курка. Он просто не верил в колбасу... Мы
Тюфякиным  стали  его  звать  потому,  что он у нас очень потолстел, а потом
пропал... ну и так далее, это было начало только... Девочка вам говорила?
     - Мельком...  Я  не  понял  сразу...  Я ничего не понимаю сразу. Как-то
идиотски  так устроен. До меня все после доходит. Пожалуйста, расскажите еще
что-нибудь. Мне очень интересно.
     - Да  ведь спать пора, - как-то несерьезно сказал Александр Иванович. -
Или чаю выпить?
     - Да нет! Вы что-нибудь расскажите...
     - Что   рассказывать...   нет!..   Вот  уж  я  про  Тюфякина  почему-то
рассказал, будет.
     - Вы  ее,  конечно,  очень  любите, я вижу, - сказал Артур, великодушно
пропустив "тоже".
     Александр  Иванович  откинулся  на  спинку  стула, запрокинул голову и,
прищурясь, уставился в потолок.
     - Если  меня,  не  дай  бог, пригласят в комиссию... в том случае, коли
вдруг  заведется такая комиссия, я предложу такой церемониал бракосочетания:
сперва  целый  день  в  музее,  раз! День в больнице, потом детский сад, дом
престарелых,  а  затем  уже Дворец бракосочетаний в большом зале планетария,
под  звездным небом... А потом уже, пожалуйста, бал и хоть джаз. Пожалуйста,
мне  это  самому  нравится.  Очень  хороший  план; к сожалению, всеми принят
будет только последний пункт... А?..
     Странным  потом  показалось  им  самим,  почему и о чем они в тот вечер
говорили.
     Разговор  был очень долгий и все такой же бессвязный - то расклеивался,
то  оживал,  устремляясь  в  новом  направлении, и все не кончался, наверно,
потому,  что  был какой-то общий для них обоих, более глубокий смысл за теми
случайными словами и мыслями, что сами собой всплывали на поверхность.


     Через  несколько  дней ее можно будет навестить. Может быть, в субботу.
Или  в будущий вторник. Ожидать у выхода Александра Ивановича больше не было
смысла.  В  субботу или во вторник к ней уже пустят посетителей. И эта мысль
была ужасна: он посетитель.
     Он  для  нее  посетитель!  Александр  Иванович - дедушка, родной, почти
отец,  близкий,  а он посетитель! Он и останется посетителем. Ну и плохое же
утешение,  что  сам  виноват,  негодяй.  Ну  уж, негодяй? А разве нет? Это в
романтических  пьесах негодяи подливают зелья в кубок или нашептывают на ухо
какую-нибудь  клевету,  сеют  дьявольские  подозрения,  и  тогда  сверкающий
кинжал вонзается в белоснежную грудь невинной красавицы.
     А  теперь  человек  только забывает снять телефонную трубку и повернуть
диск,  пробирается  в дом, чтоб хитро выманить какой-нибудь паспорт, кинжалы
не  сверкают,  а предательства и подлости у этого человека на совести ничуть
не меньше, чем у тех старинных негодяев.
     Вот  и оставайся теперь в посетителях. И она еще с тобой разговаривала,
бедная девочка, в страшные дни ожидания, что с ней там будет...
     Мало-помалу,  когда  прежний бессильно гнетущий страх за самую ее жизнь
утих,  он успокоился, стал думать трезво и понял, что ему-то надеяться не на
что!  Он уже понять не мог того чувства, вроде чуть не самодовольства (какой
я  все-таки  приличный,  отзывчивый  парень),  с каким он шел навестить ее в
первый раз в больнице. И она-то сразу именно это раскусила, позор какой!
     И  как  теперь (в стихах, что ли?) он сумеет объяснить, да еще суконным
своим  языком,  не приспособленным к таким темам, что все у него изменилось,
убедить ее...
     Да  если  и  убедишь,  что дальше? Ну, убедится, что он ее любит, и сам
убедится,  что  она-то  его нисколько не любит. Ведь она почти прямо это ему
уже сказала.
     Все равно метаться и ждать сил у него не было.
     Тамара  дежурила в этот день, но занята была где-то на третьем этаже, и
ждать  пришлось  очень долго, прежде чем она, иронически улыбаясь, появилась
в  дверях  вестибюля  в  кокетливой, подкрахмаленной, чуть набочок сдвинутой
шапочке.
