как-то изменилось,
опустело,  но  осталось  на  тех же местах - точно после какого-то странного
бесшумного взрыва, который все убивает, не изменяя по виду ничего.
     Только  долгое  время  спустя  стала  думать  о других кухнях, детских,
прихожих,  обледенелых  колодцах,  почтовых  отделениях,  куда  так  же бьют
осколки  и пули, пролетев в бумажных конвертах через поля и города, - бьют в
сердце без промаха.
     Жизнь  получивших  осколок  в конверте подсечена, как у того, кто упал,
роняя  автомат,  на  рубеже  огня. Но этого не увидит никто, и в сводках про
это  не напишешь. Утром женщина, кончена ее жизнь или нет, должна вставать в
положенный час.
     И  я  встала.  Насыпала  в  маленькую  кастрюльку мерочку крупы, налила
воды,   посыпала   щепотку  соли,  поставила  на  еле  розовевшую  спиральку
электроплитки  и  стала  ждать,  чтоб  покормить  Катьку, дочку моей Катьки,
потом  вышла на улицу, смешалась с пасмурной военной утренней толпой женщин.
Мы  стояли вместе рядом в очереди, и на моем лице никто не прочел бы ничего,
и  я  не  прочла  ничего  на лицах других. А к нам уже шли издалека такие же
бумажки,  стаи  бумажек,  потоки,  реки  бумажек  текли после каждой вспышки
боев, и в гуще их, может быть, уже и новые, мои?
     Катя  кончает  курсы  радистов  - иногда приходит, хмуро, не давая себе
воли,  играет  со  своей Катей. Она как скрученная пружина, которую все туже
скручивает что-то.
     Мы  не разговариваем об этом, я и так знаю, что это. Война идет ужасно,
совсем  не  так,  как  мы  ждали.  Мы  не ждали легкой победы, ждали тяжелых
кровопролитных  боев,  бури,  огня,  воздушных  бомбежек.  Но  не  того, что
происходит,  -  бесконечного списка городов, областей, республик, которые мы
оставляем  и  уходим,  -  и  в  нас  все  туже  закручивается  эта пружина -
всенародной  нестерпимой  обиды,  личного  оскорбления  за Родину и стыда за
себя,  что ты ничего не можешь сделать. Нам больно об этом говорить, и мы об
этом  молчим,  ничего  друг другу не обещаем, ничего не объясняем даже в тот
день,  когда  Катя  уходит  из  дома  совсем.  Адреса полевой почты у нее не
будет,  я  знала  заранее.  Она целует меня холодными губами в щеку, целует,
целует  влажную  крошечную  Катькину  лапку, маленькая вдруг решает, что это
очень   смешно,   приходит   в   восторг,  начинает,  отрывисто  попискивая,
похлопывать  ее  по щекам, и Катя стоит, улыбаясь застывшей улыбкой, опустив
руки,  в  которых  зажата  лямка от солдатского мешка, и терпит, ждет, когда
это  кончится.  Потом  она поднимает мешок и уходит. У меня на руке остается
Катька.  Невнятно  болтая,  пускает пузыри и мешает запереть дверь. С трудом
накидываю тугой черный крюк, вдавливаю его в толстую железную петлю...
     Потом,  много  времени  спустя, я помню, как однажды зазвонил телефон в
коридоре.  Я  слышу:  "Вас вызывают...", чьи-то торопливо кричащие вразнобой
голоса,  путаница  слов,  треск,  шуршание, опять, уже нетерпеливо, вызывают
меня, и вдруг все начинает затихать. Мертвая тишина.
     Я  знаю,  что  делать, бегу за рефлектором, открываю коробку телефона и
держу  так,  чтоб  луч  тепла  его  грел.  Уже бывало так несколько раз - не
работает  телефон,  застывший  на  холодной  промерзшей стене, погреешь - он
оживет!
