а то ты можешь!
     - Дурак,  -  злобно  окрысился Гонзик. - Глупости говоришь. Как будто я
из-за велосипеда.
     - Помолчите  все.  Эрик,  ты  старший,  говори  первый,  ну  как? Брать
билеты?
     Эрик, угрюмо помолчав, нехотя заговорил, морщась и глядя в пол:
     - Ты  как-то  просто представляешь себе все. Взял и поехал. Как же так?
Ведь я на работе.
     - Ну, ты возьмешь расчет. Или отпуск. Я тебе это устрою, не бойся.
     - Это я понимаю, отпуск. А что я скажу ребятам?
     - Ты  скажешь,  что  нашелся  твой настоящий отец и ты уезжаешь к нему.
Это всякий поймет. Это даже профсоюзная организация одобрит!
     - Это  я  понимаю.  Что  можно  тихо смыться. Только я на такое дело не
могу.  Я  должен  выйти  на комсомольском собрании и сказать ребятам правду.
Сказать  про  Федотова...  они его знают, знают, что он нас вырастил, что мы
одна  семья. Сказать, что теперь я хочу его оставить. Бросить школу и завод.
Расстаться  со  всеми  друзьями,  с  поселком,  с  Волгой...  и теперь поеду
посмотреть,  не  лучше  ли  мне  будет  житься  в другом месте. Кажется, там
зарплата  побольше  и  дом  получше,  так  что  мне, пожалуй, там жить будет
поудобнее,  повыгоднее.  Вот  что я должен прийти и по совести сказать. Нет,
нет,  папа.  Тут вилять нечего: поедем, посмотрим! Тут надо либо ехать, либо
оставаться.  Чего  мне  там  смотреть?  Ты  уж извини, папа... как-то ужасно
глупо  звучит,  но  ведь правда... отца себе человек не выбирает по вкусу, а
ты  нам предлагаешь выбрать: тебя или Федотова. Кровь? Это я не понимаю и не
чувствую,  что  такое кровь. А Федотов был нам другом и... отцом, и выбирать
себе  другого,  получше  или повыгоднее... мне как-то даже говорить противно
эти слова. И стыдно... Пусть маленькие сами думают за себя.
     - Маленькие!  -  вздохнула  Соня,  неотрывно глядя на брата блестящими,
ясными глазами.
     - Ну,  ну,  -  снисходительно проговорил отец. - Я вижу, опять придется
начинать  сначала.  Вернемся  на  землю  после пламенных речей и обсудим все
спокойно со всех точек зрения...


     Возвращаясь   обратным   рейсом,   "Добрыня"  на  повороте  реки  начал
прижиматься ближе к правому берегу, держась узкого в этом месте фарватера.
     Похоже,  что  пароход  старается  поскорей  заглянуть  за угол, подумал
капитан.  Он  прохаживался  просто так, бело всякого дела по верхней палубе.
Совершенно  безо  всякого  дела. Только вскоре поймал себя на мысли, что ему
тоже  хочется  заглянуть  "за  угол",  увидеть то, что откроется за высокими
обрывами левого берега.
     Наконец  весь  берег  от  поворота до поворота открылся. Далеко впереди
замаячили  редкие сосны рощи над обрывом и кое-где первые огоньки в поселке,
зажженные  слишком  рано,  когда  солнце  едва скрылось над горизонтом и над
рекой синели светлые сумерки...
     Пожалуй,  нечто  вроде  маленького дела у него все-таки было. Именно: в
тот  момент, когда "Добрыня", обогнув поворот, выйдет на прямую, проследить,
чтобы вахтенный не вздумал бы по старой привычке дать сигнальный гудок.
     Он зашел в рубку, постоял рядом с рулевым, сказал:
     - Ну,  так-так...  -  И, уже собравшись уходить, заметил: - Ты, Алапии,
тут насчет гудка не спутай. Гудок отставить.
     - Есть,  -  сказал  рулевой,  не  отрывая  глаз  от бакена, отмечающего
фарватер.  -  Однако,  если  в  действительности все подтвердится, я о людях
делаюсь худшего мнения!
     - Бывает! - неопределенно заметил капитан.
     - И  как-то  я  все  увериться  не могу. Девчонка действительно вылитая
мать,  а  этот  его парень - все находят, что похож на Федотова. Ну какой же
тогда закон природы, если они оказываются даже не родные? Нет!..
     - Наше  самовнушение,  -  задумчиво  сказал  капитан.  -  Или так у них
характеры  выровнялись,  один к другому. Ребятишки, они ведь вроде мартышек.
