торяет: "Ничего про его поведение сказать
не  могу. Никогда я Смирнова трезвым не видел!" - "...Помилуйте, - это уж мы
ужасаемся,  -  как  же так, неужели ни разу!" - "Сказал, ни разу!" - "Но как
вы  можете так уверенно утверждать..." - "Ничего я вам не утверждаю. Сто раз
говорю:  не встречал я его в трезвом состоянии ни во дворе, ни на лестнице".
И  вдруг  меня  осеняет,  я  говорю,  ребята,  дайте  мне  поставить  вопрос
по-другому:  товарищ Анкудинов, кто из вас двоих бывал в нетрезвом состоянии
при  встречах во дворе? А он даже плюнул с досады: "Какое мне, говорит, дело
до  Смирнова.  Я  те  разы,  с  ним  встречаючись,  бывал  выпивши и про его
поведение ничего не могу вам описывать..."
     Это  была  одна  из  бесчисленного  множества подобных историй, которых
наслушалась Лина, но сейчас это не показалось ей смешным.
     Артур  заглянул  в  палатку. Убедился, что она тут, вполз, улегся с ней
рядом и закурил.
     - Вот  и  последний  наш вечер, - немного погодя сказала Лина и не дыша
ждала, потому что знала, что это как раз и решается: последний или нет.
     Вдруг  он скажет: ты уж и обрадовалась? Почему же последний? А завтра в
поезде?  И сразу все станет хорошо, а если он скажет... но он уже заговорил.
Она  даже  плохо  слушала  слишком подробное, деловое объяснение, совершенно
правдивое  во  всем,  кроме  главного: он предпочел еще четыре дня прожить в
лагере,  вместо  того  чтобы  ехать в Москву с ней. Это была для нее главная
правда,  а  то, что поехать в командировку в Минск, не заезжая в Москву, ему
было  удобнее  -  выгадывались  лишние  дни,  -  это  просто соответствовало
действительности.
     Почему  же  он  подробно  так  все  объясняет? Ну ладно, поеду одна, но
неужто  он думает, что она будет цепляться за эту несостоявшуюся их поездку?
Просить?  Почему  же  голос  у  него  жесткий,  раздраженный, будто он готов
сцепиться в споре с кем-то? Неужели с ней?
     Она   не  могла  знать,  что  это  действительно  было  продолжением  и
результатом  спора  - все то, что он сейчас ей раздраженно объяснял. Спора с
Прягиным,  тем самым Прягиным, вместе с которым ему было так удобно устроить
дело  с  командировкой, - они в одной лаборатории работали, сотрудничали, не
раз  уж  ездили  вместе  на  отдых и в командировки и даже были вроде как бы
дружны,  в  сущности  не  испытывая  настоящих дружеских чувств. Кроме того,
хотя  Артур  как  бы  и знал, но не придавал значения, знал - не помнил, как
это  нередко  бывает,  что  Прягин  влюблен в Лину короткой, но раздражающей
пляжной,  курортной  влюбленностью,  ему нравится лицо, ноги, смех, фигура в
купальнике,  он  постоянно  думает  о  ней,  выбирает  из  всех  и провожает
взглядом...  Быстро  поняв,  что  она  "досталась"  Артуру, Прягин, вовсе не
будучи  мстительным  злодеем по натуре, все-таки невольно и даже неосознанно
хотел,  чтоб  у  них  вышло  как  можно похуже, раз у него самого тут ничего
хорошего не получилось.
     У  него  не  было  никакого  плана, да он и не поверил бы, что способен
строить  какие-нибудь  планы  со  зла или с досады. Но досада и зло сидели в
нем  очень  глубоко и необыкновенно помогали ему найти как раз те дружеские,
соболезнующие,  насмешливые слова и трезвые, расхолаживающие доводы, которые
ставили  Артура  в смешное, даже как бы жалкое положение, достойное мужского
презрения.
