реков  и  слез, - глаза, ставшие такими растерянно и робко-недоуменными в
самую минуту нашего как будто примиренного прощания...
     Что  делать,  я создана для одинокой жизни. И вот я одна, и мне хорошо.
Читаю  лекции  в  красноармейских  клубах,  получаю  солдатский  паек,  и я,
наконец, опять в роскошном, промерзшем зале Дворца Искусств.
     Нежно-розовые  обнаженные  тела  улыбающихся  богинь и крылатых богов в
легких  одеждах,  развевающихся  на  лету,  мчатся  по  потолку, сверкающему
инеем.
     Профессор,  не  то  чтобы  старый  по  возрасту,  но  сам весь какой-то
старинный,  не  наших  времен,  вытягивая тощую шею из облезлой шубы, читает
нараспев,  и  вместо  с  клубами  морозного  пара каким-то волшебным образом
вылетают  из  его  рта  роковые  восклицания,  патетические  клятвы и стихи,
выбитые на мраморе за пять веков до нашей эры.
     Это  как  чудо,  и  я  позабываю,  что  у  меня немеют и стынут ноги, и
минутами  путаю,  да  снится ли мне эта солнечная Эллада, ее великие герои и
битвы  за  свободу, или я вправду где-то в толпе на шумной городской площади
слушаю  полную  величия  и  благородства мудрую речь, обращенную к народу, и
только  снится мне какая-то девчонка, у которой отмерзают ноги и дрожит душа
от  восторга  и  холода,  когда  она слушает: "Вперед, сыны Эллады! Спасайте
родину,  спасайте жен, детей своих, богов отцовских храмы, гробницы предков!
Бой теперь за все!.."
     Почему  я  чувствую такую кровную, неразрывную связь со всем этим? Нет,
и  не кровную, а больше - какую-то общелюдскую связь тех времен со всем, чем
живем  мы эти первые годы революции?.. Я очень мало чего знала, и мне на всю
жизнь  запало  в  душу первое, что узнала, радостно ошеломило восторгом, что
вот  давно-давно  уже  люди  начали борьбу, такую похожую на нашу, будто она
наша   общая...   Не  одинаковая,  но  общая,  вот  уже  столько  тысяч  лет
разгорается по всей Земле...
     Гремя  отодвигаемыми  скамейками,  толпясь у выхода, закуривая на ходу,
расходятся  красноармейцы из комнаты клуба в старинном толстенном крепостном
здании.  Рядом  со  мной  остается только несколько человек, у кого есть еще
вопросы  о  Парижской  коммуне. Мы последними понемногу подвигаемся к двери.
Мы  знакомы,  я  не  в  первый раз у них читаю, поэтому они уважительно меня
называют  на  "вы" - как-никак я доклад читаю без бумажки, знаю, как там все
произошло,  и  на  вопросы  могу  отвечать, как будто сама там была и только
вспоминаю  подробности. Но на ученого "специалиста" я до того не похожа, что
они  то и дело сбиваются в разговоре на "ты". В особенности когда мы выходим
после лекции во двор.
     По  крепостным  дворам метет и крутит вьюга, через десять шагов уже еле
просвечивает сквозь белую летящую пелену лампочка у входа в клуб.
     Беглым  шагом  я  спешу, низко пригибая голову, через крепостные дворы,
мимо  бастионов  и  казематов,  мимо  пустого  собора  с ангелом на верхушке
шпиля,  утонувшим  в  снежной  вьюге.  Но настоящая пурга меня подхватывает,
только  когда  я  выхожу  из  последних ворот на открытое место, к замерзшей
Неве, на совершенно пустынный и бесконечный Троицкий мост.
     На  всем мосту я одна. Вьюга и комендантский час. А впереди еще пустыни
занесенного  сугробами  Марсова  поля,  а  слева  безлюдный, как зимний лес,
Летний сад.
