слова  вчерашних  попутчиков  за
бутылкой: "Такая аппаратура, и нечего удивляться!"
     За  окном  уже бежали подмосковные мокрые лесочки, пустые дачи, толстые
провода,  уходящие  к горизонту, провисая от опоры к опоре; заводские трубы,
захламленные  пустыри,  шоссе,  по  которому,  отставая  от  поезда,  бежали
автомобили,  ныряя  под  арку  путепроводов,  опять  ряд сарайчиков, и вдруг
широкая серая лента геометрически точной дуги автострады.
     Показались  автобусы с московскими номерами, городские улицы и вывески,
и  тут  Платонов  подумал:  даже  если  сейчас  что-нибудь сломается и поезд
совсем  не  пойдет дальше вот этого перекрестка, пешком можно дойти до дома,
где  живет  Наташа, - ведь это уже Наташины улицы, Наташин город, ее Москва,
и все автобусы идут к ней. Или от нее...
     С  вокзала  он  вышел  со  всей толпой пассажиров, нашел вход в метро и
доехал до остановки, где была гостиница.
     Тетя  Люся  и Казимира Войцеховна перед отъездом, волнуясь, умоляли его
махнуть  рукой  на  расходы  и  остановиться  в  хорошей,  даже самой лучшей
гостинице.  Он  так  и  сделал:  вежливо,  но  уверенно,  стараясь выглядеть
бывалым  гостиничным  завсегдатаем,  он  попросил  у  женщины-администратора
номерок,  неважно  какой,  только  получше!  Не поднимая глаз, она ответила:
"Свободных  номеров  нет"  -  и  продолжала прерванный оживленный разговор с
другой  женщиной.  Похоже  было,  что  он  задал бестактный вопрос: кажется,
почти  обидел  ее,  предположив,  что тут такая обыкновенная, общедоступная,
плохая  гостиница,  что  даже  так  и  валяются  свободные  номера  для всех
приезжающих.
     Платонов  в  нерешительности  прошелся по мраморному вестибюлю, оглядел
витрины   ларьков,   где   выставлены  были  сувениры,  дворцовую  лестницу,
устланную  малиновым ковром, уходящую куда-то в недосягаемые для него места,
лифты  с  мигающими  огоньками,  улетавшие  ввысь  и выпускавшие в вестибюль
довольных,  неторопливых, точно у себя дома, людей, приехавших сверху. Видно
было,  что  они хорошо позавтракали, удобно выспались и по-хозяйски уверенно
направлялись   теперь  к  газетному  киоску  мимо  целой  картинной  галереи
глянцевитых   красочных   плакатов,   где   так   и   пестрело:  "к  услугам
посетителей", "в большом ассортименте!"... "комфортабельные!".
     Платонов  вышел через сверкающую зеркальными стеклами вертящуюся дверь,
снова очутился на мокром тротуаре и вернулся ко входу в метро.
     Едва  войдя  в  следующую  гостиницу,  он сразу понял, что тут для него
свободными  номерами  не  пахнет,  это  просто  в воздухе чувствуется, как в
хозяйственном  магазине,  где  продают  кастрюли  и  шпингалеты,  не  пахнет
колбасой - сразу понимаешь: здесь этим не торгуют, и все.
     Девушка  в  роскошной  прическе  вроде  небольшого стога сена на голове
подтвердила его предположение.
     Швейцар   в  утешение  показал  ему  на  плакатик,  где  был  напечатан
длиннейший список гостиниц, и посоветовал начать искать с самой дальней.
     Платонов  посмотрел  на часы и увидел, что он уже больше часа в Москве,
и  испугался.  Он  вернулся  к окошечку и попросил телефонную книгу. Девушка
посмотрела   на   него  с  отвращением,  точно  он  попросил  у  нее  что-то
неприличное,  например  носовой  платок,  чтобы разочек высморкаться, или ее
зубную  щетку,  чтоб  немножко  почистить зубы. Она объявила, что книжка эта
для  служебного  пользования.  В крайнем случае для проживающих в гостинице.
Видно  было,  что ей доставляет удовольствие, что она может кому-то в чем-то
отказать,  и  ничего  ей  за  это  не  будет,  но разговор ей в конце концов
надоел,  видимо,  отвращение  пересилило, и когда он предложил оставить ей в
залог  паспорт, она молча положила перед ним книгу и отвернулась, потому что
с самого начала не сомневалась, что он ее никуда не унесет.
