. Наверное, празднуют,
что  отделались от войны, от фронта, от старого режима и вот опять очутились
в  родной  деревне,  выпили, напились, третий день пьют и на чьей-то свадьбе
пляшут.
     Я,  по  стенке  пробираясь,  стала  осматриваться, протискиваться между
пьяных,  через  плечи  заглядывать.  Спрашивать  было  некого,  тут  свою-то
фамилию не всякий бы выговорил.
     Нюрки нигде не было, Володи тоже.
     Пышущая  баба  с разгону наткнулась и уцепилась за меня, еле устояла на
ногах,   потом   отодвинулась,   чтоб  получше  меня  рассмотреть,  и  вдруг
восторженно  изумилась:  "Доченька!.." Нежно стала гладить по лицу шершавыми
руками  и  залилась слезами. Достала со стола кусок ржаного пирога с кашей и
стала  меня кормить из рук, давала откусить, подставив ладонь ковшиком, чтоб
каша  не  сыпалась  на  пол. Когда набиралось порядочно каши у нее в ладони,
она  говорила:  "Ну-ка!"  - я открывала рот, и она с маху забрасывала кашу и
хвалила  меня, радостно приговаривая: "Вот как у нас!" Казалось ли ей, что я
маленькая,  или  она  поняла,  что  я  совсем  дохожу от холода, руки мои не
держат от усталости и голода, крошки тепла во мне не осталось.
     Баба  потянулась  и  схватилась за жестяную кружку, которую подносил ко
рту  бородатый  пучеглазый мужик. Он стал не давать кружку, даже возмутился,
что  хотят  у него отнять, тогда моя баба ткнула его кулаком в щеку и отняла
кружку.  Мужик загрозился, вскочил, споткнулся, чуть не упал, но потерял нас
из виду и стал оглядываться, выпучив глаза.
     Я  глотнула  из  кружки,  мне  стало  горячо  в  груди,  в животе, баба
привалила  меня  к  толстому  плечу,  и  я  как  в темный погреб оступилась,
заснула,  но  ненадолго, наверное. Пахнуло морозом со двора, я пришла в себя
-  ничего не изменилось вокруг, только двери на мороз были открыты, какая-то
компания, галдя и спотыкаясь, валила к нам со двора, и там была Нюрка.
     Я  пошевелилась,  баба  моя,  не открывая глаз, сквозь сон прикрикнула:
"Спи,  спи...",  но  я  высвободилась и встала. Нюрка меня увидела, и ее всю
перекосило от досады и испуга, а Володька растопырил руки и закричал:
     - Кого  я  вижу!..  -  дурацки обрадовался, а когда Нюрка отпихнула его
локтем  в  грудь, он удивился, замолчал, хмурясь. Пьян он был, как на третий
день  бывают, - не совсем на этом свете, а на каком-то другом, своем пьяном,
где  все  по-своему - перекошено, плывет, качается, как отражение в колодце,
когда туда бухнется с размаху ведро.
     Я  подошла  вплотную  и  сквозь  шум,  говор  и  мычанье гармошки стала
кричать  прямо  в  его бессмысленную рожу, ругала его паразитом, уговаривала
ласково,  и  все повторяла, что за ним пришли, пришли, пришли из отряда, его
ждут,  ждут,  ждут,  надо  скорей  возвращаться,  а  то  отряд  уйдет,  а он
останется,  -  а  он  жалобно морщил лоб, когда я ругалась, и начинал весело
ухмыляться,  когда  я  его  ласково  упрашивала,  а  когда  я его хватала за
гимнастерку  -  встряхнуть, Нюрка остервенело отрывала мою руку, отшвыривала
от него. Убила бы я этих обоих, если б могла.
     Вдруг в Володьке что-то прояснилось, и он сказал:
     - Так ты хочешь-то чего? В депо надо?.. В чем дело? Махнем в депо!..
     Вокруг нас уже прислушивались: что за крик?
