  обернулась,  -
оказывается,   это   всего-навсего   закончилась   партия  в  домино.  Снова
посмотрела  туда,  где  стояла  Тоня, с изумлением увидела, что с той что-то
случилось,  точно  ее  что-то  толкнуло, и лицо ее проснулось от тупого сна,
зажило  своей  жизнью.  Точно  распахнуло  глухие  ставни  комнаты  прямо из
темноты в солнечное утро.
     Вот    такой   она   была,   наверное,   когда-то   прежде,   девушкой,
скуластенькой,  с узенькими веселыми глазками, с несмелой, а все-таки ждущей
улыбкой некрасивой девушки.
     Тоня  медленно  спустилась  с  крыльца  и вышла под дождь. Под фонарем,
ожидая   ее,   стоял   человек   в   неловко,  прямо  нахлобученной,  видимо
праздничной,   шляпе,  в  помятом  плаще.  Лицо  у  него  было  смуглое.  Не
курортного  загара,  а  такого,  какой  бывает  у тех, кому много приходится
работать  на  открытом  воздухе. Он старался не смотреть на Тоню, застенчиво
полуотворачиваясь,  и  даже  косился  вбок,  но  по тому, как он как-то весь
прояснялся  и  светлел при ее приближении, видно было, до чего он рад. И что
он  радоваться-то  как  следует не очень привык, может, вот сейчас впервые в
жизни ему это достается.
     Выглянув  с  веранды им вслед, Лина с изумлением увидела еще раз Тоню в
свете  дальнего  фонаря:  гибко  опираясь  на  руку  своего быстро шагавшего
спутника, она вприпрыжку через лужи шла, пританцовывая на ходу.
     Поздно  вечером,  лежа  в  постели,  Лина все время думала, как к этому
отнестись:  осудить?  Высмеять?  Отвернуться  с пренебрежением? Разве любовь
это  не  молодость,  легкость,  ну  хотя бы изящество, если уж не красота? И
ничего не могла решить.
     Потом  услышала, как Сафарова тихо прошла по комнате, чем-то звякнула и
опять легла. Неужели заперла окошко на шпингалет?
     Сердце  дрогнуло  от возмущения. Какая будет Тоне неприятность, если ей
позже  установленного  срока  придется стучать в дверь корпуса, будить няню,
получать  выговоры...  Она  решила  не  спать,  твердо  решила  и  от  этого
успокоилась.  И  заснула. Но какое-то время спустя вдруг услышала царапанье,
вскочила и подбежала босиком к окошку.
     Дождевые  капли играли огоньками на забрызганном стекле в свете фонаря.
Тоня  старалась подцепить ногтями раму, чтобы отворить окно. И обрадовалась,
увидев Лину.
     Быстро  перемахнув через низкий подоконник, когда Лина ей отворила, она
обернулась, помахала рукой и затворила окно.
     Приятельски  улыбнулась  Лине  и  двумя  пальцами  взялась расстегивать
мокрый, облипший плащ.
     ...Наутро,  когда  все вернулись с завтрака, снова пошел дождь, и опять
всем некуда было идти и нечего делать до обеда.
     - Странно,  -  вскользь  уронила  Тоня, - почему это шпингалет оказался
задвинут? Ведь я, кажется, просила?
     - На  то и задвижки поставлены, чтоб их люди задвигали, не надо было бы
запирать - тут бы и задвижки не было.
     - Ах,  до  чего  же  это  интересно ты рассудила!.. Мужа своего тоже на
ночь запирать надо? А?
     - А скажешь, нет?
     - Вроде как петуха, значит?
     - Тебя  бы  муж  запирал  получше,  тебе  бы  тут  не кукарекал ось. По
вечерам-то!
     - Так-так-так!..  Как  это  поучительно  слушать.  Значит,  запирать? А
вдруг позабудешь, тут он у тебя и выскочит?
     - У меня нет, не выскочишь! - усмехнулась Сафарова.
     - Такая у вас взаимная любовь? Ай, завидно!
     Сафарова  с  глубоким  презрением  скривила губы, Лине показалось даже,
что она сейчас сплюнет.
     - У  меня,  милуша,  семья,  а  не  любовь какая-нибудь. Семья, поняла?
Любовь!..  "В нашем саде, где вся трава примятая"? Нет, мил-моя, у меня дети
растут, муж. Дом.
     - Мебель с телевизором...
     - С телевизором. Да.
     - Одного  не поняла, отчего же при такой очаровательной жизни для него,
однако, задвижка требуется?
     - Отчего-отчего!.. Вопрос-то глупый. Мужи-ик!.. Ну?..
     Сафарова  даже  не договорила, видно, ей скучно было такие общепонятные
вещи еще и объяснять.
     - Значит, он шустрый у тебя?
     - Да  не  то  чтоб  уж  очень.  А бывало всякого... - Она вдруг приятно
задумалась,   даже   лицо   помягчело,  и  с  видимым  удовольствием