     Платонов  вернул  ей  книгу  через минуту и поблагодарил, но девушка не
обратила  ни  на него, ни на книгу ни малейшего внимания, и он вошел в будку
автомата  и,  чувствуя,  что  сердце  начинает  стучать  с  каждым  оборотом
жужжащего  диска все сильнее, набрал номер, а к тому моменту, когда в трубке
сперва  щелкнуло и потянулись длинные гудки, он почувствовал, что глохнет от
волнения, и едва расслышал голос Наташи. А она нетерпеливо кричала:
     - Ну, где же ты? Приехал? Где же ты? Где?.. Боже мой, Коля приехал!
     Ему  не  хотелось  признаваться,  что  он  говорит  из телефонной будки
гостиницы,  куда  его  не  пускают,  но она с двух слов все сама сообразила,
засмеялась и крикнула:
     - Слушай  внимательно:  никуда  не  двигайся,  ничего не говори, молчи.
Можешь  выйти  на улицу и стой у входа. Жди меня!.. Неужели ты приехал? Жди!
Никуда не двигайся!
     Он  вышел  на  улицу и потихоньку стал прохаживаться до угла и обратно,
то и дело оборачиваясь, чтоб не пропустить Наташу.
     Немного  погодя  кто-то  помахал кому-то из серой "Волги", промчавшейся
мимо.  Машина  скрылась  за  углом, очень быстро развернулась и помчалась по
другой  стороне  обратно,  подлетела и, взвизгнув, присела на рессорах, став
как  вкопанная;  из  распахнувшейся дверцы кто-то выскочил, пригибая голову,
стремительно  налетел  на  него и обнял. Наташа крепко и коротко обняла его,
он  увидел  у  самого  своего  лица  ее глаза - они, казалось, стали гораздо
больше,  чем раньше, - узнал безошибочно ее губы по прикосновению к его щеке
и уловил незнакомый легкий и нежный запах ее волос.
     Она  втащила  его  в кабину, где сидела за рулем, и усадила его рядом с
собой, повернула к себе лицом и всплеснула руками:
     - Боже  мой  миленький!..  Отчего  же ты худущий такой, не кормят тебя,
что  ли?..  Почему  ты  не  стареешь? Руки только постарели у тебя! А я уже,
видишь, какая стала?!
     - Ты  еще  красивее  стала,  -  серьезно  сказал Платонов, и она слегка
покраснела от удовольствия.
     - Сказал Петрушка...
     - Нет, не Петрушка. Правда.
     Она  и  вправду  казалась  ему  красивее  прежнего, хотя уже наметились
жесткие,  смотревшие  вниз  черточки  в  уголках  губ, но щеки и скулы, туго
обтянутые  розово-смуглой от загара кожей, и удивительная ее быстрая улыбка,
не  как  у  других постепенно возникавшая на лице, а вспыхивавшая мгновенно,
точно  от удара тока, - все было прежнее, все было ему по-прежнему знакомо и
мило.
     Наташа  трогала  его  плечи, улыбаясь, всматривалась в лицо, поправляла
на  нем  тоненький  узелок  галстука  и,  точно  не веря глазам и все больше
удивляясь, опять всплескивала руками.
     - Давай  посидим  минутку, чтоб я успокоилась, а то я разобью машину...
Помолчим.
     Через минуту она сказала:
     - Ну  вот,  теперь  поехали, - тронула машину, очень ловко втиснулась в
шумный  поток  движения,  потом  они  куда-то сворачивали, обгоняли кого-то,
объехали  площадь и остановились у подъезда той самой первой гостиницы, куда
сунулся Платонов прямо с вокзала.
     - Давай  мне  твой  паспорт!  -  сказала  Наташа,  когда они пересекали
мраморный  вестибюль,  и  усмехнулась его удивлению. - Давай, давай, там уже
все  в порядке! - И действительно, не прошло пяти минут, как они уже вошли в
бесшумный  лифт  и  их вознесло с легким жужжанием до бесконечного коридора,
устланного мягкой дорожкой, и горничная открыла им дверь номера.
     Они  вошли,  попробовали, как течет из крана горячая вода, открыли окно
и  посмотрели  с  высоты  девятого  этажа  на  шумно  текущий поток уличного
движения, и Наташа сказала:
     - Ну,   все  в  порядке,  ты  устроен,  поедем,  я  тебя  буду  кормить
завтраком.
     Снова  они  рывками  от  светофора  к  светофору помчались по улицам, и
Платонову  несколько  раз становилось страшно, что они налетят на пешеходов,
но   Наташа   великолепно   вела  машину  и  чувствовала  себя  как  дома  в
невообразимой  сутолоке среди маленьких и больших машин, светофоров, уличных
знаков и милиционеров-регулировщиков.