     Хорошо  известно,  для  того,  чтоб  высмеять, выставить в смешном виде
человека,  нисколько  не надо быть ни умнее, ни лучше его. Можно даже быть в
сто раз глупее и хуже и все-таки насмешничать не без успеха.
     Короче,   сам   неутомимый   насмешник,  Артур  почувствовал,  что  еще
немножко,  и  он  станет  смешной  фигурой, отправившись в "вояж с девицей",
добровольно  пожертвовав  четырьмя  днями привольной жизни! Это он-то, с его
лозунгом "Не усложнять!".
     И  он  влез  в  палатку  и  стал  курить, злясь на себя за чуть было не
совершенный  промах,  а  где-то  в  самой  глубине  души  -  устоять  против
насмешки.  Но  в эту "самую глубину" он и не подумал заглядывать - ни охоты,
ни времени, ни привычки у него к этому не было.
     - Про кого это там чепуху рассказывали?
     - Не слушал... Не слыхал, не знаю...
     Он,  значит,  был  где-то  в  другом  месте.  С  кем?  Ага, наверное, с
Прягиным. Это он зол после разговора с ним, угадала Лина и спросила:
     - Он тоже с тобой поедет?
     - Кто?..  Прягин? Какая тебе разница? Наверное... Конечно, поедет. Я же
тебе говорил.
     - Да. Там ваш филиал, я знаю... Дай мне тоже.
     Он  отдал ей до половины выкуренную сигарету. Она осторожно поднесла ее
ко  рту,  по-детски  вытянув  губы,  втянула  немножко  дыму,  чмокнув  тоже
по-детски,  и,  не  затянувшись,  выдохнула.  Задумчиво поглядела на тлеющий
кончик.
     - Что-то есть приятное, хотя довольно противно.
     Он облегченно усмехнулся: все-таки она молодчина.
     - А  ты  не  опоздаешь?  -  спросил он, когда вдруг заметил, что кругом
что-то уж очень все затихло.
     - Неважно,  сегодня уже все неважно, и Тоня мне откроет шпингалет... Да
и все равно в последнюю ночь.
     Ее  опять  потянуло  к  слезам,  когда она сказала это вслух, но она не
заплакала,  а  стала  быстро  говорить,  рассказывать,  лихорадочно стараясь
вспомнить  что-нибудь  бодрое  или,  еще лучше, смешное, вспомнила, как один
мальчик,  когда  она  еще  училась  в школе, написал в сочинении: в дремучем
лесу, один-одинешенек, жил один старый-престарый хрен...
     - Сострил?
     - Да нет, он старался, бедняга, как лучше, иначе это не смешно...
     - А у тебя ведь дед?.. Он что, в домино стучит во дворе?
     - Он?.. Это только на карикатурах. Он... совершенно ничего общего...
     Она,  горячась  и  путаясь,  начала  доказывать,  до  чего у нее другой
дедушка.
     Артур снисходительно вздохнул:
     - Короче,  у  тебя  не  такой, как у всех, а совершенно особый дед. Это
очень  трогательно.  У  каждой  матери  не  такой  ребенок, как у всех. Тоже
трогательно.
     Лина  покраснела  от  стыда  за  то,  что  во  второй  раз  пустилась в
откровенности про дедушку.
     - У мамаш - вундеркинды, у тебя вундердед!
     Она  со  стыдом  услышала  свой  поддакивающий  смешок,  неискренний  и
все-таки слегка подловатый, будто она согласилась посмеяться над дедушкой.
     После  долгого отчужденного молчания ее опять охватил страх расставания
и  потери.  Она  робко  взяла его руку, подняла и осторожно погладила другой
рукой,  и,  хотя  хотелось  уцепиться  и  не выпускать эту руку, у нее такое
чувство  вдруг возникло, будто мягкой неудержимой волной ее смывает с берега
в  море  и  нужно  за что-то уцепиться, чтоб удержаться, она сделала усилие,
мягко уложила руку на место и отпустила.
