и пускай про нас чего хотят воображают!
     - Да  ты дурочка или маленькая? Про каких про нас: про тебя думают, над
тобой насмехаются.
     - Как  же  про меня?.. Неужто вы? Неужто от меня отказываться?.. Ой, до
чего  вам,  наверное, даже совестно сейчас так говорить!.. Ой!.. - За голову
схватилась, того гляди во весь голос завоет.
     - Опомнись! - кричу ей. - Опомнись поскорей, замолчи.
     Возможно,  я при этом от досады ногой притопнул. Возможно. Не помню, но
заметил.  Только  вижу,  она  пальцем  на  мою  ногу показывает, палец у нее
дрожит, но сквозь слезы очень явственно выговаривает:
     - А   это   я   тоже  вам  припомню,  как  вы  сапогом!  Сами  от  меня
отказаться...  отказаться  задумали,  а  на  меня  же  бессовестно сапожищем
топаете!
     Я опять других слов не найду, свое кричу:
     - Опомнись!  От чего мне отказываться-то? Ведь не было же у нас с тобой
ничего, да люди-то, они какой народ?..
     Она прямо пошатнулась даже, руками всплескала.
     - Не было?.. Отрекаетесь? Чужие мы, значит, теперь, да? Чужие!
     - Ох,  да не про то я тебе: чужие - не чужие!.. Я тебе про поведение...
насчет,  например,  чтоб  у мельницы стоять!.. Тьфу, да ты понимаешь ли, про
что разговор у нас идет?..
     - А про что? Ну, может, не понимаю...
     - Про  что  народ  думает!..  Ну?..  Люди-то про то только думают: было
промеж нас с тобой что или не было! Вот о чем, поняла?
     Она прямо со стоном на землю так и села:
     - О-ой...  ну,  поняла  я  наконец,  про  что  вы меня так упрекаете...
Поняла я... Ну, не было.
     Схватилась  ладонями,  лицо  стиснула  со всех сил, слезы между пальцев
бегут. Сидит на земле. Безутешно со стороны на сторону качается.
     - Не  было...  Поняла!..  Ну да, не было, я же сознаюся... Вот вы чего,
значит, добивались, ну, сознаюсь: не было!..
     - Ну вот, раз сама же ты сознаешь...
     - Да-а!..  -  ревет  в  голос.  -  Сознаю!..  Добились!.. Теперь можете
отрекаться  от меня, да?.. Бессовестно!.. Как будто это я, что ли, виновата,
что не было? Все одна я, да?.. Я, я?.. По совести скажите!..
     - Очнись-опомнись!  Ты только прислушайся! Тебе самой-то слышно, что ты
такое говоришь? Доносится до тебя хоть издаля?
     Она головой мотает.
     - Не  слышу  ничего и слушать больше нечего, раз я сама же выхожу у вас
виноватая  и  вся  жизнь  у  меня  теперь  порушилася!  А?..  -  Мне в глаза
заглянуть  старается, а сама и не видит ничего, много ли сквозь такой ливень
разглядишь.
     - Кончай  только  реветь,  слышишь?..  Кончай!  По совести сказать, ты,
скорей всего, пожалуй, и вправду не виновата. Нет...
     Значит, что-то донеслось до нее: прислушалась и чуть приутихла.
     - Зачем же вы меня, Вася, этими разговорами мучили?..
     - Теперь-то ты можешь слышать?
     - Ничего  и  теперь  не могу, кроме как до чего же вы человек хороший и
как я вас люблю без памяти.
     - Скажешь  тоже...  Хороший...  То мне все что-то припомнить грозишься,
то теперь вот хороший... Что ж ты не припоминаешь?
     - Будет,  может,  еще  время...  Заживем,  поженимся,  тогда,  может, и
припомню.
     - О-о?  -  говорю.  -  Так  мы, оказывается, уж жениться собрались? Это
когда же это будет?