Выберут  себе  кого-нибудь,  кто понравится, и все с него перенимают. Сперва
походку, ухватки или разговор. А потом, глядишь, и весь характер.
     - Это  точно...  Только  какой  попадется,  а  то  другой раз пол-улицы
мальчишек возьмут копию с такого прощелыги-барбоса, вроде как у нас на...
     Капитан, не дав ему договорить, строго повторил несколько раз:
     - Обожди!  Обожди, Алапин!.. Обожди!.. Еще обожди... Так... Ясно. Давай
гудок.
     Старший  механик  услышал  в  своей  каюте  гудок  и, не шевельнувшись,
продолжал  лежать  на  койке,  глядя в потолок. По звуку он знал, что это не
сигнал  встречному  судну.  Он знал, что это "его" гудок, который кто-то дал
по  ошибке, и потому продолжал лежать, хотя этот звук сейчас же вызвал в его
сознании  целую  цепь  связанных с ним картин: ветер в лицо, плеск и шипение
воды  у бортов, косое солнце, и песчаный обрыв, и береза на пригорке - и все
это  мелочь,  главное  -  это  ни  с чем не сравнимое, необходимое для жизни
человеку  ощущение,  что  тебе  радуются, тебя ждут, ты нужен. Очень. Просто
позарез  ты  один  нужен  почему-то  из всех людей, что красивее, и умнее, и
лучше,  чем  ты.  По  какому-то  чуду  вот такого, как ты есть, некрасивого,
немолодого,  угрюмого,  -  именно  тебя одного хотят. Дожидаются, скучают по
тебе и радуются твоему возвращению.
     В  дверь  стукнули и сейчас же ее приотворили, и в каюту всунул плечо и
голову  приятель  Федотова,  начисто  лысый, черно загорелый и усатый старый
матрос Козлов.
     - Ай заснул? Что ж ты развалился-то? Гудка не слышал?
     Федотов быстро сел. Не глядя на Козлова, буркнул:
     - Ну слышал.
     - Ну  так  чего сидишь-то? Иди выйди. Оглушило тебя, что ли? Что ты как
неразумный   уставился?  Ну?  Ему  там  махают-махают,  а  он,  как  тюлень,
отлеживается.  Не  торопится! Характер свой показывает. Дурной это характер,
Федотов, я тебе скажу.
     Почему  он  уж  так  уверил  себя,  что ребята давно уехали и дом стоит
пустой, брошенный и одинокий отныне и навсегда? Почему?
     Федотов  снял  со  стены фуражку. Он еще не чувствовал радости. Он даже
ослабел  как-то  на  минуту.  Притих,  чувствуя,  что на него, того и гляди,
налетит  и подхватит такая радость, что только бы на людях не осрамиться, не
выкинуть бы чего-нибудь лишнего.
     Федотов  слегка  оттолкнул Козлова, протискиваясь мимо него в дверь. На
мгновение  задержался, ухватив его за плечо, и доверчиво заглянул в глаза. В
голосе его слышалась почти нежность.
     - Глупое   ты   Козлище,  какой  там  характер?  Разве  мне  сейчас  до
характера?
     Он  быстро  прошел  по  коридору, поднялся по закрытому трапу, потом по
второму  и,  выйдя  на  палубу,  начал подниматься по открытому к последней,
третьей палубе.
     Капитан  надвинул  на  голову  фуражку  и  посторонился, давая Федотову
место на мостике.
     На  пригорке  у  березы, плечом к плечу, стояли двое. В высоко поднятой
руке   Сони   трепетал  по  ветру  знакомый  пестрый  шарфик,  точно  сигнал
"счастливого  плаванья". Заметив Федотова, она торжествующе взмахнула шарфом
и  повела,  закрутив его у себя над головой восьмеркой. Эрик начал степенно,
да вдруг замахал шапкой весело, отчаянно, по-мальчишески.
     Федотов,  слегка перегнувшись через перила, радуясь, что лица его никто
сейчас  не  видит  ни  с  берега, ни с борта парохода, приподнял фуражку над
головой  и  плавно  покачивал  ею  в воздухе до тех пор, пока с парохода еще
можно было разглядеть все уменьшавшиеся фигурки ребят.
     Наконец  только  Сонин  шарф  над обрывом по временам на взмахе мелькал
белым  пятнышком  в густеющей синеве сумерек. В небе было еще совсем светло,
оттуда  несся  гул самолетов, и там двигались две сверкающие точки, оставляя
за собой параллельный след, точно взрыхленную белую лыжню по голубому полю.