     Артур что-то понял, повернулся и обнял ее, притянув к себе за плечо.
     - Знаешь,  что  у нас самое лучшее? Ты вот ни разу не спросила: "Скажи,
ты  меня  любишь?"  Не  задала  этого ужасного, пошленького вопроса, которым
бабы  вечно  стараются  выклянчить  себе  эту  самую, извините за выражение,
"любовь".  Знают  ведь,  что правды не услышат, а все-таки вот не могут... А
мужики  в  ответ  ежатся  и  мямлят: "Ну, ясное дело!", "А то как же!". Или:
"Если бы не любил, то..." и так далее. А ты настоящая молодчина!
     Приятно  было,  что он ее хвалит. И жутковато, потому что она несколько
раз  еле  удержалась,  чуть  не задала этого вопроса, такого, оказывается, -
да, пожалуй, и правда, - пошлого и унизительного.
     Последнего  дня, обрезанного на половине отходом поезда, как вовсе и не
было,   было   ожидание,  суета,  сборы,  отметка  талончиков,  высчитывание
оставшихся часов и опять ожидание.
     Потом,  второпях, Лина побежала, сдала взятые напрокат лежаки, получила
обратно  паспорта, оставленные в залог, снова сосчитала, сколько до отъезда,
и опять ждала, уже томясь ожиданием.
     Мелькнуло  в последние минуты отъезда лицо Тони, равнодушное, как будто
зачерствевшее,  Сафарова  в непомерно раздувшейся пушистой Лининой кофточке,
перехваченной,  точно обручем по мягкой бочке, лакированным пояском, - и вот
Лина  уже  в вагоне у окна, на том самом месте, где стоял Щеколдин, а Артур,
Улитин,  Прягин и две девушки, недавно появившиеся в лагере, топчутся внизу,
и все думают: поскорей бы все это кончилось.
     Это  вовсе  не  был  момент их расставания. Они расстались еще вчера, а
сейчас только надо было потерпеть, дожидаясь, пока не отойдет поезд.
     И поезд отошел.
     На  другое  утро  дедушка  волновался, встречая ее на платформе, и, уже
отыскав  в толпе, ухватив за руки, беспокойно оглядел с головы до ног, чтобы
убедиться, что она приехала вся целиком, с руками и ногами.
     Он повел ее к выходу под руку, и Лина, успокаивая его, повторяла:
     - Все хорошо... Очень хорошо, ну что ты не веришь!
     - У  тебя  вид  какой-то, - упрямо приговаривал дедушка, то хмурясь, то
радуясь и все еще волнуясь.
     - Это потому, что мне хорошо... Миленький, я, кажется, даже счастлива!
     - Ой,  -  упавшим голосом тихо проговорил дедушка, останавливаясь среди
движущейся толпы. - Так я и знал! Ну так я и знал!
     Все  ясно.  Все  вдруг  стало так ясно, что отвернуться от этой ясности
хочется, да и позабыть ее к черту насовсем!
     Прягин,  пожалуй, и пошляк, да то-то и есть самое противное, что именно
пошляк оказывается прав.
     - Выпутывайся  ты,  брат,  из  этой истории, отмежевывайся и отчуждайся
подобру-поздорову!  Осложнения нависают у тебя над головой, подобно грозовым
тучам, ослеп ты, что ли?
     Что,  кажется, пошлей всех подобных мутных советов из кладезя житейской
мудрости!
     А когда они оказываются правильными, это уж пошлей самой мудрости!
     Итак,  Лина увезла с собой (ни больше ни меньше) его паспорт! Случайно.
Получив  его на прокатном пункте из залога. Хорошо, случайно. Но в Москве-то
она,  конечно,  заметила,  что  оставила  человека  без  паспорта?  Адрес  в
паспорте  весьма  отчетливо  виден.  Не  сразу  собралась?  Ну,  может быть,
надеялась встретиться?