     И  он  оживает.  Опять:  "Вас  вызывают... Зачем бросаете трубку!..", я
кричу:  "Да!.. да!.. Слушаю!.." - и слышу сдавленный, квакающий голос и едва
узнаю  Борю,  вернее,  я  вовсе и не узнаю его, просто понимаю, что это он -
никто  не  может ведь мне кричать: "Это я, Боря, мама, это ты? Слушай!.. - И
потом:  - Сегодня вечером, мама, Северный вокзал!.. Ты меня слышишь? Сегодня
вечером!..  Может  быть!  Слышишь,  может  быть!.." - и так до тех пор, пока
вдруг все не обрывается на полуслове щелчком...
     ...Кажется,  все  это уже было. Я стояла когда-то давным-давно и так же
ждала  со  стиснутым  сердцем, вглядываясь в темноту ночи, куда, разбегаясь,
уходят скользкие рельсы.
     Проходят  поезда,  возникают из темноты, предупреждая о своем появлении
отдаленным  нарастающим  гулом,  потом  затихающим  вдали. Сколько эшелонов,
поездов  проходит  мимо.  Вагонов  в  них  как  песчинок на берегу моря. Они
мелькают  у  меня  перед глазами, а я все стою, жду и надеюсь найти песчинку
среди  песчинок  -  одного-единственного  своего человека, затерянного среди
этих  бесконечных цепей вагонов, бегущих в эту ночь через все вокзалы и узлы
и окружные дороги Москвы.
     По  дальнему  пути,  загороженному от меня стоящим составом, замедленно
погромыхивая,  прокатывается  воинский  эшелон, и, может, быть, именно в эту
минуту  мой  сын,  мой  дорогой сын приближается ко мне... видит мелькнувшее
синее  пятно  света  у  часов,  где  я стою... и вот уже удаляется, уходит в
темноту, в навсегда.
     Я   стараюсь   не   думать,  поеживаюсь  продрогшими  плечами  и  снова
вслушиваюсь,  не  оживет ли отдаленный гул, чтоб не дать заглохнуть надежде.
Она  еще  держится во мне, повиснув как на мокрой расползающейся ниточке. Уж
не  приснился  ли  мне  тот еле расслышанный голос в разноголосой телефонной
сумятице шорохов дальнего спешного разговора?
     Я  держусь  все  время подальше от людей, чтоб меня легче было увидеть.
Пять  шагов  вперед,  пять  шагов  назад, под синими светящимися часами, где
все-таки чуть светлее.
     Очень  холодно,  ноги  застыли,  но я боюсь сделать даже десять шагов в
одном направлении - мне кажется, что тогда я покидаю свой пост.
     Еще  один  эшелон  провожаю  глазами:  теплушки  с  наглухо задвинутыми
дверьми,  платформы  с  потрепанными  грузовиками,  неровно уложенные грузы,
накрытые  грубым  брезентом,  снег в его промерзших складках. Если это мой -
все  кончено: он проходит мимо, мелькая в просветах за вагонами, не замедляя
хода,  с  незатихающим  стуком  колес,  в  темноту  и  белую пелену ночного,
медленно  падающего  снега,  и  звук  его  пропадает  в  пыхтенье  и грохоте
накатывающегося встречного пассажирского.
     Ночные   пассажиры  откуда-то  издалека  странно  медленно  выходят  на
платформу,  осматриваются,  им  некуда  торопиться,  они  будут ждать утра в
холодных  залах  вокзала,  около  запертых  газетных  киосков,  неработающих
буфетов,  вокзального ресторана, на котором остались золотые буквы вывески -
память  о  мирных  временах,  -  но  все запахи съестного давно выветрились,
забиты духом дезинфицирующего состава, которым моют полы...
     Пять   шагов   туда,   пять  обратно.  Платформа  почти  уже  опустела.
Долговязый   солдат  в  коротких  сапогах  зигзагами  шныряет  среди  редких
последних    пассажиров,   запыхавшись   добирается   до   меня   и   искоса
присматривается.  Я  смотрю  на  него,  он  на  меня,  вид  у него сердитый,
озабоченный, он очень спешит, вдруг поворачивается и исчезает.
