а  беззвучно,  как  рушатся  дома  от
авиабомбы  на экране немого кино. И нельзя даже назвать день или год - когда
именно рухнула окончательно.
     А  снаружи  не  изменилось  ничего:  дети  учились, Володя работал, все
обедали,  вставали и ложились, возникали тысячи маленьких дел, и каждый день
надо  было их делать. И то же самое было у Сережи, только у них куда труднее
было материально, вот и вся разница.
     И  теперь,  встречая  людей, я вглядывалась в них, стараясь понять, что
там  у них на самом деле, за обыкновенностью уличных, трамвайных, магазинных
выражений   их   лиц?  Благополучие?  Горе?  Пустота?  Счастье?  Спокойствие
безнадежности?  И  что  они могут увидеть по мне самой?.. Да ничего!.. Кроме
того,  что на мне некрасивое пальто, отслужившее свой срок, что я не девочка
и не старуха.
     Я  как-то  не  замечала  прежде, как я одета, а теперь вдруг иногда так
хочется  хорошего  платья,  незаштопанных чулок, даже светлых перчаток, черт
возьми!..
     Я  потихоньку  ото  всех  вспоминаю, усмехаюсь, пожимаю плечами, говорю
себе  "дура",  а  все-таки  помню, как это было: этот скандал в бане. Что-то
там  пропало  или перепуталось у гардеробщицы, поднялся спор, и гардеробщица
в  белом  халате распахнула дверь в отделение, где все мылись и я стояла под
душем.  Она  одной  рукой  держала  дверь, а другой махала, подзывая меня, и
кричала, кипя от негодования, стоя на пороге: "Девушка! Вы, вы!
     Подойдите  сюда на минуточку!" Я даже испугалась немножко, подошла, как
была,  и стояла, слушая, как гардеробщица спорит, и кричит, защищаясь, потом
нападая,  потом  побеждая и торжествуя и обличая какую-то полуодетую бабу, и
при  этом  все  время  показывает  на меня: "Вот девушка видела!", "Нет, вот
пускай девушка скажет!"...
     Вот какое банное происшествие могло радовать дуру...
     Еле  началась  весна, городская, очень еще ранняя. Теперь, встречаясь с
Сережей,  мы  шли  всегда  одной  и  той  же  дорогой, туда, где кончалась у
железнодорожного пути улица и начинался пустырь, а за ним лесок.
     Прекраснейшая   моей  жизни  весна  и  лучшие  дни  этой  весны  -  все
прекрасно,  будто  тебе  сорвали  черные очки с глаз. Ветер напоен тревожным
запахом  какой-то  проснувшейся неясной надежды - знакомой, позабытой, давно
обманувшей  и  вот  теперь  вдруг снова готовой протянуть мне навстречу свои
невидимые, милые руки.
     Изумлением  наполняет высокое голубое небо, ведь я, кажется, совсем его
позабыла?  И  этот  неуемный,  живой плеск воды. Слышала ли я его когда?.. В
детстве разве?
     Мы  идем  вдоль  канавы,  полной  бегущей  снежной,  холодной воды, над
которой распустились нежные пушки серой вербы.
     Кажется,  вчера  еще тут повсюду лежал грязный снег, а сейчас, когда мы
шагаем  к  лесу  через  мокрые  шпалы  железной дороги, под ногами с хрустом
рассыпаются последние его крупно-зернистые мыски.
     На  пустыре все обнажилось: открылась трава прошлого лета, раздавленная
пачка  от  сигарет, перезимовавшая под снегом, доска, бывшая когда-то частью
чьей-то  двери,  ярко-красный  лоскуток, начисто промытый водой, подсыхающие
на  солнце  пригорочки,  похожие  на карликовые курганы, чьи-то прошлогодние
следы, вдавленные в глину.
     Буйно  развевается  по  ветру  пушистый  хвост  жалкой тощей собачонки,
неподвижно застывшей, жадно нюхая воздух, на крыше сарая.
     На  пустыре, в канавах, в этом бедном пригородном лесу, где голые кусты
чернеют  вдоль  мокрых  дорожек, происходит весна, такая же, как в громадных
лесах,  в  тайге,  в  степях,  - по одному и тому же закону все занято своей
великой  молчаливой  работой:  каждый  черный  кривой  кустик,  и эти сосны,
высоко   поднявшие  свои  зеленые  верхушки  в  светлое  небо,  и  травинки,
собирающиеся  с  силами,  готовые пробиться зеленым тоненьким острием сквозь
комки черной земли.