     Наконец  горбатый  мостик  и  два  ряда домов темной без единого фонаря
улицы. И тут меня бесшумно и мгновенно окружает молчаливый патруль.
     - Документы!
     Мы  входим  в  темный подъезд. Слабо вспыхивает желтый лучик карманного
фонаря, освещая карточку моего пропуска. Луч гаснет.
     - Так.  Хорошо,  - с каким-то даже одобрением говорит человек, которого
я не вижу в темноте.
     Я  ни  капли  не  испугалась,  когда  меня окружили, но, когда спрятала
пропуск  опять  за  пазуху  и  быстро  пошла дальше, какое-то ликование меня
охватило:  вот,  для  врагов  комендантский  час,  а  для  меня  нет! Я свой
человек,  даже  не  просто  свой,  а  очень  нужный,  раз мне выдали в Штабе
Петроградского  укрепрайона  ночной  пропуск. И он не сказал мне "ладно" или
"иди",  а  сказал  "хорошо!",  как  будто  похвалил  меня  и им приятно было
встретить меня и мне поверить.
     Наверное,  я  что-то  бормотала  или  даже,  может  быть,  подпевала со
сжатыми   губами,  пробираясь  по  ледяным  комнатам,  длинному  "ничейному"
коридору  барской  квартиры и отворяя свою, никогда не запиравшуюся дверь. Я
почему-то  сразу  почувствовала, что тут кто-то есть - комната не пуста, и я
остановилась  в  дверях  и,  нелепым  машинальным  движением  протянув руку,
повернула  выключатель - и сейчас же зажмурилась от неожиданности: вспыхнула
лампочка под потолком. Бывали такие часы, что вдруг давали свет.
     Так  и  есть,  кто-то был. На моей кровати, привскочив спросонья, точно
три  маленьких трепаных чучела, сидели, чесались и, морщась, моргали на свет
Левка, Катька, Борька.
     - Ага,  вот  ты  поешь? - злорадно прохныкала Катька, запуская пальцы в
волосы. - Черт какой...
     - Это  что вы задумали? Что это за номера? - Сердце у меня сжималось от
недоброго ожидания.
     Борька тихо сказал:
     - Он Вафлю выгнал. Совсем выгнал.
     - Почему ж это?
     - Ну, чужой, говорит. Не нашей семьи... И Зевку выгонял сколько раз.
     - Пьяный он, что ли?
     Борька нехотя, долго пожимает плечами.
     - Да-а-а... нельзя сказать, что так уж...
     - Куда же Вафля девался?
     - К своим. Куда ему еще? Обиделся...
     - А вы что? Смотрели, рот разинули, молчали, когда он его выгонял?
     - Ну,  молчали!  Орали во как!.. - угрюмо забурчала Катька. Она сердито
дернула,  потянула  и  еще  дернула  меня за руку, усаживая с собой рядом на
постель.  -  Шляется, шляется, сама не знает, чего шляется... как бешеная, -
сердито  и  полусонно  продолжая  ворчать,  полезла  ко мне на колени. Через
минуту  она  уже  мирно  посапывала  во  сне,  припав ко мне щекой, обхватив
горячей, тоненькой сонной рукой меня за шею.
     - Тогда  я  вот  тут  буду!  - угрожающе объявил Левка, на четвереньках
заползая и подбиваясь мне за спину.
     Мы   остались   вдвоем   с  Борькой  обсуждать  положение.  Он  странно
повзрослел,  даже  как  будто  хмуро  состарился, оставшись вроде старшего в
семье.  Безрадостно-озабоченный карлик-старичок скрипучим голосом равнодушно
докладывает:  отец  пьет,  но  на  работу ходит, паек приносит, да не весь -
самогон-то дорогой, сколько он за него отдает!..
     Мы с ним двое взрослых, тут уж ничего не поделаешь.
     - Может быть, баба? - спрашиваю я.