     - Ты  в  депо?  -  удивился какой-то солдат, услышав Володьку. - А чего
тебе в депо?
     - В  депо!.. - сказал Володька, но я видела по глазам, что он опять уже
уплывает в пьяную муть.
     Я ухватилась за солдата, он был из поселка.
     - Отряд  собирают!  Гудок  дают!  - Я соврала, гудка не было, но мы его
все   время   ждали   -   это   был  сигнал  собираться  и  вообще  бедствия
какого-нибудь, пожара, аварии, тревоги.
     - Вот оно! Гудок!.. Ну, давай кончай гулянку, поехали.
     - Это  куда?  -  удивлялся  Володька, он уже опять потерял сознание, но
солдат  его  повернул  и  толкнул  в  плечо, потом под руку подхватил. Нюрка
вцепилась  не  пускать  солдата,  я изо всех сил потащила Володьку за другую
руку,  кто-то завизжал, поднялся хохот, мы чуть всей компанией не грохнулись
на  пол, споткнулись на спящего поперек прохода мужика, в дверях кто-то меня
на  прощание  треснул  в суматохе по затылку так, что я через порог полетела
на  обледенелую,  вытоптанную  в снегу дорожку, разбила колени да еще и лбом
стукнулась.
     Очухалась  и  увидела, что в розвальнях вповалку лежат какие-то люди, -
потом убедилась, что и Володька с Нюркой там, а солдат нахлестывает лошадь.
     Какие-то  мужики выскочили и пробежали мимо с руганью - ловить - и чуть
было  не  догнали,  да  лошадь  пошла вскачь. Мужики, возвращаясь, ругались,
сморкались,  хрипло  переводя  дух,  и  я  подумала, что вот сейчас они меня
убьют,  но  они почему-то не догадались, наверно потому, что какие-то парни,
с  хохоту помирая, стали дразнить, что хозяева кобылу упустили, и те полезли
драться с ними.
     И  я  поплелась  опять  той  же  дорогой  домой. Кровь застыла на голых
коленках  -  чулок  на  коленях  не  осталось  вовсе,  а  это  у  меня  была
единственная  пара.  И  за  что  по  затылку  стукнули? И кто? А эти уехали,
сволочи,  могли бы отъехать и подождать... А может быть, я и не так думала и
мне только теперь кажется?
     Нет,  чулки-то  я помню: они меня приводили в отчаяние - я навсегда без
чулок  осталась.  Наверное,  во  всей  России  нет нигде для меня целой пары
чулок,  вот  о чем я думала и больше ничего не помню - все стерлось, слишком
я устала.
     Но  ведь  дошла!..  Я  уже  близко  была от поселка, серело утро, когда
услышала  тягучий  паровозный  гудок  и  по  голосу узнала - это Сильвестров
паровоз  дает  сигнал.  У  него был особенный гудок, паровоз был Ярославской
дороги, на них были "волжские" такие гудки, тройные, сразу можно узнать.
     Я  хотела  побежать,  но  только  плелась  и всхлипывала от бессильного
отчаяния: гудок зовет, а где Володька, в каком он виде? Очухается ли?
     Пока  дошла  до  дому, гудок оборвался, и тут мне стало еще страшнее от
тишины.
     В  доме  было  тоже  тихо,  пусто,  никого,  я, как была, повалилась на
постель  в  полусне от усталости и ото всего, что было, даже думать ни о чем
не  могла,  и  как  будто  во сне стала видеть, как я все иду, слушаю долгий
гудок,  как  опять  вхожу во двор, поднимаюсь на крыльцо, заметенное свежим,
чистым снегом.
     В  дверь  стукнули,  и  вошел  красногвардеец,  не  наш  деповский, а с
химического.  Опять спрашивал Володю. Я опять соврала, что он, наверное, уже
ушел на товарную, где сборный пункт.
     - Ничего  подобного,  - сказал красногвардеец и осмотрелся по сторонам,
будто подозревал, что Володька мог под стол спрятаться.