     Канавы,  заросшие вербой, журчат тем же весенним голосом, как все ручьи
во  всем мире, и эта первая серая верба так же знает свой срок приготовиться
и  срок  распустить пушинки, как знают свой срок все виктории-регии, анютины
глазки, олеандры и пальмы, все лопухи, эвкалипты и осины всего мира.
     Так  после  долгого,  долгого перерыва я стала вдруг замечать себя. Так
называемо:  видеть  себя  со  стороны. А сколько лет мне это было просто все
равно  -  что там отражается в зеркале, - лишь бы не было криво застегнуто и
испачкано.
     Как   говорится,  я  стала  следить  за  собой,  но  в  чем  это  могло
выразиться?  Я  замечала  всю мешковатость потертого моего пальто, но ничего
не  могла  с  ним поделать, видела, какие грубые на мне чулки и полуботинки,
все  видела,  и  я старательно вывязывала небрежным узлом клетчатый шарфик -
мое  единственное  украшение, немножко набок надевала, открывая прядь волос,
свою   шапочку,  насмешливо  и  грустно  подмигивала  своему  изображению  в
зеркале:  "Эх,  ты!.."  -  и,  зажмурившись, отворачивалась, повернувшись на
каблуке.
     И  когда по вечерам черная картонная тарелка репродуктора после сладких
песенок  вдруг  начинала передавать в моей комнате настоящую музыку - что-то
громадное,  могучее  и непонятное (играл оркестр), - это отзывалось во мне с
такой  силой,  что  мне  хотелось  вскочить с места, будто меня позвали, мне
надо  бежать  на  этот  зов; а я не знаю как, и только рвусь туда, где может
жить  эта  музыка.  Мне  этого  мало было - ее слушать, я сама хотела быть с
ней,  быть  такой,  как  она,  и  мне казалось, что это можно. Когда-нибудь,
кому-нибудь  будет  можно, а мне - только у самого ее порога, рваться к ней,
зажмурив мокрые глаза, не в силах сдвинуться с места.
     Мне  часто  говорили  в  то время: ах, как хорошо вы воспитали детей, и
мне   всегда   неловко,  даже  стыдно  это  было  слушать.  Никак  я  их  не
воспитывала,  честное слово. Они мне что-то свое передавали, я - свое. И они
-  друг  другу.  Очень  дружны  были  между  собой,  даже  когда ссорились и
ругались.  Я только одно для себя поняла: если у ребят остается какая-нибудь
пропущенная,  пустая  страница  в  них самих, внутри, тогда уж, не обижайся,
заполнит ее кто-нибудь другой - на улице или еще где-нибудь.
     Я  открываю  входную  дверь  и,  позабыв  от  неожиданности захлопнуть,
останавливаюсь  на  пороге  передней,  прислушиваюсь, насторожившись. Что-то
странное.  Воскресенье,  светлый  день,  а  ребята  дома,  все  до одного, и
какой-то  у  них  горячий  разговор  вскипает,  выплескивается  нетерпеливым
перекрикиванием  и,  вдруг  притихнув, взволнованно бурлит вполголоса, снова
ключом закипает.
     Давно  у  них  свои  дела  у  каждого  -  занятия, комсомольские рейды,
собрания,  друзья  свои.  И  только  когда  какая-нибудь беда у одного - все
сбегаются  к  нему  на помощь, сбиваются в кучку, как индюшата перед грозой.
Что же случилось?
     Я  захлопываю  дверь,  голоса  сразу  смолкают,  и я из общего коридора
вхожу  в  нашу  комнату.  Все четверо тут, все молчат, но так и кажется, что
комната  полна  их  голосами, волнением, как прокуренная комната дымом после
бурного заседания.
     Я  обвожу  по очереди всех взглядом - угадать, с кем же беда? Левка под
моим   взглядом  замотал  отрицательно  головой,  быстро  проговорил  как-то
умоляюще:
     - Мама, ты только не волнуйся!
     - Не  думает  она  волноваться!  Что  ты  к  ней  пристал,  идивотик! -
крикнула Катя.