     - Бабы  нет...  Я  прослеживал.  Нету.  Так  пьет...  -  Борька  устало
вздыхает,  потихоньку  продолжает, сидя сгорбившись, уставясь в пол: - Вафлю
найти?  Пожалуй,  можно,  если  только  сразу.  А  то его дружки утянут куда
подальше.  Скорее  всего,  он  ночует  в  доме,  где  раньше.  Вафля  и меня
уговаривал, чтоб с ним на Украину, в Крым... только весной.
     - А ты ему что же?
     - Этих-то куда девать?
     - А то бы уехал?
     - Не знаю, надоело. Устал я, что ли...
     - Обовшивели без меня?
     - Ничего.  Я  их  в  баню  таскаю.  В санпропускник железнодорожный нас
пускают.
     - А Катьку?
     - Вожу  в  женский  день. Подсуну каким бабам прямо у входа. Они ее там
моют,  чешут,  а  она  еще перед ними важничает - вы, говорит, поскорей, мне
некогда,  меня там папа дожидает... Это я, значит... Бабы покатываются: "Кто
же  он  есть-то,  папа  твой?"  А Катька: "Как кто? Машинист, говорит. Он на
паровозе ездит!.."


     Громадный  угловой  дом  в  двух  шагах от Невского, семь этажей голого
красного  кирпича. Стройка замерла, как только объявили войну... Он простоял
всю  войну,  все  годы  революции, к нему привыкли, только растащили леса на
дрова  -  и  в  доме  завелись  беспризорники.  Их  редко  кто видел, просто
известно  было, что завелись и завладели подвалами, подземными переходами, и
по  вечерам одинокие пешеходы старались обходить дом по другой стороне улицы
- всякие страшные слухи ходили.
     Днем  туда  идти  было  бессмысленно  -  беспризорники  расходились  на
промысел,  а  ночью  -  страшно. Я пошла с переулка, как Борька показал, под
вечер,  но  еще  засветло  и спустилась в какой-то подвальный ход или темный
коридор  в  фундаменте. Дошла до последней светлой точки - какой-то отдушины
-  через  нее  виден  был  снег  во  дворе  и серость зимнего вечера, зажгла
спичкой  крученую  бумажку,  заранее  приготовленную,  спичек-то жалко было.
Пошла,   оглядываясь,   чтобы   не   заблудиться;  начались  какие-то  ходы,
выложенные  кирпичом  своды,  все белое от изморози, инея, и вдруг слышу, за
спиной шепчутся, а бумажка, уже не первая, погасла.
     Я  хотела  спокойно  заговорить,  а  голос  сорвался,  слышу, в темноте
подбираются  все  ближе,  сдавленно  дышат,  да  не  впереди, а между мной и
выходом.  Я  громко  откашлялась,  чувствую,  они  ждут, может быть, первого
моего  слова,  чтоб  все  решить  -  хватить меня кирпичом по голове, готовы
рассвирепеть,  впасть  в истерику со страху - у них это просто. Я как-то все
это почувствовала и сказала негромко:
     - Эй, вы! Дело есть!
     Задышали посвободней, а молчат.
     Понемногу  завязался такой разговор: я просила, чтоб мне позвали Вафлю,
а  подростковый, с баса на петуха ломающийся и тем особенно мерзкий голос из
темноты  на  каждое  слово  тотчас  же  отвечал  мне без запинки матерщиной,
дурацкими  похабно-бессмысленными  приговорками,  все  в  рифму,  а  детские
сипатые  голоса  выжидательно хихикали, вымученно, вроде со злорадством. Эти
присказки были деревенские, сразу можно было узнать.
     Я вслух усмехнулась и равнодушно спросила:
     - Ребята,  а кроме этого деревенского, никого у вас нет? - и попала. Он
и  вправду  был  деревенский,  и  то,  что я это узнала, как-то его морально
принижало   перед  городскими  шпанятами  -  он  заругался  уже  не  в  лад,
бессмысленно, и чей-то голос мне ответил наконец:
     - Какую тебе еще вафлю?.. Вафлюя, что ли?