     Пять  шагов  от  часов,  пять шагов назад вдоль платформы к часам. Пять
шагов  в  другую  сторону,  и  опять  я  возвращаюсь  под часы. Я успела уже
совершенно  позабыть  про  долговязого  солдата, когда он снова стремительно
выныривает  из  дверей.  Вытягивая  длинную  шею,  точно  гонится  по следу,
торопливо  оборачивается  и  нетерпеливо  манит  кого-то,  и  за  ним быстро
выходит,  прихрамывая,  другой  военный. В темноте я не различаю его лица, и
только  по  тому,  как  вдруг  переменилась  его походка в ту минуту, как он
заметил  меня под часами, - он почти вовсе перестал хромать, - я поняла, что
это мой. Я еще слышу деловито взволнованный голос солдата:
     - Ну,  а  эта  как?  Не  наша?..  -  слышу  даже,  как он икнул, ахнул,
подавившись неуверенным возгласом изумления.
     Мы  с  Борей,  столкнувшись  на  ходу, обнимаемся, отталкиваемся, спеша
вглядеться,  и  тут  же  снова  крепко прижимаемся друг к другу, не помню уж
сколько  раз,  а  голос солдата, все сильнее наливаясь восторгом на все лады
повторяет:
     - Товарищ  капитан,  а товарищ капитан! Так и есть? А? Наша? А? Мама?..
А?..
     - Да что ж ты пристал? Сам не видишь? - покашливая, смеется Боря.
     - Ясно... А я так и думал, а вдруг опять нет!
     Мы  идем  куда-то,  держась  за  руки,  а  солдат все забегает вперед и
оглядывается на нас.
     - Надо Локшина позвать, сказать, что нашли, - говорит Боря.
     - Ложкин.  Он  у  первого  подъезда  публику  прочесывает.  Я  его вмиг
доставлю.
     Потом  мы  все  вместе, с подоспевшим Локшиным, молча, торопливо шагаем
через  пути,  идем мимо мертвенно-синих огней по вытоптанным в грязном снегу
тропкам,  перелезаем через тормозные площадки товарных вагонов, пробираясь к
нашему эшелону.
     Добрались  и  сразу  перестали  спешить,  тут  нам  можно спокойно быть
вместе  до  самого  отправления:  может  быть,  десять  минут,  может  быть,
полсуток.
     - О?..   Нашли?   -  радостно  встречают  нас  голоса  из  темной  щели
призадвинутой двери длинного товарного вагона. - Ай да Ложкин.
     - Неужели  как  раз  это  важно - кто?.. А кроме: нашел-то я, коли тебя
волнуют детали!
     Итак,  у  нас с Борей есть десять минут, или час, или двенадцать часов,
мы  усаживаемся  на  ящик,  который  нам  подали  из вагона, всматриваемся в
темноту,  еле  различая  лицо,  и  после  первых расспросов не знаем, за что
схватиться в разговоре. Десять минут!
     Мы  держимся  за  руки,  волнуемся,  судорожно  торопимся  спрашивать и
стараемся  отвечать покороче, как будто обмениваемся текстами телеграмм, так
боимся,  что  не  хватит  минут  даже  так договорить, и ничего не успеваем,
гулкий  толчок  со  звоном  буферов  прокатывается  из  края в край эшелона,
где-то в темноте ожил, шумно задышал, забухал паровоз.
     - Эх,  ты!  Так и есть, отправляет, козиная его морда! Вот как назло! -
горестно восклицает чей-то голос в темноте.
     Надо  прощаться,  а  мы  ничего  не  успели, я ничего не сумела найти и
отдать ему на дорогу, чтобы унес с собой.
     - Пойдут  гонять  по  окружной!  А  то  утащат  на какой разъезд, там и
завязнем!