     - Как  это  можно,  чтоб  я  вам  назначала. Вы, Вася, хозяин. Когда вы
скажете,  все  по-вашему  и  будет!  -  Это  она мне так говорит, а глаза ее
непомерные  сквозь  все  слезы,  как  сквозь  туман,  проясняются.  Точно  в
фонарике  за  запотевшим стеклышком свеча еле затеплилась и вот там все ярче
пошел огонек разгораться.
     Тихонько  подымается  она  с земли, и вот мы стоим друг против друга, и
все  слова,  худые и добрые, умные и глупые, которые мы говорили друг другу,
оказываются   больше   недействительные,  и  до  того  мне  делается  трудно
поддерживать себя ради своего достоинства хоть чуточку погрубей!..
     С  великим  трудом  мы  и  с  места-то  сдвинулись  и  пошли в какую-то
сторону...  Молчим,  и  она  идет,  ступает  рядом  со  мной, будто до краев
налитую  миску  с  молоком  по  жердочке  через  овраг  несет  и оступиться,
расплескать боится - до того это ей опасливо да радостно.
     - Ну что?.. Пряника тебе купить, что ли?
     - Купить.
     - Глаза  бы  утерла,  ведь  ты  будто  из-под  ливня  выскочила. Народу
сколько смотрит.
     - Очень рада, что смотрит, пускай бы побольше.
     Тут  взял  я  у  прянишника  его  Георгия Победоносца, мятного, с самой
верхней  полки.  Окаменел  он  окончательно,  ожидавши  дурака,  который его
решится  за  сорок  копеек купить. Однако дождался, подсох, но все разобрать
можно, где конь, где змей.
     Двинулись  мы от палаток через всю толпу. Она идет, за меня держится, а
пряник  в  обеих  руках  несет - точно это ей золотую корону в бриллиантовом
футляре подарили.
     Идем.  И  я  как  гляну, погляжу на нее сбоку, уж ничего не разберу: да
правда  ли  когда-то  она мне какой-то худшенькой представлялась, а может, и
глаза-то у ней такие - краше по всему свету не сыщешь?"


     Такие  его  рассказы я как сказку запоминала и чуть ли не слово в слово
выучивала  и  все  понимала,  кроме одного: дедушку молодым я без труда себе
представляю:  красивый  и добрый и громадный, как богатырь, а вот как он мог
в  мою  бабушку  влюбиться - никак не могла представить. Бабушка, она и есть
бабушка.  У  ней  и  зубов-то  нет!  Нет,  наверное, та молоденькая с мятным
пряником все-таки какая-нибудь другая была...
     Кончив  рассказывать,  дед Вася говорит мне: "Ну, полезай спать", а сам
остается  сидеть  у  костра в темноте летней звездной ночи и, глядя в огонь,
все улыбается, и я думаю, кому это он?
     Я  залезаю  в  шалаш,  там  душно  пахнет укропом, сеном, огурцами, а я
думаю: это пахнет сном.
     А  к зиме, как пошли первые морозы, нам вовсе нечем стало кормиться, и,
не  помню  как, мы с дедом Васей все бросили и ушли в город, в Питер, попали
совсем  в  иную, чужую Городскую страну из своей Деревенской и оказались тут
точно  пришлые,  какого-то  дикого царства жители, бесприютные, бестолковые,
перед  всеми  виноватые,  последние  люди. Все бродили, расспрашивали, а дед
Вася  еще  к  тому конверт с Нюшкиным адресом сослепу потерял. Так уж берег,
прятал, да и упустил, со страху потерял, наверное.
     Морозы  держались  лютые.  Досталось  морозов за всю жизнь той девчонке
Саньке, как вспомню.
     Вот  она  спит,  а дедушка неумолимо ее трясет, расталкивает. Во сне ей
было  тепло  в  глухих  зарослях мягких, прогретых солнцем лопухов - она там
барахталась  в  обнимку с лохматой, теплой, весело рычащей собакой, а чей-то
голос  протяжно,  с  нарастающей  тревогой,  издалека  ее  звал,  а  она  не
слушалась,  и  ей  это  радостно  -  не  слушаться,  когда о ней тревожатся,
кличут, где-то ждут ее. Наверное, это голос матери?