     - Покоя  мне  от  вас  нет!  - играя глазами, весело сказала она. - Ну,
чего вам?
     - Ну как? Душенька, а?
     - Кто  душенька,  уж  не  я  ли?  Хм!..  Душенька  лежит,  находится  в
нормальном состоянии. Чего вам от меня еще?
     - К  ней  пока  еще нельзя?.. А... что... Может быть, нужно что-нибудь?
Может, не ей самой, а там кому-нибудь? Я сбегаю, а вы бы передали?
     - Умора  с  вами,  -  грустно  глядя на него, сказала Тамара и с легким
сожалением   вздохнула:   -   Так   и  быть,  передам  записочку,  царапайте
какую-нибудь глупость, только быстро.
     - Правда? Сейчас!
     Он   бросился  к  подоконнику,  разломал  коробку  "Казбека",  выхватил
шариковую ручку, нацелился писать на обороте картонки и остановился.
     - Не  буду,  не буду смотреть, пишите, - сказала Тамара, отворачиваясь.
- Только поживее.
     Он  написал большими буквами: "Я так рад, что у тебя хорошо". Зачеркнул
"рад", написал "счастлив" и увидел, что места на картонке осталось мало.
     - Только  она  вам  ответа  писать не может, не воображайте. Ей нельзя.
Ну, скоро?
     - Сейчас...  -  И  он быстро твердыми буквами дописал: "Мне приходить?"
Быстро согнул картонку пополам и протянул Тамаре.
     - Секрет!  -  иронически  сказала  Тамара  и  сунула  картонку в карман
халата.
     Как  только  она ушла, он сообразил, что все надо было сделать не так и
написал не то.
     Да  что  бы он мог ей написать, если бы дали лист бумаги, как простыня,
и десять часов времени?
     Он  отошел  к  стенке  и  стал,  не  отрывая  глаз  от  лестницы, ждать
возвращения  Тамары.  Ее  туфли  вдруг  возникли на площадке, ноги в светлых
чулках  быстро  замелькали,  спускаясь  по  ступенькам,  появился  край туго
подпоясанного  халата,  наконец  вся  она  со  своей  шапочкой. Лицо ее было
строго  замкнуто,  сурово  официально,  пока  она  проходила  мимо  женщин с
тревожными  глазами,  уже  прежде  времени  жавшихся  у дверей с сумочками и
пакетиками в ожидании начала приема.
     Подошла  к  нему  вплотную  и  холодно-официальным,  изысканно вежливым
тоном спросила:
     - Ждете? Ответа дожидаетесь?
     Минутку  она  упивалась  своей  властью,  его томлением, смотрела ему в
лицо   и  тут  же  снисходительно,  приятельски  сморщила  свой  веснушчатый
маленький носик.
     - А  интересно,  чего это вы там спрашивали?.. Ну ладно, меня попросили
передать, что "да". Подходит вам, молодой человек, такой ответ?
     Ее   подряд   дважды   сердито,   нетерпеливо  окликнули,  она  сделала
холодно-надменное   лицо,   строптиво   дернула   плечом,   с   неторопливым
достоинством повернулась, но довольно быстро пошла на зов.
     Тогда   он   поскорей   вышел   на   асфальтовую  площадку,  окруженную
скамейками, мокрыми от осенней сырости.
     Она  все-таки  сказала  "да".  Он  будет приходить, увидит ее. Он вдруг
понял,  что  любит  ее  волосы,  рассыпанные  по  плечам,  ее  веселые губы.
Грустные,  вздрагивающие  от  плача  -  тоже любит. Любит ее легкое дыхание.
Вдруг  с  чувством  полной неожиданности вспомнил, какие у нее чернью глаза,
увидел  их  с  такой  пронзительной  ясностью, что заплакать хотелось, не от
горя,  не  от  радости,  а  просто  от  сознания  чуда:  они  на  него опять
посмотрят, он встретит их взгляд.
     Облетевший  куст  смородины  с  редкими  листками, ее куст, - они могут
увидеть  вместе,  ну не вместе, а хоть рядом, одновременно, - переполнил его
благодарностью, за то, что она ему передала это "да".