     И  вот в эту минуту, когда ничего еще не было сказано, я вдруг замечаю,
вижу,  какие они стали. Хорошенький Левка, круглый, кудрявый, один еще похож
на  мальчишку; у Борьки усики темнеют над тонкими губами. Кате еще чуть-чуть
осталось,  чтоб  расцвести девушкой, да нет, она уже в цвету, только в самом
раннем,   мелком,  апрельском  цвету.  У  Вафельки  крутые  округлые  плечи,
здоровенный парень, только румянец отроческий, темный.
     Не  замечаешь,  как  дети  растут  у  тебя  все время на глазах, как не
помнишь  каждого  ряда  кирпичей  дома,  строящегося  перед  твоими  окнами,
помнишь,  как  началась кладка, начали расти стены, и в один прекрасный день
вдруг ахнешь! Батюшки, маляры уже крышу красят!
     - Действительно,  мама,  решительно  никакой  беды не произошло, - Боря
произносит  это  ровным,  чрезмерно,  до  неубедительности равнодушным тоном
учителя, читающего в классе диктант.
     - Ты  никуда,  мамочка,  сейчас  не  торопишься?  -  как  бы  невзначай
осведомляется Катя. - Никуда не собираешься? Тогда посиди с нами.
     Она  усадила  меня  на  диванчик,  села  рядом  и взяла меня за руку. Я
смотрю  на  нее,  вижу,  что  ей трудно, и жду молча. Она, высоко вздергивая
плечи,  набирает  полную грудь воздуха - пф-ф, с шумом выдыхает, разом роняя
плечи, и вдруг крепко целует меня в щеку.
     - Кончится это? - продиктовал тем же голосом Борис.
     Катя досадливо поморщилась, дернулась щекой, точно сгоняя с лица муху.
     - Да,  да...  Это  так  нелепо,  то, что я сейчас скажу, мама. Нелепо и
противно.  И  безобразно...  Ну  и ладно... в общем, знаешь что, мама? Он от
нас  уходит...  то есть от тебя. Ей-богу, вслух звучит до того по-дурацки...
точно  я  вру!  Но  это  правда,  он  взял и ушел из дома... Бэ-э-э!.. - Она
безобразно  мычит,  далеко  высунув  язык.  -  Думала, вот прямо сейчас меня
стошнит...  Видишь, ничего страшного не случилось! - облегченно улыбнувшись,
она  быстро  целует  мне руку, перевернув ладонью вверх. - Может, это даже и
очень к лучшему будет, а?
     Левка  подбирается  ко  мне  поближе,  начиная  невнятно сочувственно и
капризно похныкивать:
     - Ну,  ма-ам!..  Ну  почему  же  ты  молчишь?..  Почему  ты  ничего  не
говоришь?  -  Садится со мной рядом, сердито тащит к себе мою руку и чмокает
в  ладонь,  в  то  самое  место,  куда  поцеловала Катя. Он ласковый, но сам
придумывать  не  умеет.  Когда кому-нибудь плохо, он очень сочувствует, даже
плачет и сердится. На тех, кто его расстроил.
     - Ты не ожидала, мама? - Вафля сурово хмурится. - Я сам не ожидал!..
     Эта  полная  мучительного  сочувствия,  доброты  ко  мне  и удивительно
нелепая  фраза:  "Я сам не ожидал" - останется надолго, но в ту минуту никто
не обратил на нее внимания.
     Я с трудом собираюсь с мыслями:
     - Постойте-ка,  а  почему  это  вы  мне  об этом сообщаете? Собственно,
откуда вы это взяли?
     - Что  ж  мы могли поделать? - глядя от неловкости в сторону, как можно
равнодушнее  продолжает  свой  диктант Борис. - Он нас просил тебе передать.
Сам  он  никак  не  мог.  Это  ему  трудно, или еще что-нибудь, не знаю, - в
общем,  он  позвал  меня  с Катькой и попросил... Да, он все старался тебе в
письме написать и объяснить, - наверное, не получилось.
     - Ну вот, сказали, а дальше что?
     - А дальше - секретарша. Ему скоро дадут квартиру.
     Левка проблеял:
     - Она не секретарша, она рэфэрэнт!
     - Вот  как раз на это нам наплевать, удержись, - строго сказал Борис. -
Не  хватало,  чтоб  мы  стали  обсуждать,  какие она носит тряпки, красит ли
волосы и тому подобное.
     - А красит, - презрительно хмыкнула Катя.
     - Пускай хоть вовсе лысая ходит. Нам-то что?