     Прошли  почти  три недели командировки в Минске. Прошел месяц в Москве,
почти месяц, и все стало ясно.
     - Неужели ты все еще не понимаешь? - пожимал плечами Прягин.
     Но  он  уже  понимал.  Сами  собой  всплывали,  вспоминались  слова, не
замеченные  прежде  и  теперь  вдруг  приобретшие  совсем  новое,  странное,
отвратительное  значение. Когда уже знаешь, что человек тебя обманул, хитрил
с  тобой,  и  вспоминаешь  потом - до чего все по-новому открывается! Почему
она  тогда вдруг замолчала? Смутилась? А как она вильнула в разговоре, когда
он  подошел  к  тому,  как  она ходила на прокатный пункт за паспортами! Она
задумала, задумала это заранее.
     И  ничего  подобного,  она  вовсе  не  смутилась,  хуже, она совершенно
спокойно  его обводила, как хотела. Тьфу, целовала его, а сама-то знала, что
паспорт  у  нее  припрятан...  Но  чего она этим добиться надеется?.. Прягин
знал случаи, когда это кое-кому очень даже пригодилось...
     Чем  нежнее,  теплее  было  воспоминание, тем отвратительней оно теперь
казалось,  просто  до  ожесточения  доводило  -  хотелось  стукнуть по столу
кулаком и, стиснув зубы, выругаться.
     Возвращаясь  домой  с  работы,  он  сразу же спрашивал, не приносили ли
ценного  письма.  Нет?  Отлично, я так и знал! И криво, брезгливо усмехался,
чувствуя   себя   глубоко  оскорбленным  вторжением  в  его  жизнь  какой-то
обывательской пошлости, мещанской грязцы...
     Жить  без  паспорта  можно  очень долго. Но не бесконечно - впереди уже
брезжила  новая  командировка.  И  вдруг  Артуру  самому стало смешно и даже
противно:  что  это  он  топчется,  точно  через порог переступить боится? И
чего? Когда все и так ясно.
     Он  долго шел вдоль новой, не обжитой еще и от этого такой голой улицы,
отсчитывая  путаные  номера  домов  и корпусов, и наконец нашел, поднялся на
лифте  и  остановился  перед дверью квартиры. Слышно было, как внутри что-то
шаркает.  За  этой  дверью  живет  Лина. Она сейчас откроет дверь, сказал он
себе,  только у идиота может биться сердце от этой мысли. Надо помнить одно:
добыть обратно паспорт. Но не с первого же слова открыть цель прихода!
     Старик  с  половой щеткой в руке открыл дверь, и они уставились друг на
друга. Артур позвонить не успел, упустил момент.
     - Лина  дома?  -  Чтоб не дать времени старику что-нибудь придумать, он
спросил быстро и громко и заметил сразу, как замялся старик.
     - Нет,  ее нету... - ненаходчиво, да и не сразу придумал, что ответить,
старик.
     Врет.  Похоже,  старичок  тоже,  скорей всего, в курсе насчет паспорта,
отметил Артур. Не беда, попробуем... И бодро улыбнулся:
     - Ну неважно, что ее нету, я по делу, она вам не говорила?
     Старик долго смотрел, моргал и вдруг грустно сказал:
     - Нет,  ничего  не  говорила,  -  и  опять,  взявшись  за  щетку, начал
подметать пол очень медленными и короткими взмахами.
     "Это  уж  на нахальство похоже", - подумал Артур и развязно прислонился
плечом  к  косяку,  мешая  затворить  дверь,  -  он этого именно и ожидал от
старика.
     - Тут,  папаша,  дело  такое  получилось.  Не  совсем  ладное... - Он с
удивлением  услышал,  что  говорит чужим тоном и чужими словами, как следует
говорить  с такими себе на уме старичками. - Лина нечаянно прихватила у меня
один документик. Ей-то ни к чему, а мне как раз понадобился.