     Кто-то  кидает  уже в вагон ящик, на котором мы сидели, лязгают буфера,
и  наступает  мгновение  тишины,  неподвижности, и вот уже вагоны неудержимо
начинают двигаться со спокойным, нарастающим гулом.
     Боря,  обнимая,  торопливо гладит мне плечо и на все лады, втолковывая,
уверяя, успокаивая, обещая, повторяет одно и то же.
     Точно заговор, отводящий всякую беду:
     - Ничего...   Ничего,   мама!  Ничего...  -  А  гул  и  перестук  колес
разрастаются,  широкий  проем  двери  ушел  от нас, и уже проходит следующий
вагон.  Вот  и  все. Кончено. Боря быстрыми, прихрамывающими шагами догоняет
свой  вагон, ему протягивают руки, он ловко взбирается и, высунувшись, машет
мне,   а   я   иду,  отставая,  между  двух  путей,  следом  за  вагонами  и
останавливаюсь  у  синего фонаря, где меня, может быть, лучше видно, и стою,
подняв руку с платком.
     Вагоны,  не  убыстряя хода, один за другим, появляются в синем свете из
темноты и уходят в темноту, и возникают все новые.
     Только  в  одной  теплушке  приоткрыта  дверь,  виден розовый мерцающий
свет.
     Какие-то  солдаты  стоят,  опершись  о  перекладину.  Они помахали мне,
вернее  моему платку, на прощанье, и я махала им вслед до тех пор, пока меня
могло быть видно.
     Дождалась  красного  огонька  на последнем вагоне и долго смотрела, как
он уходит, уменьшается, гаснет...
     Вдруг  замечаю,  что  книжка,  которую  я зачем-то принесла Боре, так и
осталась  у  меня  в  руках.  Ну,  что  ж...  я  бреду  обратно к станции...
останавливаюсь,  чтоб еще раз обернуться, и снова как будто различаю красную
точку последнего сигнального фонаря.
     Я  зажмуриваюсь  и  минуту  стою с закрытыми глазами, и, когда снова их
открываю,  оказывается,  точка  не  исчезла - тлеет где-то в далекой темноте
ночи. Мигнет, пропадет и снова тлеет.
     Я  стою  и  жду,  когда же она исчезнет совсем? Она не исчезает. Где-то
между  мной и звездами мне мерещится или взаправду живет эта рубиновая точка
и  удерживает  меня,  не позволяет уйти. Я, спотыкаясь, делаю шаг, другой, и
вот  я  уже  иду,  начиная спешить, не думая, не надеясь, не останавливаясь,
все быстрее иду, как на свет путеводной звезды.
     Я  отлично  понимаю,  до  чего  нелепо и безнадежно гнаться за поездом,
который  к  тому  же  каждую  минуту  может  уйти, и я говорю себе: да, я не
догоню,  но по крайней мере не буду всю жизнь терзаться мыслью, что Боря был
так близко, а я, потеряв надежду, не пошла.
     Обгоняя  меня,  проносится  поезд,  обдав  вихрем  снежной пыли; я едва
успеваю   отскочить  в  сторону,  потом  уже  заблаговременно  сторонюсь  от
встречного  и  оказываюсь  на  обочине насыпи, откуда моего огонька вовсе не
видно.  Кругом  по  белым  пустырям  ветер  метет снег, занося белые заборы,
темные сараи.
     Какой-то  будто  новый огонек мигнул впереди. Уже не первый. Откуда мне
знать,  мой  это  или  нет?  Я иду вдоль бесконечного спящего или безлюдного
состава  темных,  с наглухо задвинутыми дверьми вагонов и вдруг понимаю, что
так я могу пройти в двух шагах от его теплушки.
     Окликаю  солдата-часового, который застыл, привалившись к борту амфибии
на  платформе.  Он  меня  сперва  не слышит, потом грубо, кажется спросонья,
кричит: "Проходи!"... и я иду дальше вдоль цепочки запертых вагонов.