     Еще  из  писем Платонов знал, что теперешний муж Наташи крупный ученый,
занимающий  крупную  должность,  и  не  удивился,  что  дом,  к которому его
подвезла  Наташа,  был  не  совсем  похож  на  остальные: как-то солиднее, с
окнами  без  переплетов,  большими  балконами, лоджиями и крытыми переходами
между этажами.
     В  квартире  было  очень  светло,  мягко  под  ногами, пустынно и пахло
приятной  чистотой. Платонов, пока Наташа приготовляла где-то далеко в конце
коридора  на  кухне  завтрак,  присел  под какой-то изогнутой лебединой шеей
лампой  на  ярко-синий,  упруго  покачивавшийся стул, но долго сидеть ему не
пришлось:  Наташа прибежала из кухни с фарфоровым кофейником и позвала его в
столовую, где был уже заранее накрыт стол.
     - Ты любишь крепкий?.. Или у тебя все сердце? - спросила Наташа.
     - Люблю  крепкий.  Да,  все  сердце.  Знаешь, все поверить не могу: вот
сижу с тобой и могу разговаривать. Все не верится.
     Ему  хотелось бы сказать ей, как он рад ее увидеть еще и потому, что он
очень  болен  и  уже почти примирился с мыслью, что не увидит ее никогда, но
сказать  об  этом  прямо  было  неловко  -  это  значило  потребовать к себе
особенного внимания, вышло бы похожим на жалобу.
     - А  ты  удивился,  когда на тебя посыпались мои телеграммы из Афин, из
Парижа  и  Неаполя?  -  прихлебывая из чашки, торопливо говорила Наташа. Ее,
видимо,  радовала  мысль  о  том,  какое  удивление  должны были вызвать эти
телеграммы.  -  Ты  знаешь,  я  как-то  не  совсем верила в реальность всего
этого:  что  есть  где-то Афины, Пирей, Акрополь, и когда я увидела, что все
это  правда:  шум ветра на палубе и пятна ослепительного солнца, отраженного
от  воды, и холмы древней Эллады, которой ты никогда не видел, а рассказывал
мне  так,  будто ездишь туда каждый год в отпуск, - я почувствовала, что мне
одной  этого  слишком  много,  у  меня  просто  через край переливается, мне
необходимо  стало  поделиться  с  кем-нибудь,  и я стала неотступно думать о
тебе,  вспоминать.  Ты,  оказывается,  единственный  человек,  с которым мне
хотелось  всем  этим  поделиться...  Мне  хотелось уступить тебе половину, я
согласилась  бы  сойти  с  парохода  и  пойти  домой пешком, только чтобы ты
вместо  меня  поплыл  дальше!  Ну,  это  все лирика, вот ты приехал, и я так
рада,  что  даже не могу понять, как это я не сумела тебя вытащить раньше!..
Ты  о себе рассказывай. Как ты живешь? Ты все еще директор и ни о чем больше
не мечтаешь?
     - Я уже не директор, я просто преподаватель.
     - Как  же  так?  -  испуганно воскликнула Наташа. - Ведь ты столько лет
был директором? Неприятности?
     - Да  нет,  видишь ли, быть директором никогда не было моей мечтой, так
просто  получилось,  а  сейчас  мне гораздо лучше и... нагрузка меньше, а то
мне трудно стало. Здоровье... Все к лучшему.
     - Да?  - с сомнением, неуверенно спросила Наташа, - видно было, что это
известие ее расстроило из-за него.
     После  завтрака  Наташа  отвезла его к центру города, а сама поехала на
работу,  в  свой НИИ. Платонов прошелся по улицам, бегло оглядывая витрины и
кварталы  домов, в любом из них мог бы уместиться весь их городок, в котором
прошла его жизнь, и еще осталось бы порядочно свободной площади.
     Вернувшись  в  гостиницу,  он  долго  смотрел  из окна на улицу, полную
автомобильных  крыш  и непрерывно текущих толп народа, быстро скоплявшихся в
ожидании  зеленого  света  на  перекрестке,  чтобы  торопливо  перебежать  к
другому  тротуару,  и  тотчас  же начинавших снова скопляться с обеих сторон
перехода.
     Он  тщательно  побрился, помылся и даже попробовал немножко по-другому,
чем  обычно,  причесать  волосы,  но  ничего  хорошего из этого не вышло, он
махнул  рукой  и  засмеялся,  глядя  в  очень ясное зеркало на свое усталое,
осунувшееся лицо.
     Кровать  была  так красиво застелена, что он не решился на нее прилечь,
а  примостился  на  коротеньком  диванчике,  подложив  под  голову подушку и
пододвинув к себе поближе телефон, и стал ожидать ее звонка.