     - Вот и начали разговор?
     - Кончили. Кончили.
     Я  должна  бы почувствовать радость освобождения, великое облегчение, а
чувствую  горькую  обиду  какого-то  громадного  обмана,  какое-то последнее
тяжелое  разочарование.  Давно  уже  у  нас  только  "семья"  -  общие дети,
квартира,  хлеб  и  никаких собственных отношений. Так, ноль градусов, какой
часто  в конце концов с годами устанавливается, когда у одного больше тепла,
а  у  другого  меньше,  и один теплеет за счет другого, а другой остывает от
его  холода,  отдавая  свое  тепло,  и так выравнивается... выравнивается и,
наконец, застывает где-то около нуля.
     Я  совсем,  уж  совсем  перестала  Володю  любить, задолго до встречи с
Сережей.  Не  могу даже вспомнить: любила ли когда-нибудь? Помню только, что
очень  старалась  когда-то  уверить  себя, что могу и должна его любить. Все
это  так.  А  в  эту  минуту,  когда  я наконец получила это, желанное ведь,
объяснение во взаимной нелюбви, мне нехорошо и обидно.
     - Конечно,   я   понимаю,   все  равно  тебе  это  все-таки  обидно,  -
безошибочно отмечает Катя.
     - Правда,  что-то  обидно,  - с удивлением соглашаюсь я и, задумавшись,
нечаянно  как-то  упускаю  слезы,  чувствую,  как  это  глупо, сама стараюсь
насмешливо  над собой усмехнуться и плечами пожимаю, удивляясь самой себе, и
все-таки никак не могу сразу остановиться.
     - Или  перестань, или я тоже взреву, только уж вдвое, ты меня знаешь! -
Катя  угрожающе  нахмурилась,  губы  стиснуты,  углы  рта книзу, и осторожно
растирает кончиками пальцев мне слезы по всей щеке.
     - Он,  между  прочим, сказал, что вы с ним не зарегистрированы... Ну, в
загсе.
     - Он сказал?..
     - К  сожалению,  сказал, - продолжает диктовать куда-то просто в воздух
Боря. - Это верно?
     - Верно,  верно...  Не  знаю  почему,  но  мы как-то не думали об этом.
Вернее,  в  те  времена  это  и не обязательно считалось, и как-то ни к чему
было.  Подписи  и  печати  были  очень  в  ходу,  это  правда, но только для
каких-то  более  крупных  дел: мандат, делегатский билет, ночной пропуск при
осадном  положении.  Ради  детей,  конечно,  нужно бы, а у нас все дети были
готовые...
     - Очень   хорошо.   Правильно!   Вообще-то   по   идее  это  прекрасно!
Когда-нибудь  это  опять так будет, уверен - людям для того, чтоб им верили,
не  нужно  будет  давать друг другу заверенные расписки! Я просто должен был
тебе все передать, о чем этот разговор был, вот и все.
     - Ну,  а  как  с  вами?  -  я  уже просохла и говорю спокойно. - Он вас
позвал с собой?
     - Это куда? К секретарше?..
     - Катька,  воздержись!  -  Боря  терпеливо  вздохнул. - Как ты это себе
представляешь,  мамочка,  подумай?  Сложат  нас четверых в корзинку, сунут в
рот, чтоб не мяукали, бутылочки с молоком и унесут на другую квартиру?
     - Так он вас звал или не звал?
     - Приглашал.  Приезжать к нему летом на дачу, отдыхать, купаться. Грибы
тоже  можно  собирать!..  -  Борька  вдруг  с силой втыкает крепко стиснутые
кулаки  в  карманы  своих  мятых  полушерстяных  брючонок  и,  стоя  посреди
комнаты,  вскрикивает:  -  Мама!  - резким голосом, каким окликают человека,
готового  неосторожно шагнуть с тротуара под машину. Мы все поворачиваемся и
смотрим  на  него,  насторожившись,  -  он долго удерживался на бесстрастном
диктанте  и вот наконец не выдержал, дал себе волю: - Я думал, мама, тебе не
нужно  объяснять:  если ты ему не жена, значит, мы ему не дети. Наше родство
-  только  через тебя. Только ты нас с ним связываешь... Кстати, даже он это
понимает...
     Вафля   просиял:  видно,  до  чего  он  любит  Борьку,  и  радуется,  и
восхищается тем, что тот говорит:
     - Вот, видали?.. Выразился! Все ясно? А?.. Все!