     - Ну, Вафлюя.
     - А тебе на что? Он утопился!
     Другие  поддержали:  наперебой сообщили разные варианты - в бочке с чем
именно  он  утопился, соленым огурцом застрелился, с какого моста сиганул, и
на   чем  удавился,  и  каким  способом  сумел  набить  себя  порохом,  чтоб
взорваться.
     Голосов  становилось что-то многовато, мне до смерти хотелось повернуть
обратно, пока настроение было еще неопределенное.
     - Так  вот, передайте Вафлюю, я завтра, как стемнеет, приду опять, буду
тут  на  углу  ждать,  дурак  будет, если не придет, дело интересное, пальцы
кусать будет потом!
     Я  чиркнула  спичку,  она  пыхнула  и  погасла,  вторую я сама нечаянно
погасила,  слишком  торопливо ткнув в бумажный жгут, наконец огонек медленно
стал  переползать  на край газеты, а я всем затылком и шеей чувствовала, что
вот  именно  туда  меня  сейчас стукнут кирпичом или железной палкой, пока я
стою в темноте, не отрывая глаз от еле разгорающегося огонька.
     Меня  не пропустили и не задержали. Я протиснулась через толпу, освещая
себе  дорогу,  и  сердце у меня колотилось, как язык колокольчика, и думала:
вот  сейчас  они  опомнятся  и бросятся за мной, а я в темноте даже не знаю,
куда бежать по этим бесконечным подвальным коридорам.
     - Стой,  зарязза-а!  -  истерически  заверещал все тот же мерзкий голос
подростка.
     Не  остановлюсь  - они все начнут орать "стой!", кинутся меня догонять,
хватать, сами не зная еще зачем.
     Я остановилась, обернулась и повторила:
     - Поняли? Завтра я приду обязательно! Пока! Живите весело!
     Еле  удерживаясь,  неторопливо  пошла  дальше  к  темной  дыре поворота
кирпичного  хода.  Только  бы  не  сбиться. Свернула и увидела надвигающуюся
стену  тупика!  Не туда! Я быстро повернула, остаток крученой бумаги жег мне
пальцы, гаснул, тлел по краям гаснущей дорожкой, ничего не освещая.
     Я  завернула  за  угол  и шла в темноте, пока не почувствовала какое-то
облегчение  глазам  и  не  сразу  поняла:  они стали что-то видеть - это был
серый  слабый  свет, сочившийся из отдушины. Выход был близко, и я выбралась
на  землю,  под  серое  небо  и с удивлением осмотрелась - я вышла совсем не
там,  где  входила. Но тут уж все было видно, двор, стены, слышны были живые
голоса людей и шум проехавшего с громким тарахтением автомобиля.
     Я  пролезла  через  пустой  проем окна и соскочила прямо на тротуар, на
улицу,  а  не  в переулок, и какие-то прохожие в страхе шарахнулись от меня,
чуть не опрокинув детские саночки с мелкими дровишками.
     Все благополучно сошло. А могло кончиться худо.
     Так  мне  сказал  дежурный  в  уголовном  розыске,  к  которому я зашла
посоветоваться.   Он   пожимал  плечами,  качал  головой  и  ругал  меня  за
легкомыслие,   объясняя,   какая   это   проблема,  годы  потребуются,  чтоб
справиться  с  беспризорностью, - среди них есть всякие, тут дурачок какой -
у  него  где-нибудь  на  Украине  родителей убили, и он, голодный, одичалый,
крадется,  рыщет,  ходит,  как  галчонок  какой  или, например, обезьянка, и
смотрит,  где  клюнуть  или ухватить какой-нибудь плод. Что этот плод растет
не  для  его  пропитания  в  чьем-нибудь  ларьке  или в лавке - это ему ноль
внимания,  он  же  галчонок,  обезьяненок. Ему клевать надо. А рядом с ним в
той  же  стае может быть уже вокзальный, поездной вор, карманник с некоторой
квалификацией.  И  происходит  обмен  опытом,  то  есть  заразой,  социально
опасной.  Поймаешь  такого  и  разбирайся - мартышка голодная на тебя глазки
пялит или, может, уголовный элемент, соцопасный.