     - А чего гудок? Это сбор или учение какое?
     - Учение?   Да.   Самое   учение  началось.  Германские  войска  начали
наступление на Петроград.
     Он  ушел,  а  я все сидела и думала, как я сюда пришла, как поднималась
на  крыльцо,  какой  снег  лежал  на ступеньках... И вдруг меня что-то так и
приподняло:  я  протерла  глаза,  пошла выглянула на крыльцо и уставилась на
ступеньки.  Два  следа  красногвардейца  вели  в  дом и из дома, и рядом мои
следы.  Я  пошла  к  калитке и там отыскала двойной след по снегу через весь
двор,  за  угол  сарая, вокруг кустов наискосок... прямо к двери в баньку. Я
толкнула   дверь,   сорвала  крючок,  я  так  и  знала:  Володька  лежал  на
раздевальной  полке,  икал  и таращился в потолок - и был еще пьянее, чем на
свадьбе.
     - Пронюхала!  -  закричала  на  меня  Нюрка.  -  Шпиониха!  Ты чего это
шпионничать  за нами взялась, дрянь девчонка! - замахнулась и зубы стиснула,
но тронуть меня не посмела.
     Я  оставила  дверь  настежь,  вышла  за калитку на улицу - и тут чуть в
снег не села, ноги подогнулись.
     - Кто  тебя по лбу треснул? - Передо мной стояли две девочки - Варька и
еще  одна,  - они вечно приставали и умоляли им почитать "Натпиркиртона" - у
меня   сохранился  десяток  тоненьких,  как  тетрадки,  книжонок,  недельных
выпусков  про  знаменитых  сыщиков Нат Пинкертона и Ник Картера с картинками
цветными  на  обложках,  там обязательно кто-нибудь палил с огнем и дымом из
револьвера,   рушился,   взмахнув   руками,   в   бездну   или   замахивался
окровавленным  ножом.  Сама-то я уже давно такого не читала - из "старого" я
теперь  только  стихи  читала,  плакала от жалости к Наполеону, про которого
знала  только,  что  у  него  треугольная  шляпа  и серый походный сюртук, и
дальше,  что  в  "Воздушном  корабле"  сказано  у  Лермонтова,  как он зовет
гренадеров  и сына, и никто его не слышит, и капают горькие слезы из глаз на
холодный песок, а у меня сердце надрывается от сочувствия...
     Я  показываю Варьке разбитые коленки с застывшими ссадинами, и девчонки
ахают,  и,  пока  они  не  очухались,  гоню  их,  чтоб  бежали в депо к дяде
Сильвестру,  -  пускай скорей идет домой. Они бегут, оглядываются на меня, а
я машу - бегите скорей.
     Я  нагребла  ладонями  большой  комок  снега,  ткнулась в дверь баньки,
опять  заперто,  Нюрка,  значит,  опять  крючок  загнула,  я  толкала ногой,
плечом, все-таки вбилась в дверь, кричу:
     - Ты гудок слышала, дура?!
     А  она  и рада, что уже отгудело, считает себя победительницей, идиотка
несчастная,  что  удался  ее  хитроумный  план  Володьку  увезти на свадьбу,
перепоить, спрятать.
     - Нам  тут  не  слышно! - и лобик Володьке тряпочкой утирает. - Видишь,
он больной!
     Я  подскочила к этому больному, влепила в рожу полную пригоршню снега и
хотела  растереть,  да  Нюрка на меня кинулась, чтоб я, значит, его не смела
трогать.
     Она  меня  колотит  и  отрывает,  а  я  ее  не  трогаю, а тащу и дергаю
Володьку  и  наконец  его,  как свиную тушу, с полки свалила на пол, а Нюрка
над  своим  цыпленочком  квохчет,  как  наседка,  на  меня  кидается, вопит:
"Змея!",  "Не  смей!..", "Он больной..." - как самая темная деревенская дура
баба!  А  ее  цыпленочек по полу сапожищами скребет и мычит, будто у него во
рту коровий язык ворочается. Тьфу!..