   Федор Федорович Кнорре
   Шесть процентов



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.1.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     В  поле  было  до  того  светло от солнца, что ему казалось, он видит с
одинаковой  ясностью  все  вокруг  себя  - и самое далекое и совсем близкое:
громадные  крутые  облака,  всплывающие  в  синем небе, и крошечную мохнатую
пчелу,  припавшую  к  желтому  качающемуся  цветку... И только когда на всем
окружающем  опять  стал  появляться  мерцающий  красноватый отблеск, он стал
понимать,   что   теперь   светло,   пожалуй,  вовсе  не  от  солнца,  а  от
растекающегося горящего бензина.
     Как хорошо, что он успел тогда закрыть лицо руками!..
     А  может  быть,  не  успел?  Ничего,  можно  еще  успеть,  надо  только
скорее...  Какие проклятые, тяжелые руки! Конечно, он не успеет... Неправда,
он  успел,  успел!.. Может быть, не все лицо, но, главное, он успел прикрыть
глаза.  Он  так  хорошо  изучил это движение, которое ему надо было сделать.
Столько  раз потом он себе представлял его, повторяя, проделывая в уме: надо
схватиться  правой  рукой  за левое плечо и изо всей силы уткнуться лбом под
локоть   согнутой  руки,  вот  и  все.  Тогда  глазам  не  сделается  ничего
плохого...
     Наконец  после  отчаянного  усилия  у  него  дернулась рука, и Платонов
проснулся  с  тяжело  бьющимся сердцем, открыл глаза и увидел знакомую серую
мглу и смутные тени.
     Стучали  на  ходу  колеса  поезда. Стакан дребезжал о пустую бутылку на
столике у окошка.
     Пассажиры  проснулись:  слышно  было, как они заговорили, зашевелились,
разминаясь после ночи, проведенной в поезде.
     Один из пассажиров курил, сидя в ногах у Платонова.
     Женский голос очень тихо спрашивал:
     - Какой ваш сосед странный! У него с глазами что-то? Он слепой?
     - Почти что так. Врачи у него определили: "Шесть процентов осталось".
     Платонов  опять  прикрыл глаза. Сердце билось очень торопливо и сильно.
Да, конечно, он тогда не успел.
     ...Сквозь   стук   колес   идущего   поезда   невнятно   гудели  голоса
разговаривающих в разных концах вагона пассажиров.
     Из  открытого  окна  потянуло  запахом мокрого леса и мха, пропитанного
холодной дождевой влагой.
     Скоро  станция  Хвойная.  Это  и  есть  дом, родина. И он не хочет туда
возвращаться.


     Месяца  два  назад  в  госпитале  сосед по койке, с которым они шепотом
разговаривали,  лежа  ночью  без  сна, сказал ему однажды: "Подумаешь, какая
история!  Жена  изменила,  пока ты на фронте воевал. Ну, это бывает. Жить-то
все  равно  тебе  надо? Был бы ты здоровый, я бы тебе ничего не сказал. Но в
настоящий  момент  позиция  твоя, брат Платонов, слабая. Зрение у тебя шесть
процентов.  Как  тебе  теперь  жену  бросить?  Выходит,  ты ее больной рукой
хочешь ударить: самому же больней!"


     Про  других  ему  такое  случалось  слышать,  и  это  вовсе не казалось
особенно  страшным,  иногда  даже  выглядело  смешно,  когда  об  этом  шутя
рассказывали товарищи.
     В  конце  концов  она  ведь  сама  написала  ему  правду. Не каждая это
сделает...  Э-э,  не  все  ли  равно! Сама не сама... Главное, что это было.
Было. Ни за что он не вернется теперь.
     Когда  он  только  что  узнал  это,  еще  до  госпиталя,  до  того, как
произошло  несчастье  у  него  с глазами, он говорил себе: надо перетерпеть.
Через  год, через полгода, наверное, мне будет уже легче. Теперь полгода уже
прошло.  Ничего  не  легче. Все как вчера. Эти мысли, какие-то проклятые, не
знают ни усталости, ни отдыха, ни дня, ни ночи.
     Кто-то  нерешительно  кашлянул  сбоку, и чем-то шершавым дотронулись до
его руки справа, с той стороны, где сидела женщина с ребенком:
     - Вы вместе с нами покушайте. Это у нас с маслом!
     Платонов  подумал,  что  совсем  позабыл  следить  за  собой  и сидит с
напряженным лицом человека, терпящего очень длительную боль.