     Стучу,  меня  не слышат. Кое-где дымят трубы печурок, я стучу в толстые
доски,  сняв  перчатку, замерзшей рукой, а сама почти не слышу своего стука.
Справа  снежный  пустырь,  слева  задвинутые двери, - мне кажется, что я тут
одна  на свете, как вдруг замечаю двух военных, которые стоят со мною рядом.
Я  опускаю  руку,  не  постучав,  и  отвечаю  на вопросы, которые мне задает
лейтенант,  -  грубоватые, угрожающе-властные, краткие вопросы, какие задают
подозрительной   личности,   которая  околачивается  ночью  около  воинского
эшелона,  направляющегося  к  фронту.  После  того  как  я  называю  фамилию
капитана  Вереницына,  лейтенант,  слегка  смягчившись,  спрашивает  наконец
документы.
     Я виновато произношу ужасное по тем временам признание:
     - У меня нет с собой! - и все опять рушится.
     Молчание.  Мне  в  лицо  утыкается луч электрического фонарика, ползет,
ощупывая  мое  пальто,  руки, пробегает по кустам около насыпи, возвращается
ко мне.
     Удостоверение  у  меня  есть,  только очень плохонькое, да и фамилия-то
моя  вовсе  не  Вереницына,  а  Тверская,  в  который уже раз это путает мою
жизнь.  И  тогда  я  протягиваю  лейтенанту  книжку  "История императорского
Рима",  в  замусоленном  школьном  переплете.  Дежурный  фонарик  лейтенанта
выхватывает   из   тьмы   заглавную  страничку,  выбитый  в  бронзе  профиль
императора  Тита  Флавия  Веспасиана  с челкой на лбу. В верхнем правом углу
фиолетовыми  чернилами,  детским  старательным почерком выведено: "Вереницын
Б.".  Легкие  снежинки  влетают  в  свет,  садятся вокруг Веспасиана, на его
лоб...
     Лейтенант  выключает  фонарь  и,  захлопнув  книгу, возвращает ее мне с
вдруг откуда-то взявшейся щеголеватой вежливостью.
     - Ясно!
     Он  идет  вдоль вагонов и светит мне под ноги фонариком, поэтому я и не
вижу ничего, кроме белой от снега травы на обочине, иду как в чернилах.
     Лейтенант  властно  стучит  в какой-то вагон. Вагон оказывается не тот,
он  опять  бодро говорит: "Ясно!", и опять немного погодя стучит не в тот, и
опять:  "Ясно!",  нам  вслед  уже выглядывают какие-то солдаты из щели слабо
освещенного вагона.
     - Капитан Вереницын, тут к вам!
     В  новом  вагоне  взрыв  негромких  голосов.  Откатывается дверь. Борин
голос меня окликает, я что-то отвечаю.
     - Ну,   как?   Порядок?  Ясно!  -  с  прежней  официальной  щеголеватой
рапортовой  бесстрастностью на прощание заключает лейтенант. Я думаю, что он
ушел,  но  тут  неожиданно  до меня доносится долгий подавленный смешок, так
исподтишка смеются мальчишки, когда их душит смех на уроке.
     - Хоссподи!.. Ведь это надо!..
     - Боря,  понимаешь,  в  чем дело, - говорю я, почему-то оправдываясь. -
Ведь я книжку-то забыла тебе отдать.
     Меня  втягивают  в вагон. Чуть только улеглась суматоха, вызванная моим
появлением,  солдаты разбредаются по своим местам, ложатся, натягивая шинели
до самых глаз, и принимаются спать.
     Их  всего  несколько  человек,  большая  часть вагона завалена какой-то
техникой  в толстых брезентовых чехлах, они, оказывается, ездили на завод ее
получать, и вот поэтому-то мы и увиделись.