     Старик   изобразил   недоумение,  довольно  неестественно,  правда,  но
подметать перестал и опять повторил, что она ничего не говорила.
     Наконец  он  впустил  его в комнату. Артур увидел через открытые двери,
что  Лины  ни  в  кухне,  ни в маленькой комнатке нет. В большой комнате ему
пришлось  сесть  у  круглого  обеденного  стола.  Старик  сел  рядом и щетку
зачем-то  притащил с собой из прихожей и тоже прислонил ручкой к столу. "Что
он думает: драться я с ним буду, что ли?"
     - Не говорила?.. Ну это не беда, папаша! Позабыла, а?
     - Она  могла  позабыть,  -  согласился  старик,  поглаживая ручку своей
ненаглядной щетки.
     - Вот-вот,  и я говорю! - с панибратским оживлением воскликнул Артур. -
Давайте  найдем  какой-нибудь  выход  из  положения.  Вы посмотрите у нее, -
может  быть,  в ящике прямо сверху где-нибудь лежит. Это знаете ли, паспорт,
такая  случайность нелепая. Меня зовут Артур, она ничего не говорила? Артур,
ничего  не  попишешь!  И  не  то  чтобы я из Антона переделал, а прямо так в
паспорте стоит!
     - Артур?.. Артур... Говорила. Да, действительно. Так вы Артур?..
     Ни  восторга,  ни  раздражения  в  его  голосе. Точно ему напомнили имя
дальнего родственника, который помер до революции где-нибудь в провинции.
     "А  не придурковат ли старик? - вдруг весело мелькнуло в голове Артура.
- Может быть, тут нужно попроще?"
     Но  старик  вдруг  заговорил,  точно  стряхнул  с себя всю сонливость и
невнятность:
     - Вы  говорите,  паспорт?  Откуда  же  у  нее мог вдруг оказаться чужой
паспорт?
     Артур объяснил, но получилось нескладно, и старик сразу не заметил.
     - Помилуйте,  но  если  вы  там  брали напрокат какие-то вещи, ведь это
было очень давно. Почему же вы до сих пор не спохватились?
     - А она почему не спохватилась?
     - Она?.. Она - это другое дело.
     - Для  вас  другое.  А  для  меня - приходится без паспорта из-за этого
дела  сидеть.  А  мне  в  командировку  завтра  охать.  Я  не жулик, вот мое
служебное удостоверение, можете убедиться.
     К  счастью,  старик так и не догадался предложить подождать возвращения
Лины,  это  было  бы  самое  худшее  -  встречаться  с  ней Артуру совсем не
хотелось.   Поэтому   он   снова  стал  нажимать  на  командировку  до  того
настойчиво,   что   старик,   видимо,  поддался:  стал  пожимать  плечами  и
оглядываться по сторонам, вроде как соображая, где бы поискать пропажу.
     - Ну не в столовой же она его положила!
     - Это не столовая. Моя комната считается...
     - А ее?
     - Я у нее никогда не роюсь.
     - Ну  раз  такое  положение!  Может  быть,  где-нибудь  прямо сверху...
Попробуйте, а?
     Старик  посмотрел  на него с тоской, видно, разговор ему был труден или
отвлекал от чего-то.
     - Ну  подождите,  -  сказал  он,  встал,  пошел  в маленькую комнату и,
нерешительно  шлепая  туфлями,  стал там топтаться, переходя из угла в угол,
перекладывая книжки и журналы и приоткрывая ящики.