     И  наконец  появился  дядя  Сильвестр. Нюру он отодвинул рукой так, что
она  к  стенке отлетела, села на пол и запричитала: за что мы ее ненавидим и
за что Володеньку погубить задумали...
     Дядя  Сильвестр  сейчас  же  принес  лоханку  и пучок перьев, велел мне
держать  Володьке  голову  и  всунул  ему перья в пасть. Средство безотказно
сработало,  Нюшка  увидела, что Володя начинает возвращаться с пьяного света
на вашу землю и, значит, вся ее хитрая интрига лопается.
     Тогда  она  от  злости  стала язвить Сильвестра в больное место - что у
него  иконы  висят,  в церковь ходит, меня по Библии читать выучил, а теперь
стал с безбожниками заодно.
     - Дурища  вавилонская,  -  спокойно сказал Сильвестр, обмакнул тряпку в
ведро  и  стал  возить по Володькиной пьяной морде, да так, что тот начал за
него руками хвататься и на ноги привставать.
     Тут Нюрка совсем осатанела, стала тонко выкликать:
     - Ах,  как это приятно видеть, в безбожники перекинулись, в безбожники!
Поздравляем,  дядечка!..  Очень  поздравляем!  -  Щеки  у  нее  горели как в
лихорадке  или как у кликуши, и тут-то мне стало окончательно видно, как это
все  заранее,  не  случайно было задумано - увезти Володьку в деревню, чтобы
укрыть от беды. - А что поп говорил намедни? Вспомните-ка, что поп! А?
     - Он не поп, а батюшка.
     - А если батюшка, что ж вы на его проповедь плюете?
     - Опять  ты  дура...  Ну-ка, стой сам, голову подыми!.. Стой, Володька,
тебе  говорят! Ну!.. В церкви он батюшка. А на базаре - он мне всего ничего.
Скорее всего, подозрительная личность.
     Нюрка  стала  реветь  без  слов,  а Володя, белый как бумага, лепетал и
точно  боролся  с кем-то, кто подшибал его под коленки, опрокидывал навзничь
и душил.
     Нюрку  Сильвестр  послал  караулить  у  калитки,  чтоб с улицы никто не
увидел, как мы втаскиваем Володьку в дом.
     Потом  я села его сторожить, он лежал в темноте за печкой и стонал, что
у  него  голова  разрывается.  Сильвестр  ушел  на паровоз - в депо, там все
томились в ожидании самых страшных известий, а их все не было.
     - Пить хочешь, ты, несчастный?
     - Не  хочу,  а  ты  возьми  почитай  мне... до того все кругом ходит...
Зацепиться бы за что...
     - Ишь, захотел!
     - Ну, поговори чего-нибудь. Скажи чего ни на есть...
     - Нечего мне с паразитом разговаривать.
     - Почитай... Мученье... Голова!..
     - Так  тебе  как  раз  и  надо.  Мучайся. Вот сейчас дадут гудок, отряд
уйдет, а ты валяться за печкой останешься. Позорный человек.
     - Я подымусь.
     - На корячки... Паразит! Погибший ты человек сегодня станешь!
     Сейчас  мне  даже  не  совсем  понятно,  с  чего это началось. Снега за
окном,  фиолетовые  сумерки,  кончается  короткий зимний день, я все сижу на
табуретке  за  печкой я повторяю, читаю вслух наизусть, а он все просит еще:
"по  синим  волнам  океана,  лишь звезды блеснут в небесах, корабль одинокий
несется, несется на всех парусах..."
     Кажется,  он плохо понимает, что дальше, все просит повторить "по синим
волнам  океана..."  и  тогда,  вслушиваясь, перестает даже зубами скрипеть и
постанывать.