     - У меня мартышка.
     - Смотря  сколько  он  в  ихнем котле варился. Только не вздумайте туда
путешествовать  больше, ни в коем случае. А своего если выловите, мы поможем
его  на  вас  оформить  в  полчаса.  Только трудности будут в семье. Он что,
совсем чужой?
     - Да вот прибился к нам, а его напугали, он и сбежал.
     - Ну что ж... Желаю успеха.
     На  другой  день  вечером  я  долго зря простояла на углу против пустой
громады  недостроенного  дома,  чувствовала,  что  подсматривает  кто-то  из
темноты пустых проемов окон.
     Борька  волновался  ужасно  и  на  следующий  день  увязался  за  мной.
Уговорились  так,  что  он  будет  стоять  с  нашим  Зевсом на другом углу и
издалека  наблюдать.  Если что-нибудь со мной случится, например меня станут
бить,  или  тащить,  или еще что-нибудь, - он подымет крик и станет звать на
помощь.  Это,  конечно,  его  собственная  идея  была, и удержать его сил не
было.
     Опять  я  стояла  и  ждала,  ждала, пока меня зло не взяло: черт с ним,
пойду  опять!  В карманах пальто у меня было полно свернутых газетных листов
и две коробки спичек.
     Я  перешла  через  улицу и быстрыми шагами шла ко входу в подвал, когда
оттуда мне навстречу вдруг стали выползать ребята.
     Появился  сам  Вафля  в каком-то бабьем капоте, засунув руки под мышки,
вразвалку,  с  нахальной  неторопливостью  направился  ко мне. Двое таких же
красавцев  шаркали  опорками  следом  за  ним поодаль, и с ними еще один, до
того маленький, прямо именно обезьяненок - лохматый, черный, вертлявый.
     Вафля  подошел  и,  покачиваясь,  стал  было  передо мной, но сейчас же
попятился  и  отвернулся, даже глаза прижмурил, точно от жара перед открытой
горячей топкой.
     Я  видела, что на все мои вопросы им уже обдуманы, заготовлены ответы и
нет смысла его расспрашивать или уговаривать, и вдруг сказала:
     - У меня к тебе одна просьба.
     - Никуда я не пойду. А тебе какое дело? Чего ходишь?
     Так  и  думала,  ответ  у  него  был  до  того готов, что он должен был
выпалить, что приготовил, что бы я ни говорила.
     - У меня. Просьба, дурак. Мне помочь. Дошло, идиотина?
     От  удивления  он  даже  обернулся,  поглядел  мне  в лицо, но поскорей
отвернулся и просипел через плечо:
     - Чего еще там? Придумала!
     - Катя  больна. Заболела, очень, понял? Ее нельзя одну оставлять, ты бы
хоть  зашел с ней посидеть, ну хоть денька два-три, сколько можешь, а то она
одна.
     - Чей-то  одна?..  -  он  туго,  как  спросонья,  соображал. - А Левка?
Чей-то я пойду?
     - Сказал! Левка маленький, на него разве можно оставлять.
     - Он меня выгнал. А я теперь очень рад. Хрен его заешь!
     - Никто   тебя  не  имеет  права  выгнать,  раз  ты  наш.  Об  этом  не
беспокойся. Мое дело.
     Тройка   подобралась   поближе   и   слушает  наш  разговор.  Маленький
вытягивает руку и тычет мне в живот черным обезьяньим пальцем:
     - Это она на дно нырять, под воду, умеет? Эта?