     Всеми  силами она цепляется за сон, хоть помереть бы сию минуту, только
бы  не  просыпаться,  но  ничего  не  помогает, дед Вася ее подхватывает под
мышки,  поднимает, усаживает. И она, не успев открыть слипающиеся глаза, уже
всхлипывает  от  страха-отвращения  к тому ненавистному миру, в котором, она
знает, сейчас вот насильно очутится.
     Зимнее,  пустынное темное утро. Ночлежный дом закрывается, надо уходить
куда  хочешь,  в промерзлые улицы. Сразу за порогом мороз хватает за щеки, а
скоро  уже  заноют  ноги  выше колен, потом заболит грудь, спина. И это день
только-только начинается!
     Город  весь в белых дымах, скрипит от мороза. Уличные фонари еще горят,
как  ночью,  и  еле  видны  в морозном тумане. Редкие ранние прохожие бегут,
пряча лица от мороза, точно от злой погони.
     Трактиры  открыты.  Счастливые  люди туда забегают, и за ними сейчас же
захлопываются,   бухая   о   намерзший   ледяной  порог,  двери  с  тяжелыми
противовесами, и клубы пара вырываются из тепла на улицу.
     Зайти  туда  можно,  только  нужно  за  чай пятачок отдать. У деда Васи
пятачок и есть, да тратить очень уж боязно.
     Ночной  извозчик  спит,  уронив голову, согнувшись дугой, туго обхватив
себя  руками,  далеко  спрятанными  в  рукава;  лохматая,  вся белая от инея
лошаденка  не  шевелится,  тоже  низко  понурив голову. Их тоже не пускают в
тепло.
     День  только начинается, до ночи далеко, а Санька уже хнычет с закрытым
ртом,  так  ноет  в  груди,  а они все куда-то идут, цепляясь друг за друга,
куда им присоветовал последний советчик в ночлежке.
     Протяжно  визжат  на  поворотах  трамваи  с  толсто  намерзшими  белыми
стеклами;  за  оградой  железных  копий  стынут  кудрявые  от  инея  деревья
какой-то  рощи.  Санька  думает:  это,  наверное, у них тут кладбище такое -
обмерзшие  статуи,  какие-то  черные  чугунные  люди  поставлены  на высоких
подставках, толстыми цепями кругом оцеплены.
     Странно  вспомнить  -  Саньку  в  городе  решительно ничто не удивляло:
соскочил  бы  железный  человек  со  своей  подставки,  сел  да  и поехал на
извозчике,  -  она  бы  только  и  подумала: "Ага, вон они как тут, железные
люди, делают..." Тут как во сне, ничему удивляться не приходится.
     Где-то  в  этом  бессмысленном,  бесприютном,  раскаленном стужей чужом
мире  была  Нюшка,  сестра,  деревенская  живая  Нюшка.  Ведь все то чудное,
страшное,  чего  вовек  не понять, что носило название "город", имело только
один  смысл: это такое место, где устроилась, прижилась как-то Нюшка. Только
дороги к ней никак не найти.
     Как-то  вдруг  увидела.  Дом  каменный, а целая стена чисто-прозрачная:
все  видно  насквозь. Кругом мороз лютый, люди торопятся, у всех пар изо рта
валит,  а  за  прозрачной стенкой - лето, зеленая травка и стоят, растопырив
руки,  деревянные  люди  с усиками, одеты во все новое, господское, и тут же
бабы ихние, улыбаются, в большущих шляпах все и с зонтиками...