     Я  читать могу это хоть целый день, мне не надоест и каждый раз плакать
хочется,   так   жалко  этого,  в  сером  походном  сюртуке,  никто  ему  не
откликается, пока не озарится восток...
     Когда  я  читаю  громко  и  медленно - мне хоть не слышно, как Володька
борется   со  своим  мерзким  похмельем  и  как  в  соседней  комнате  икает
изнемогшая от долгого рева Нюрка.
     Помолчу-помолчу  и опять начинаю нараспев - тогда я совсем не заикаюсь,
-  точно молитву-заклинание от злого духа: по синим вол-нам оке-аа-на!.. - и
от усталости, бессонницы все плывет и волнами качается перед глазами.
     Вдруг   Володя   внятно   произносит  ругательство.  Я  настораживаюсь:
очухался!
     - Это ты кому?
     - Про этих... гадов. Ты читаешь, изменили и продали...
     - Вот-вот: другие ему изменили. И пропили шпагу свою! Слыхал? Пропили!
     - Ду-ура!  -  Володя рывком пытается вскочить, ему опять делается худо,
потом  он цепляется за меня, поднимается потихоньку, я его обнимаю под мышки
и помогаю. Он встает и долго стоит, держась за печку.
     Потом  я провожаю, поддерживая под руку, до калитки, там он буркает: "Я
сам"  -  и  идет, уходит по улице. Я снова на минуту вижу его уже вдали, под
фонарем,  когда  он  перешагивает  через рельсовые пути и совсем пропадает в
глухих сумерках.
     Темнеет, темнеет. Начинается эта ночь.
     Началась  и  идет  эта  ночь.  Я стою, укрывшись от метельного ветра за
углом  пакгауза,  засунув  руки  под  мышки.  Даже  скулы  ломит, так устала
стискивать  зубы - чтоб хоть не стучали. Глаза горят от бессонницы, холодно,
холодно,  даже  тут,  за  углом,  ветер  продувает всю мою одежонку, точно я
голая стою на снегу.
     Валенки  худые  и  короткие,  опорки какие-то уродские, рукава на кофте
коротки...  Выросла  - я теперь долговязая девчонка-подросток. Девушкой меня
не  назовешь,  нет... Хороша девушка: худая как щепка, да еще заика, ни кожи
ни  рожи - одни глаза. Теперь носят челку, я сама себе подстригла, глянула в
зеркало,  да  так  и отскочила. Правда, я насмешливая - за это меня немножко
уважают. И не любят за это.
     Товарная  станция,  пути,  пакгаузы  -  все  тонет в темноте, ничего не
разглядишь,  только  два керосиновых фонаря, далеко друг от друга, качаются,
качаются,  и  вокруг  них вьется сухой снежок, как мотыльки вокруг свечки...
летом...  у  открытого  окна...  Я заснула, оказывается, стоя, но проснулась
сейчас  же,  услышав  отдаленное знакомое погромыхивание медленно катящегося
товарного состава.
     Из  темноты  выползали, пятясь задом, без фонарей, теплушки с белыми от
снега крышами.
     Я  дождалась, пока не подошел паровоз - на нем маслянисто горел огонек,
- на тихом ходу подбежала, уцепилась за поручни и вскарабкалась наверх.
     Сильвестр   и   Володька   наперебой   закричали,  что  я  сумасшедшая,
ополоумела,  нечего  мне  здесь  делать:  они  были  очень рады, что я вдруг
оказалась тут, видно уже не надеялись, что меня увидят.