     Вечером  она  позвонила,  они  встретились  на  углу и поехали смотреть
представление  на  льду,  и  он  познакомился  с  ее  мужем. Платонову очень
хотелось  бы,  чтоб тот оказался противным типом, и он готовился к тому, что
тот  ему не понравится, очень не понравится, но после минутного разговора он
с  разочарованием  убедился,  что тот ему скорей нравится. Это был человек с
крупной  лысой  головой, и весь крупный, не толстый, а какой-то объемистый и
с маленькими кабаньими глазками, очень веселыми и хитрыми.
     Он  скучал  на  ледяном  представлении,  но  добросовестно  каждый  раз
хлопал,  только  несколько  раз  тихо  сказал  Наташе:  "Зачем  ты  нас сюда
притащила?"  - и то, что говорил "нас", а не "меня", - тоже было симпатично.
Потом  Наташа  сказала,  что дома ничего не приготовлено, есть нечего, и они
поехали  в  ресторан,  где  все  было "к услугам", подкрахмаленные скатерти,
играл  оркестр и несколько человек толклись в тесном проходе, уверенные, что
они  танцуют.  Кругом  возвышались колонны, подпиравшие расписной потолок, и
за  аркой  была  дверь  в  коктейль-холл,  и Платонову казалось все каким-то
ненастоящим;  тут  же  выяснилось,  что Наташин муж сам в рестораны попадает
только   на  торжественные  приемы  иностранных  гостей,  и  ему  совершенно
наплевать на торжественность официантов и на все ресторанные ритуалы.
     Поздно  он вернулся в гостиницу, растерянный и плохо понимая, что с ним
происходит.  А  утром он опять, перебирая в уме последнюю встречу с Наташей,
лежал  и любовался на телефон, ожидая, когда он зазвонит. Она звонила каждый
день  по  нескольку  раз.  Странное  дело,  встречаясь, оставаясь с глазу на
глаз,  они  чувствовали  себя связанно, вспоминали не самое важное, а больше
разные  мелочи,  одна  за другой всплывавшие в разговорах, начинавшихся с "а
помнишь?".
     И  только  в  телефонном  разговоре  менялось  все:  Наташа становилась
такой,  какой  была  раньше.  Точно  прежняя  Наташа  два  десятка лет назад
снимала  трубку  телефона  и  набирала  номер  их  общей  юности, и Платонов
поднимал  трубку  телефона  тех  времен. И им легко становилось говорить обо
всем, о чем они молчали при встречах.
     Наташа  требовала,  чтоб  он  все  подробно  рассказывал о тете Люсе, о
Казимире  Войцеховне,  описал  свою комнату и как выглядят теперь деревья на
Набережном бульваре, и Платонов послушно рассказывал. Однажды он сказал:
     - А  знаешь,  кто меня на станцию вез? Ты помнишь Дусю Калошину? Муж ее
сестренки,  Майки,  при  тебе  ее  еще  и на свете не было, а теперь Майка -
Лешина жена.
     - Ужасно,  ужасно!  -  упавшим  голосом сказала Наташа. - Ведь это было
позавчера.  А  оказывается,  двадцать  лет.  Ужасно! Время совсем взбесилось
последние  годы,  несется,  несется.  Дуся...  как  будто я ее видела на той
неделе!
     - А ты знаешь, что про вас потом написали во фронтовой газете?
     - Правда?..  Нет,  я  не  знала.  Да откуда бы? Что писали? Как погибла
Дуся?
     - Я  могу  тебе  прислать  заметку,  трогательно так написано. Листок у
Дусиной матери хранится, она мне давала прочесть.
     - Нет,  не  надо.  Никто  этого  не  знает...  Ты вот знаешь - и с меня
довольно.  Еще  не  хватало, чтоб я всем начала рассказывать о своем великом
подвиге.  Правда, страшно было, но такая это малость по сравнению с тем, что
происходило  каждый  час...  И  не  говори  никому,  знаешь, в самые поганые
минуты  жизни,  когда  сам  себе противен делаешься, меня спасает мысль, что
есть  хоть вот это одно, чего никто не знает, а я про себя знаю. Может быть,
это  был самый лучший момент моей жизни? Иногда мне кажется, что это не я, а
ты или кто-то другой сделал, ведь я тогда была с тобой.
     Разговор шел по телефону, и они оба были безудержно смелы.
     - Ты  знай,  -  медленно говорила в трубку Наташа, - если бы я увидела,
когда  мы  встретились,  что ты меня разлюбил, во мне умерло бы что-то самое
лучшее.  Половина меня самой умерла бы, умерло бы все прошлое, и я в нем. Та
Наташа,  о которой мы говорим, перестала бы существовать, и я осталась бы на
голом острове, обдуваемая всеми ветрами, одна...