     Совсем  уйти  отсюда  он  никак  не  мог. Вернулся в вестибюль, где уже
надевали  белые  халаты  первые  посетители,  и стал ждать, хотя нечего было
ждать.  Ему  просто  спокойнее  было  среди  этих пожилых, толстых, старых и
молодых,  утомленных, озабоченных, ожидающих женщин и мужчин, у которых тоже
были  близкие  в  палатах  на  всех  этажах,  куда  вела  эта  лестница.  Он
чувствовал  себя  одним из них, и он был среди них как-то на месте. Он и они
-  вместе,  не  совсем,  не  во всем, но в чем-то вместе. Никогда в жизни он
похожего чувства не испытывал.
     Толстая  женщина  в  мужского  покроя  пальто  с полустертыми, когда-то
яркими  клетками,  которую  он  прежде  бы  назвал "бабой в клетках" или еще
как-нибудь,  ждала  того  же,  что  и  он,  думала, боялась того же, что он,
надеялась на то же, на что надеялся и он, они с ней были товарищи.
     Ему  очень  не  хотелось  уходить.  Совсем  пожилая няня или санитарка,
шлепая  мягкими туфлями, наверное, на очень усталых за день и натруженных за
жизнь  ногах, прошла мимо. Нехотя, покорно остановилась и устало обернулась,
когда кто-то из ожидающих к ней обратился.
     "Как  она  устала,  как ей много лет, какие чулки грубые, ноги опухшие.
Или такие уж и были?" - думал он, сидя, опустив голову.
     - Вы  чего  ждете?  Передать  чего-нибудь?  -  тихонько  подтолкнув его
локтем,  спросила  та, в мужском клетчатом пальто, около которой он сидел. -
Так вы давайте скорей. Вот как раз тетя Женя, она и снесет.
     Он бросился опять к тому же подоконнику.
     Карман  пальто  был  полон  рассыпавшихся  папирос, он их совсем замял,
вытаскивая,   вытряхивая  остатки  из  коробки.  Оборвал  края,  лихорадочно
соображая, что можно написать, и чувствуя, что ничего не успеет решить.
     - Рублевка у вас есть? Вы ей тихонько суньте. Пишите поскорей.
     Ручку  заело,  на  обороте  картонной  обложки  он  больше выдавил, чем
написал: "Ты меня любишь", и на вопросительный знак не осталось места.
     - Пожалуйста,  только  попросите  ответ,  понимаете, ответ! - умоляюще,
торопливо  говорил  он  вполголоса,  загораживая  тетю  Женю  от всех, и, не
попадая, всовывал трехрублевку в ее оттопыренный, чем-то набитый карман.
     Она  равнодушно повторила за ним фамилию, чтоб не забыть, повернулась и
ушла, устало шлепая туфлями. А он остался, ожидающий среди ожидающих.
     Возвратилась   что-то   очень  уж  нескоро.  Все  так  же  неторопливо,
по-домашнему   пошаркивая  мягкими  подошвами  по  плиточному  полу,  начала
обходить сидящих в ожидании.
     Отдала  пустую  пол-литровую  баночку  пожилому  человеку  со шрамом на
щеке.  Сетку  с  банкой и бутылкой отдала кому-то, кто сидел далеко за углом
раздевалки.  Еще  баночку  с  синей  крышечкой  -  приятельнице  в клетчатом
пальто. Сказала ей, что просят брусничного соку в другой раз.
     Следующая  очередь была его, и он не заметил, что его бьет мелкая дрожь
от ожидания.
     Теперь  у  нее  в  руках  оставались  только  помятый пакетик и толстая
книжка,  обернутая  в газетную бумагу. Она остановилась прямо против Артура,
нерешительно  посмотрела  на  книжку, потом на него, забывчиво наморщив лоб,
стараясь припомнить, что ему полагается отдать.
     - Записочку   я   передавал,   записочку  на  третий  этаж.  Сумарокова
фамилия...
     - А-а, помню, вспомнила. Сумарокова. Она вам велела сказать, что "да".
     - Значит,   да?   Спасибо...  Спасибо,  -  горячо  сказал  он  и  вдруг
поклонился  так,  что она удивленно сквозь усталость, сквозь привычку ничему
не  удивляться  посмотрела на него и от растерянности тоже недоуменно слегка
поклонилась ему, уже вслед, так он быстро пошел к выходу.