     Боже  мой,  как  они  спали!  Старательно, добросовестно, изо всех сил,
чтоб  мы  с  Борей  остались вдвоем. В вагоне затишье. Сонное дыхание людей,
огонек   приплясывает   в   какой-то  плошке,  и  ветер  с  пустынного  поля
посвистывает  в  щелях вагона, точно мы оказались в каком-то тихом убежище у
огонька,  в  одном  из  тех  обжитых уголков, какие в течение жизни мы зовем
"наш дом".
     Я   рассказываю   Боре,   как   мне   вдруг  показалось,  будто  эшелон
остановился,  и  я  пошла  на  огонек, а оказался это чужой товарный состав,
бесконечно  длинный.  Я  прошла  до  самого  его  конца,  чтоб  уж наверняка
убедиться,  что  ошиблась,  и  увидела далеко впереди еще один огонек. И вот
дошла.
     - Не-ет!  Только  ты,  -  не  то  восхищаясь, не то ужасаясь, повторяет
Боря.  -  Это  только  ты  могла!..  И  книжку  только ты!.. - Он раскрывает
книжку,   прижав   пальцем,   сгибает   и  пускает  страницы  веером,  низко
наклонившись  над  ней, вдыхает ветерок от мелькающих страничек и улыбается.
-  Я  прежде  был  уверен,  что  это  вот  и  есть волшебный "римский" запах
каких-то  непонятных  сикомор того древнего ветра, что надувал паруса триер,
запах дыма их очагов, золотой пыли, поднятой шагающими легионами.
     - А чем пахнет сейчас?
     - Конечно,  синим  изюмом,  горячими  лепешками,  ты  их  нам  пекла по
субботам  после бани. Нашим детством пахнет... Вот славно, теперь все у меня
будет  при  себе...  Сидим  мы  на  постели по-турецки, накрывшись с головой
одеялами,  как  индейцы,  едим  лепешки,  и  деревянная миска с изюмом стоит
посредине,  с синим изюмом, длинным, сморщенным, с хвостиками, и мы берем по
очереди  по  три штуки в щепотку, Катя, Лева, Вафля, все... а в это время...
ты  нам,  наверное,  какого-нибудь Плутарха читала про подвиги великодушия и
благородства  -  помнишь,  -  полководца, который должен был взять приступом
вражеский  город  и  взял.  И  когда  город  на его глазах горел и рушился и
жители  погибали на глазах победителя, он стоял на вершине холма и плакал от
жалости к побежденным...
     А  как  мы  ненавидели  Нерона за его мерзости, хотя и знали, что через
несколько  страниц  ему  придет конец, и говорили: ну, погоди, Нерошка, знал
бы  ты,  что  там про тебя написано через три страницы, опомнился бы небось,
так  и  затрясся  бы!  Гитлер  тоже  затрясся  бы, но нам еще придется самим
две-три странички перевернуть, чтоб показать - что там ему приготовлено...
     - Ты прихрамываешь, я вижу, скажи честно - больно?
     - "Пустяки,  царапина!"  -  как говорят, прежде чем рухнуть без чувств,
мушкетеры,  а  теперь  говорят  герои кинофильмов... Осколки все вытащили, я
могу  теперь,  когда  захочу,  даже  не  хромать. Только когда забываю... Ты
похудела, мама... И помолодела.
     Вдруг  опомнившись,  что,  может быть, через минуту придется прощаться,
мы  опять  торопливо  задаем  вопросы  друг другу; забывшись, Боря закрывает
книгу,  откладывает  в  сторону,  и  его  левая  рука  на минуту оказывается
открытой.
     - Ты мне не писал, ой, ну уж теперь не прячь! Дай мне!
     - Ах,  мама,  ну  просто  с непривычки тебе это покажется нехорошо. А я
уже почти и позабыл. Ну, на... Не бойся, это теперь не больно.
     Схватив  обеими  руками, подношу его руку к свету, потом к своему лицу,
эти  зажившие,  грубо  припухшие рубцы на месте недостающих пальцев, и тихо,
еле  касаясь  губами с разных сторон, сдавив в груди ужас, тихонько целую, а
он  смотрит  и  улыбается,  как