     - Какая ты милая по телефону, - сказал Платонов. - Такая милая!..
     - Знаешь,  как  я  тебя  тогда  искала?  Нет, я тебе никогда об этом не
писала.  К  чему?  Рассылала  повсюду  письма, нашла госпиталь, добралась до
него.  Я  видела твою койку, но ты уже уехал. И потом я нашла твою часть, но
ты,  такой  удачник,  уже  был  опять  ранен, и следы потерялись, ты пропал,
сгинул,  след  твой  зарос  травой  надолго,  а  я  думала,  навсегда,  даже
похоронной  мне  бы не прислали, я ведь даже не вдова! И долго спустя, когда
все  перегорело,  кончилось,  утихло, я так и ахнула, когда вдруг оказалось,
что  ты  прошел огни и воды и пол-Европы, тихонько прихрамывая, приплелся на
наш  Набережный  бульвар,  подошел  к  доске, стер, что там было написано на
последнем  уроке  пять лет тому назад, взял мел, сказал: "Дети, тише, будьте
внимательны" - и начал писать на доске первый урок. Так было?
     - Очень похоже, пожалуй, очень!..
     - Ох,  как  еще похоже! - с ожесточением крикнула Наташа в трубку. - Ты
отказался  от  Москвы,  от всего, о чем мечтал, ты мог так многого добиться!
Ты  понимаешь,  что люди, в пять раз менее способные, чем ты, и в десять раз
худшие, на каждом шагу тебя обгоняли! - в голосе ее звучали злые слезы.
     - Ну-ну,  -  успокаивая, примирительно сказал Платонов. - Ты описываешь
что-то  вроде  скачек  или  марафонского бега! Никто меня не обгонял и ни за
кем я не гонялся, честное слово.
     - Коля,  но  ведь  все-таки  несправедливо, что так неудачно у тебя все
вышло, все, все!
     - Ну,  конечно,  кое-что  могло  бы  сложиться  поудачнее.  Но ведь это
каждый так, наверное, думает.
     - Молчи  ты,  проклятый человек! - нетерпеливо крикнула Наташа. - Молчи
лучше!  Нелепо устроен человек, бездарно и нелепо! - Она говорила все тише и
невнятнее,  борясь со слезами. - Несправедливо и бессмысленно, что почему-то
оказывается,   что   можно   любить  по-настоящему  больше  всего  на  свете
какого-нибудь  больного,  ребеночка  или нескладного идиота... неудачника! Я
тебе потом позвоню... - и она в слезах бросила трубку.
     Вечером  она  позвонила  снова,  и они отправились слушать оперу, очень
скучную,  на  которую  трудно  было достать билеты, и только потому туда все
старались  попасть.  Телефонного  разговора  как  не бывало. И только поздно
вечером, почти ночью, опять ожил телефон, Наташа спросила:
     - Ты  жив?..  Обо  мне  помнишь? Думал сейчас обо мне? Ну, тогда мне на
все остальное наплевать, все хорошо. Спи, спокойной ночи.
     Платонов  после  разговора  долго,  почти  до рассвета, не спал, лежа в
постели  с  открытыми  глазами,  глядя  в потолок, по которому бежали полосы
света  с  незасыпающей столичной улицы, прислушиваясь к городскому шуму, так
не  похожему  на  привычную утреннюю петушиную перекличку, проезды одинокого
автобуса, пароходные гудки, собачий лай и поскрипывание ведер под окном.
     Утром   телефон  зазвонил  неожиданно  рано,  и  Платонов,  только  что
вылезший  из ванны и размышлявший о том, как все-таки приятно иметь у себя в
квартире  такую  штуку  с  горячей  водой  все  время  под  рукой, кинулся к
телефону, чуть не упав на скользком полу, и мокрыми руками схватил трубку.
     - Знаешь,   ничего  не  получилось,  -  с  досадой  сказала  Наташа.  -
Навязались эти путевки на мою голову, и отказываться уже неудобно.
     - Тебе дали путевку? Зачем же отказываться? Это хорошо.
     - Да  будь  это  обыкновенная, я бы в два счета плюнула на нее, а это в
Карловы  Вары,  неудобно  отказываться,  скажут, зачем вы заказывали. Ужасно
неудачно. Ты тут, а мне приходится уезжать.
     - Ну что же делать. Мне тоже пора.
     - Так   неудачно   вышло...  Сегодня  к  шести  ты  являешься  ко  мне.
Грандиозное  торжество.  Ты  же  приглаше