     Загляделась  и  вдруг обмерла: руки-то пустые! Упустила дедушкину полу,
и  как  -  не  помнит!  Потерялась!  Теперь  пропадать!  Замерзнет  и снегом
заметет,  как  бездомную  сучку  под  чужим  забором! От страха она одурела,
ослепла,   заметалась,   завыла,   запричитала  не  своим  голосом,  как  по
покойнику...  не чувствовала, как дедушка трясет за плечи. Наконец вцепилась
в  полу  его  тужурки,  прижалась  плечом к его ноге, подвывая потихоньку. А
дедушка  растерянно  бормочет,  благодарит  кого-то. Неловко роняет себе под
ноги  из одеревенелой на морозе руки монетки, которые торопливо на ходу суют
ему какие-то люди...
     С  того нечаянного случая дед Вася сдался. В первый раз в своей рабочей
жизни,  с  тоской, со стыдом попробовал встать среди нищих у церкви. Да куда
там!  Настоящие  нищие  -  сидячие,  безносые,  черные плаксивые старушонки,
слепые  с  бельмами, полуголые верзилы в язвах, босые на морозе, - зашипели,
загрозились,  затолкали,  отогнали  их  чуть  не  в шею... После он пробовал
становиться   наугад  где-нибудь  в  неприметном  уголку.  Станет,  виновато
кланяется  невпопад, а сам и руку-то не то тянет, не то прячет, крестится, а
глаза со стыда отводит, и получается ни капли не жалобно. Таким не подают.
     Какое-то  время  спустя  из  какого-то  разговора  узналось,  что  есть
Варгупина  фабрика,  и  деду  как будто вспомнилось, что вроде у Варгунина и
должна находиться Нюшка.
     Весь  день ходили, совсем уж стемнело, пока разыскали Нюшкину квартиру.
Увидев  в  дверях их с дедом, Нюшка так и схватилась за голову, стала от них
пятиться,  будто  вовсе  хотела  убежать,  и с ужасом на разные голоса стала
выкликать:
     - Ну,  ополоумели!..  Ой,  ополоумели!..  И  куда это вас принесло!.. -
Потом,  разматывая  на Саньке тугой платок, с отчаяния так дергала за концы,
что ту так и пошатывало из стороны в сторону.
     Какие-то  девки  стали  выглядывать  из-за занавесок, сошлись, окружили
их,  дедушка Вася принялся рассказывать, почему пришлось уходить из деревни,
а  Санька макала горбушку в чай, медленно прогревалась вся снаружи и изнутри
и  не  слушала,  ей  все  и  так  было  известно, а доев горбушку, сползла с
табуретки,  пошла  поглядеть,  где  это тут поют недалеко. Подошла поближе к
поющим,  раскрыв  рот слушала. Пели интересное, не деревенское, - как Маруся
отравилась,  в больницу повезут, про купца какого-то Ухаря и про Сеньку, как
он бросает княжну в какую-то, не разберешь какую, волну.
     Помещение  вроде  сарая, только длиннющее, стены все кирпичные. Посреди
проход,  а  по  обе  стороны  поставлены  койки,  хорошие, железные, кое-где
завешено  занавесками,  или  пары,  тоже хорошие, с одеялами, и всюду сидят,
ходят одни девки, бабы, - мужиков ни одного.
     Нюшка  стала  совсем чужой, еле узнаешь, а живет, чертовка, вот до чего
хорошо,  до  того  хорошо, век бы не ушел: тепло, щами пахнет, тараканы и те
веселые бегают, не то что у них в избе - все до одного повымерзли.
     За  занавесками  лампочки керосиновые горят, напросвет ситцевые цветики
на  них  покачиваются, красиво, как все равно в раю, тени играют, шевелятся:
кто  там  руками  рассуждает,  кто  голову  чешет, кто одевается... людно...
весело...
     Даже  теперь,  целую  жизнь спустя, прекрасно понимая, до чего убогая и
нищая   была   эта  казарма  Варгушинской  текстильной  фабрики,  неизменным
хранится  в  ее  памяти  испытанный  тогда восторг, и удивление, и зависть к
Нюшкиной богатой жизни...