     Он  поспешно  выпрямился  и,  объясняя женщине, что у него у самого все
есть,  для  убедительности дотронулся на ощупь до своего мешка с продуктами.
Шершавая  горбушка  хлеба,  настойчиво  полегоньку толкавшаяся ему в ладонь,
конфузливо отодвинулась, и женщина вздохнула.
     Ребенок  у  нее на руках, умиротворенно почмокивая, сосал, потом тяжело
вздыхал,  будто  собираясь  с  силами,  чтобы  снова приступить к выполнению
тяжелой обязанности, и снова начинал почмокивать.
     Когда  женщина,  что-то  приговаривая,  нагнулась  к  ребенку, Платонов
почувствовал  чуть  слышный  ток  нагретого женской кожей воздуха. В нем был
едва  уловимый  запах  молока,  неясное сонное воспоминание о ночном горячем
уюте  домашней  постели. Стиснув зубы, Платонов напрягся, стараясь незаметно
отодвинуться.  Если  бы  он мог вернуться, все это снова стало бы его. Может
быть,  все-таки  он  примирится? Пройдет много времени, и это станет ничего?
Можно  будет  жить?  Ведь  это  бывает  с  другими людьми, и они живут после
этого...
     - Хвойная,  -  сказал  чей-то  голос в соседнем отделении, и поезд стал
замедлять ход.
     Едва  только  поезд,  перестав греметь сцеплениями, остановился, в окно
ворвался разноголосый, возбужденный гул с платформы.
     Платонов сидел с бьющимся сердцем, жадно вслушиваясь.
     - Если  захочу  сойти, так еще успею... - повторял он про себя, - вот и
сейчас еще успею...
     Может   быть,  ему  просто  достаточно  высунуться  в  окно,  чтоб  его
кто-нибудь увидел и узнал.
     Вдалеке,  за  безалаберным  гулом  многолюдной  платформы,  похожим  на
рыночный  шум,  скрипели  телеги,  тарахтели по мостовой колеса и постукивал
автомобильный  мотор.  За  всеми  этими  звуками где-то, еще гораздо дальше,
лаяли,  перекликаясь,  собаки. И сквозь безличные, одинаковые повсюду запахи
железной  дороги пробивался вместе с дуновением ветра слабый запах домашнего
дыма  из  печи,  затопленной  сосновыми  дровами. И дома у них всегда топили
сосной.
     У  него  закружилась голова от тоски по дому. Он качнулся вперед, чтобы
встать,  и  чуть  не  встал.  Ему  представилось,  что  вот  он уже сошел на
платформу,  сделал  несколько  шагов  и вот протянул руку и нащупал заборчик
станционного  палисадника и пошел вдоль него, скользя ладонью по заостренным
колышкам,  и  так  до  самого  почтового ящика, прибитого у двери, где выход
прямо на площадь...
     Он  сейчас  еще  успеет,  если встанет и пойдет. Но только надо сейчас,
сию минуту...
     Паровоз  забухал  с  новыми  силами,  буфера  прогремели  от  головы до
хвоста.  С  платформы  донеслась  новая  волна  усилившегося шума, беготни и
крика,  предшествующих  минуте  отправления,  и он понял, что вот сейчас уже
почти  поздно,  но еще есть надежда успеть... И женщина с ребенком, сидевшая
с  ним  рядом  и все время искоса с сочувствием поглядывавшая на молчаливого
солдата  со  споротыми  петлицами, теперь увидела, как он согнулся, точно от
боли  в  животе,  и,  пошарив руками, ухватился за край лавки и сдавил его с
таким  мучительным  напряжением,  как будто что-то отрывало его отсюда, а он
цеплялся изо всех сил, чтобы не дать сдвинуть, пока не тронется поезд.
     Клубы  паровозного  дыма  с  опозданием всплывали над верхушками сосен,
отставая от поезда, убегавшего все дальше по лесной просеке.
     Между  двух  стен  глухого  северного  леса  бежал  поезд, но теперь он
никуда  не  шел, он только уходил и уходил все дальше от того места, которое
было  для  машиниста  триста  шестьдесят седьмым километром, для большинства
пассажиров  станцией Хвойная, с кипятком, а для Платонова - тем единственным
на  земле  местом,  где  его  помнили  и знали, где был у него дом и место в
жизни,  все  равно  для  здорового  или  для больного; место, где жили люди,
голоса  которых  он  помнил,  помнил  дома, и улицы, и вещи, расставленные в
комнате,  и  высоту  ступенек  на  крыльце, и хриплый лай лохматой собаки, и
скрип  дверей,  и запах каждой комнаты в доме, и этот легкий звук шагов... о
нем  не  надо  думать... И этот голос... не надо его вспоминать, и эти руки,
так  поспешно  и  мягко  ложившиеся ему на лицо... Скорее бы дальше от всего
этого!..