     Артур  подошел  и встал в дверях, наблюдая за поисками. Видно было, что
так  ничего  никогда не найти, хоть педелю ищи. "Либо старик не в себе, либо
притворяется",  -  подумал  Артур,  еле  сдерживаясь,  чтоб  не нагрубить на
прощание  и  не  уйти, хлопнув дверью, как вдруг увидел знакомую белую сумку
на  молнии  с самолетиком и пальмами и прочим, одну из тех, что на некоторых
авиалиниях  выдают  воздушным  пассажирам  и что потом долго с удовольствием
носят люди, никогда не летавшие на самолете.
     - Это ее сумка, - сказал старик, заметив, куда он смотрит.
     - Вижу,  -  сказал  Артур  так  ядовито, что старик посмотрел на него с
удивлением.
     "Дурачок", - решил Артур.
     Старик  взялся  за  молнию,  она  была  расстегнута,  и  сумка казалась
пустой,  но  все-таки  он выудил со дна солнечные очки, смятую косыночку, ее
Артур  сразу узнал, спичечную коробку с нарисованной на ней собакой - это он
нарисовал  ее, макая спичку в чернила, когда они были вместе на почте, и два
сморщенных высохших зеленых яблока.
     Все  это старик доставал по очереди со дна сумки, задумчиво разглядывал
и опять клал обратно, зачем - неизвестно.
     Потом,   что-то  заметив,  он  засунул  руку  во  внутренний  кармашек,
покопался  там  пальцами  и  вытащил  плоский пакетик, завернутый в бумажную
салфеточку.  Это его, видно, удивило: он положил все, что захватил рукой, на
стол  и стал разворачивать салфетку. В ней оказались два бутерброда с сыром,
то  есть  два  куска  булки,  превратившихся  в  сухари, и два ломтика сыра,
похожего на погнутые пластинки желтой пластмассы.
     Старик  прикрыл  уголками  салфетки  бутерброды,  отложил  в сторону, и
тогда  стало  видно,  что  под  ними  лежали  две  паспортные  книжечки.  Он
развернул   одну  и  отложил,  развернул  другую,  из  которой  высовывалась
узенькая бумажка.
     - Тут бумажка какая-то. Это ваш?
     - Вот  видите.  Все точно. Это квитанция, что уплачено за прокат... Вот
и все. Большое спасибо!
     С  лестницы  он  сбегал, посвистывая. Он приготовился к чему-то гораздо
худшему  и,  к удивлению, кроме облегчения чувствовал и что-то вроде легкого
разочарования, что все так просто кончилось.


     Итак,  еще  один  раз  в  его жизни все обошлось без усложнений, теперь
можно  было оглянуться назад и посмеяться надо всем, что было, - собственно,
именно над самим собой...
     Дед,  как  и  полагается, слегка комический персонаж. Припомнилось, как
он  шаркал  щеткой  по  полу, собирая воображаемый мусор, пустоту, и пытался
вымести  ее  на  лестницу.  В сумку его никто лазить не заставлял, - значит,
про  паспорт ничего не знал... Конечно, не знал, вытащил из бокового кармана
пакетик  и  с  ним  прихватил  лежавшие  там  паспорта.  И  заинтересовался,
разворачивать   стал  пакет...  Странно,  откуда  эти  засохшие  бутерброды?
Наверное,  она  на  дорогу приготовила и не съела. И забыла. Но чтоб столько
времени  не  вспомнить, не заглянуть в сумку, которая висит кое-как, за одно
ухо  нацепленная  на  ручку стенного шкафа со вспоротым расстегнутой молнией
нутром? Странно, но в общем теперь все равно...
     Все равно. Но так заранее и с умыслом припрятанную вещь не оставляют.
     Он  внимательно  осмотрел  свой  паспорт,  вытащил квитанцию прокатного
пункта  и  вспомнил  сразу  раскладушки,  полученные  под  залог, шум моря и
голубые   мелкие   цветочки,  дрожавшие,  пригибаясь  от  ветра,  на  песке,
запрокинутое  к  солнцу спокойно-блаженное лицо загорающей Лины и совершенно
ясно  понял,  что  и мысли не мо