     Так  она  началась  и  пошла, наверное, самая долгая в моей жизни ночь;
помню  только  налетающие  из  темноты клубы дыма, раскаленный жар и свет из
топки,  когда  Володя  подбрасывает  дрова  и  шурует,  с ожесточением гремя
железом,  - и снова темнота и холод. Паровоз то пятится, то ползет на другой
путь   -   Володька   соскакивает   и  сам  перекладывает  стрелки,  гремят,
перекликаясь,  буфера,  и,  главное,  мы  все  чего-то  ждем.  И на товарной
платформе,  где  неловко  строится  и перекликается красногвардейский отряд,
тоже  все  ждут.  Все  знают, что началась какая-то новая война - германские
вильгельмовские  войска,  которые  воевали с нашими царскими, теперь идут на
нас,  на революционный Петроград, на Псков. Нет никакого "фронта", сообщений
Ставки  командующего,  а  просто вон оттуда, куда уходят эти рельсовые пути,
прямо  по  нашей  дороге  на  нас  надвигается  германская  армия с пушками,
пулеметами,  газами,  с  мерно  топающими  солдатами, по-прежнему послушными
своим офицерам и генералам.
     И  против них собрался, топчется и стынет на морозном ветру наш отряд с
винтовками,  в солдатских шинелях и черных пальто, в папахах и картузах. И у
них  два  пулемета,  которые наши смазчики прикрывают промасленными тряпками
от снега.
     Связь  плохая,  приказа  никакого  нет,  ночь не думает идти к концу, а
будто  растягивается  все  длиннее  -  чем  больше  ее  проходит, тем больше
впереди  остается,  и уж не помнишь: устал ты или нет, спал или нет, и когда
и  чем  все  началось,  не  помнишь,  точно ты в какой-то особый мир попал -
ночи, ожидания, тревоги.
     Наконец   отряд   погрузился,   и  откуда-то  стало  известно:  "Сейчас
отправят!.."
     Подходит  какой-то  солдат,  подзывает  к  себе  Сильвестра  и дает ему
винтовку,  одну  на  двоих. Пока Сильвестр распихивает по карманам обоймы, я
насмешливо спрашиваю Володю:
     - Ну, говори, что мне Нюшке передать от тебя?
     - Чего еще говорить?
     - Ух  ты!  Вместе  пировали,  неразлучные  такие!.. А тут на прощание и
никакого звука вякнуть не может!.. Ну?
     - Отвяжись-ка ты. Нечего мне говорить. Не до того.
     - Не  до  того? Ну ладно, так и быть, сама скажу за тебя. Скажу: просил
хранить в глубине груди воспоминание незабвенной встречи.
     - Не  смеешь  ты  ничего  этого  говорить,  чего  ты  ко  мне пристала?
Сбесилась, что ли?
     - Надо  же  по-приличному  вам  проститься. Нюрочка небось сейчас такие
переживает страдания, ведь мы тебя от ней силком увели!
     - Ладно уж, молчи ты... Скажи спасибо за угощение... Тьфу!
     - А-а! Тебя угостили! Ты уж молчи лучше.
     - Отвяжись к черту со своей Нюшкой вместе. Тошно. Тошно же мне!
     - И выходишь подлец за такие разговоры.
     - Ну и слазь к черту с локомотива.
     - Не  твой  локомотив,  ты тут не начальник, ты подручный, не командуй,
шуруй лучше в топке, давление упустишь.
     Я  спрыгиваю,  чуть  не  падаю  на  землю и стою жду, чтоб проститься с
дядей Сильвестром, когда он кончит разговаривать.
     Я  презираю  Нюшку,  ненавижу Володьку, в особенности их вместе, только
Сильвестра  люблю,  он и Володьку вытащил из такого позора, что тому бы весь
век не отмыться.
     Я  целую  дядю  Сильвестра  в  щеку,  он  что-то  бурчит и тоже тычется
холодными  губами  мне в щеку. Никогда меня не целовал, завода у нас не было
- целоваться, даже когда я маленькая была.
     Потом  подает  наверх  винтовку  Володе  и  сам  лезет за ней следом на
паровоз.  Кто-то  бежит  к нам из помещения станции, где телеграф. Наверное,
дадут отправление.
     Мы  знаем,  что  уж последняя самая минута пошла. Володя, свесившись на
вытянутой руке, протягивает ко мне в темноту другую руку и говорит:
     - Прощай, однако!
     Вот и все, думаю я с тоской и на