     В    вагоне    менялись    пассажиры.   Билет   его   кончился   давно.
Женщины-проводницы,   мучась   от   нестерпимого  сочувствия,  первое  время
старались  все-таки  разговаривать  с  ним  укоризненно: "Это ведь и все так
станут  без  билетов  куда  попало  ездить,  что это тогда у нас получится?"
Теперь  они  приходили к нему посидеть в свободную минуту и не пытались даже
расспрашивать,  куда  и  зачем он едет. Как-то все примирились с тем, что он
едет, пока поезд идет, и все.
     Окна  стали  закрывать  на  обе рамы, и, когда открывали двери, снаружи
пахло несошедшим старым снегом.
     Потом  проводница  принесла  ему  однажды  чай с какой-то станции, села
рядом  и, вздохнув удовлетворенно, как после сделанной работы, сказала: "Ну,
Урал проехали".
     И вот однажды поезд остановился и дальше уже не шел.
     Тут  было  удивительно  тепло  и пахло горячей дорожной вылью. Переждав
толпу,  он  вышел  со  станции  и,  смутно различая перед собой белую полосу
залитой ярким солнцем дороги, пошел от станции. Налево.
     "Почему  налево?"  -  подумал  он.  Направо  было бы все-таки в сторону
дома.  Он  устал  все  время  сторожить  и  перехватывать  свои, против воли
всплывавшие   воспоминания,   не   допускать   себя  вдоволь,  без  контроля
погружаться  в  мысли  о  ней... У него одна цель сейчас: нужно выучиться не
думать о ней. Вот все, что ему надо...
     Хорошо,  ну хоть не совсем, но думать немного поменьше. Нет, и этому он
никогда  не  научится. Хоть бы просто научиться не все время напролет думать
о ней, не все время, без отдыха только о ней.
     Очутившись  в  этом,  совершенно  чужом  среднеазиатском  городе только
потому,  что  здесь  остановился  и  не  пошел  дальше  поезд, в городе, шум
которого  он  слышал  вокруг  себя,  но  дома, улицы, деревья которого видел
только  как  мутные  тени,  Платонов  не  пошел никого разыскивать, не думал
ничего предпринимать.
     Стал накрапывать дождь. Кто-то взял его под руку и отвел под навес.
     Утром  он  отдал  кому-то продать свой никелированный портсигар, и часа
через два ему принесли ржаных лепешек и кислого молока.
     Оставшись  один,  он  выбрался на улицу и сел на скате заросшей пыльной
городской травой канавки, которые тут были прорыты вдоль всех тротуаров.
     Солнце  пригревало  совсем  по-летнему. Он чувствовал его всем лицом, в
даже  глазам  было светло. Он просидел довольно долго, раздумывая о том, что
все-таки,  может  быть,  пора куда-нибудь явиться и думать, как жить дальше.
Машинально  он  пощупал  карман,  где  у  него  лежали  сложенные все вместе
документы. Карман был совершенно пуст. Документы пропали.
     Сначала  он  растерялся,  потом  испугался,  и  ему захотелось встать и
сейчас  же  пойти  и рассказать милиции, что с ним случилось, объяснить, что
это с ним в первый раз, что всегда у него все было в порядке с документами.
     Затем  он  даже  почувствовал  злорадное  удовольствие от горечи своего
положения.  Ну  и  пусть.  Сначала  -  жена.  Потом  -  глаза.  Теперь - все
документы,  да  еще тут, в чужом месте, из которого и дороги не найдешь. Вот
пускай бы она сейчас видела, до чего его довела.
     И  он  стал  представлять  себе,  как  именно  в  тот момент, когда его
оглушило  взрывом,  отшвырнуло  и ударило об стенку и он, задыхаясь, кое-как
поднялся  на  колени,  ничего не видя и только запоздало закрывая обожженные
глаза  рукавом, и кругом стоял запах бензина и нехорошей гари, именно в этот
самый  момент  она,  которую  он считал почти девочкой, которая так плакала,
прощаясь  с ним, как никто из всех провожавших, она, чье имя он повторял про
себя  в  минуты, которые казались ему последними в его жизни, - в этот самый
момент  она  была с другим. Она, которая говорила ему, что умрет, если с ним
случится  что-нибудь.  И  вот  она  была  с  другим, а он на коленях полз по
горящему бензину, в то врем