     Где-то  далеко  сейчас  была до окон заметаемая вьюгой, брошенная среди
зимы  изба,  где  не  оставалось уже ни тепла, ни хлеба, один только горький
запах   сырой  холодной  сажи,  похоронный  запах  окончившей  существование
старой-престарой,  толстой,  кособокой  печи,  согревавшей, кормившей теплым
хлебом  весь  их  кончившийся  семейный  род.  И  вот  остыла,  умерла печь,
кончилась  жизнь избы, и им с дедом Васей, последним в роду, осталось одно -
уходить без оглядки...
     Дед  сидит  распаренный,  вытирая  шапкой  пот  со  лба,  и  все слабее
повторяет: "Ну, мне идти!" - и все не уходит.
     - Куда  ж  ты  теперь,  горе  ты  мое? Ну, куда? - морщась и от жалости
грубо  кричит  на  него,  как на неразумного, Нюшка. - Куда ты пойдешь, куда
направишься, легкомысленный?
     - Конечно,  - уклончиво соглашается дед Вася, - это мне теперь придется
обдумать.
     - Да чего ты можешь обдумать, чего ты обдумаешь, говори...
     - Конечно,  пожалуй,  что  обдумывать  тут  тоже  нечего,  - покладисто
соглашается  дед.  -  Разве  какой бы хозяин в караульщики взял. Посторожишь
чего-нибудь, хоть бы до лета, а летом уж как-нибудь...
     - Да  какой  ты караульщик! Кто же тебя возьмет такого? Глаза-то у тебя
слепые!
     Дед рассеянно улыбается:
     - А  не  прогадал  бы  хозяин!  Чем сторож хорош? Чтоб не спал, вот что
главное, а я спать-то разучился, нарочно и то никак не засну.
     Вся  Нюркина  жалость,  вся тревога за него уходит в злость, она трясет
его  за  плечо, как пьяного, все допытываясь, куда он сейчас пойдет, в какую
сторону двинется, выйдя за двери.
     Дед Вася наконец поднимается из-за стола:
     - Куда  ни идти, идти, однако, надо... Куда? А на воздух, в направлении
куда-нибудь, спасибо, Нюша, за угощение. Прощайте все.
     Санька  сидела  не дыша, только одного до смерти боясь, как бы дед Вася
не  взял  за  руку,  не  повел опять за собой, опять на мороз, в темноту, на
улицу.  Вся  даже  передернулась,  когда  он,  уходя,  вскользь  дотронулся,
поискав  в  воздухе  ладонью,  до  ее  волос  на макушке... Нет, слава богу,
ничего, это он только прощался.
     - В  какое  воскресенье ты все ж таки зайди, понаведайся! - в последнюю
минуту   сердито  крикнула,  стыдясь  невольного  своего  облегчения,  Нюра,
проводив  деда  Васю  до двери. Санька в это время, вся натужась, даже живот
надула,  замерев  от  страха,  что  вот-вот Нюрка об ней вспомнит, сидела не
шевелясь: только бы он ушел, только бы ушел поскорей.
     Дед   Вася  двумя  руками  надел  шапку,  согнулся,  отворил  дверь  и,
споткнувшись  сослепу  на  пороге,  шагнул  в  темноту. Дверь за ним сама со
стуком захлопнулась.
     Захлопнулась,  и  дед  Вася  ушел в эту дверь. Куда-то навсегда, больше
его и не видел никто, ни в воскресенье, ни в другой какой день...
     Позабыла  Санька  его  удивительно  быстро  почему-то. Наглухо, надолго
позабыла.  Но,  оказывается,  не  навсегда.  Через  годы  и годы это далекое
воспоминание  -  дед  Вася  - стало приближаться к ней, точно память, описав
какой-то круг, возвращалась к своим истокам...
     И  вот  теперь, в конце моего длинного пути, когда дед Вася как бы стал
моим  ровесником,  я  постоянно  снова  вижу эту захлопнувшуюся дверь, точно
проклятие  какое-то.  В  тяжелых  снах  теперь  я  открывала  ее много раз и
выбегала  следом  за  дедом  Васей  в  темноту  ледяной ветреной набережной,
звала, догоняла, искала и никогда не могла догнать.