     Вафля хмуро кивает.
     - А, пес! Ей-бо, она? - хмыкает обезьяненок.
     Все рассматривают меня с новым любопытством.
     Борька,  с  Зевсом на веревочке, опасливо подходит поближе, увидев, что
вокруг меня собралась целая компания.
     - Зевка,   черт   недорезанный!   Уйди,  пришибу!  -  грубо  отпихивает
запрыгавшую перед ним собачонку Вафля.
     Зевс  хватает Вафлю за лохмотный рукав, весело треплет и рычит с тем же
притворным ожесточением, с каким его отпихивает Вафля.
     - Кустюм мой попортишь! - рассмеиваясь, кричит Вафля. - Зараза!
     Обезьяненок  садится  на  тротуар,  жадно  вопит:  "Дай!", тянет к себе
Зевса  и  кладет  его лапы себе на плечи. Ни на кого не обращая внимания, он
тискает  его,  треплет  уши,  гладит, ерошит шерсть на Зевсе, тычется к нему
носом  к  носу,  с  самозабвенным  восторгом смеется и нежно воркует сипатым
голоском. Его никак не оторвать.
     Это  последнее  в  тот  день, что я помню: сидящий на земле в обнимку с
собакой  маленький,  черный  человечек  и  его лепет: сплошная, беспробудная
ласковая,  ужасающая  матерщина почти без единого русского слова. Его сиплый
голосок,  радостный  до  того, что мне зубами заскрипеть хочется... Взять бы
этого,  всех  взять,  увести  с  собой,  промыть в десяти щелочных водах - а
как?.. Что я могу?..
     Через  несколько  дней  Вафля  украдкой прошмыгнул в подъезд и дождался
меня, сидя на полу в углу на темной площадке, чтоб войти вместе в дом.


     Я  еще  читаю  по  нарядам  Культпросвета свои лекции-доклады в клубах,
урывками  бегаю  на  занятия  в  институт,  но  я  уже остановилась. Некогда
готовить  новые доклады. Ведь я и прежде знала только свой маленький отрезок
истории,  о  котором  рассказывала в клубе, а что было дальше, только смутно
представляла  или  не  знала вовсе. Теперь я остановилась, а история уходила
от  меня  все  дальше,  я  все  больше  отставала.  Прибежав  в  институт, я
растерянно   слышала   новые   имена  тиранов  и  философов,  полководцев  и
предателей,  понимала,  что пропустила решающий переворот, прозевала роковую
битву,  поспела как раз к разрушению города, который при мне только начинали
укреплять  стенами  и  украшать храмами и статуями, театрами и стадионами, -
все пропустила безвозвратно...
     Дети...  Они и на детей-то не похожи - слишком много поразнюхали раньше
времени  по  грязным  закоулкам  пригорода.  С  голоду  они  и  без  меня не
пропадут.  Теперь  уж  нет.  Просто  вырастут  хитрыми  и злыми, увертливыми
городскими  дикарями,  какими  полна  окраина. Это из теперешнего далека нам
представляется  все  так  стройно и ясно в прошлом: старого режима не стало,
помещиков  нет,  на фабриках нет капиталистов, - значит, все светло, чисто и
радостно,  безоблачно.  Но  все кулаки, лабазники, нищие, проститутки, воры,
налетчики,  бандырши,  гадалки,  барахольщики,  сифилитики,  дезертиры  всех
армий,    алкоголики,   рыночные   жулики,   сводни,   мальчишки-форточники,
фальшивомонетчики,  трактирщики, перекупщики и прочие - имя им легион, - все
остались  и  все роют свои подземные ходы, приспосабливаясь к новой жизни, и
вовсе не думают вымирать и уходить из жизни сами собой.
     В  те  дни,  когда я у них, - в доме мир. Володя тоскует, но никогда не
пьян,  и дети, глядя на него, изумляются, сбитые с тол