     Чего  бы  вот сегодня я не отдала - снова отворить эту дверь и за руку,
чтоб  не  споткнулся сослепу, ввести через порог с мороза к себе, в тепло, в
мое  сегодня,  деда  Васю,  напоить  его  горячим чаем, обнадежить, утешить,
укрыть.
     А  тогда Санька с ужасом, насторожив уши, слушала разговор, что казармы
только  для  холостых,  тут  с детьми не держат. Но ее все-таки, все сообща,
девки  порешили  временно  укрыть.  "На подпольных правах, вроде мышонка!" -
объявили  ей.  И  она  поняла  и  полезла  под  пару,  показывая,  как будет
прятаться в случае чего.
     Нюшка  со всеми уходила затемно на фабрику, и Санька оставалась одна со
старухой  Анисьей. Анисья топила печки и учила Саньку, как надо просить дядю
Сильвестра,  чтобы  он  пустил  ее к себе, хоть ненадолго. Вообще-то он и не
дядя  им  вовсе, а только муж тетки Анфисы. А Анфиса от него сбежала с одним
булочником.  И  булочник  бросил  булочную,  дом и семью и уехал с Анфисой в
какой-то  иной  город. Сильвестр теперь Анфискиных родичей близко терпеть не
может  и  видеть  не  желает,  на  Нюшку сапогами топал и выгнал, и все-таки
попытаться   придется.   Скорей   всего,   конечно,  без  толку,  а  как  не
попробовать, когда больше и пробовать-то нечего: некуда Саньку девать.
     Анисья  вычесывала  ей голову, драла волосы, Санька хныкала, и тогда та
еще больней стукала по голове ребром острого частого гребня.
     Учила,  как  кланяться  и просить дядю, если ее к нему допустят. Санька
кланялась, повторяла за ней жалобные, нищенские слова.
     - Ты, девка, заикаешься-то всегда? Или это ты сейчас нарочно?
     - В-вот та-ак? Всегда.
     - Это  ничего,  -  одобряла  Анисья.  -  Заикайся.  Это  будто жалобней
получается.
     По  вечерам  то  одна, то другая девка подзывали ее к себе, прикидывали
на  ней  разные  обрезки.  Сметали  ей кофтенку, рубашку. Нюшка ее понемногу
отмыла, причесала и гребенку воткнула в пушистые светлые волосы.
     Две  девки  сшили  ей штаны и со смехом, в первый раз в жизни, натянули
на  тоненькие  ножки,  застегнули  на  тощем, продавленном животишке большой
пуговицей.
     Санька  сперва не давалась, пока не заметила, что кругом все смеются...
Тогда отставила ногу, носок торчком, сделала пьяную рожу:
     - А  вот  камаринский  мужик! - и на потеху стала пошатываться, плясать
вприсядку.
     В  первое  же  воскресенье  они  с  Нюшкой  ходили к церкви, прячась за
углами,   подстерегали  Сильвестра,  Нюшка  сунулась  было,  да  подойти  не
посмела.  Он  на  нее  как  глянул,  вся рожа бурой кровищей налилась, зверь
зверем  сделался!  -  так  она девкам рассказывала, и все ругали Сильвестра:
хорошо  живет, машинист на железной дороге - жалованье круглый год получает,
а  такой  бессердечный,  мстительный, все мужики такие, подумаешь: Анфиса! А
сами-то они святые?
     Все  храбрили  и  подзуживали Нюшку: нечего разговаривать, а без спросу
вести  Саньку  прямо  к  дяде  Сильвестру  -  так и так, ее все равно девать
некуда.  И  вот  в  воскресенье они оказались у какой-то двери, обитой серым
войлоком, в дырах с обожженными краями, точно тут пожар был.
     Нюшка  дернула ручку, за дверью брякнул колокольч