     - ...Погоди  еще  минутку,  мама,  я  договорю.  Ты хочешь сказать, что
нехорошо  и  недопустимо так говорить об отце. Считай, что ты выполнила свой
долг  и  сказала  и мы признали твою правоту и больше не будем. Всю жизнь ты
очень  старалась  его  немножко  приукрасить,  ты  загораживала его от нас и
прикрывала,  ах,  как  ты старалась, чтоб у нас была хорошая семья и чтоб мы
его  уважали  и  почитали.  Если  хочешь  знать, мы его жалеем и даже любим,
как... ну, как отколовшегося от семьи неудачливого брата, что ли...
     - Пошел  на выдумки! Фантазия у тебя, Борька, придумываешь ты все... На
пятачок правды, а фантазия, фантазия!..
     - Если  разобраться, все так просто, - заговорила Катя. - Мы теперь все
поняли,  ты,  мамочка,  у  нас  конек-горбунок,  которого приставили служить
верную  службу  Иванушке.  Конек  умненький,  а  Иванушка  известно  кто. Он
служит, а ему обидно, что службу-то от него требуют - все не ту, не ту...
     - Умненький?  Волшебный!  -  подхватывает  Борька. - Ему бы в одну ночь
хрустальный   дворец   поставить  да  серебряный  мост  через  светлую  реку
перекинуть,  а на нем только дрова из лесу возят да воду в старой бочке. Он,
бедненький,  возит  и молчит, а дураки не замечают, что он ведь волшебный...
Вот  он  терпит,  и  возит, возит, да еще старается других утешить, уверить,
что  Иванушка-де  не  такой  уж,  чтоб  совсем... а как будто вроде и ничего
себе...
     - Э-э,  куда  заехали!..  -  как  могу грубее говорю я, всем пересохшим
сердцем впитывая влагу всех этих детских глупостей.
     - Нет,  хорошо!  -  озорно восклицает Вафля. - Только дурак-то кто? Это
мы? Ничего подобного, я не дурак, я всегда знал... что волшебный, в все...
     - Кто волшебный?.. Ну? Кто? - хитрит, сбивая, Левка.
     На  минуту  Вафля и сбивается, темнеет. Его тянет даже отвернуться, как
в детстве, но он удерживается:
     - Кто? Мама.
     Уж  если  Вафля  так заговорил! Наступает какая-то редкая среди близких
минута,  когда  почему-то не неловко, не стыдно сказать в глаза хорошее, то,
что  вечно  откладывается  и  так часто никогда не успевается. Ох, как легко
обругаться,  снасмешничать,  даже  обидеть в глаза и как невообразимо трудно
найти  минуту - сказать вдруг всерьез, без шуточек другу, сестре или матеря:
"Я  тебя  люблю"!  Бескорыстное в точное "люблю", ничего не имеющее общего с
весьма  гадательным, сомнительным смыслом тех же слов, якобы полных поэзии и
значения, промяуканных при луне или в лирической песенке.
     - Мы  ведь  сидим  тут  давно, тебя ожидаем. Решали, как лучше тебе все
сказать...  А  потом  просто  сидели, о тебе разговаривали - разговаривали и
вдруг  стали  вспоминать нашу жизнь, о тебе вспоминать. Что было бы, если бы
тебя  вообще  не  было.  Или  ты  бы  вдруг нас бросила и ушла... Ну, просто
надоели  тебе,  ты  взяла  бы  да и ушла!.. Знаешь, оказалось, мы много чего
помним, только вспоминать как-то было некогда.
     - У  вас  еще  будет  время  для воспоминаний, много времени впереди! -
кажется,  говорю  я.  Или  что-то  в  том  же  роде,  шутливое,  не очень-то
показывая, как мне нужен сейчас их разговор.
     - Кто  знает! - Боря просто отмахивается от моих слов. "Кто знает!.." И
вправду, кто знал?
     Кто  мог  тогда  знать,  что  времени  уже  не  будет. Война начнется в
середине  какого-то  лета,  и  хотя  лето  еще и не началось, и мы будем еще
видеться  каждый  день  и  все  вместе обедать, болтать и смеяться, ходить в
кино,  но  так  вот,  открыто  и  беззащитно,  поговорить  о  самих себе нам
почему-то  больше  не  удастся  -  наверное,  по  какому-то  косному  закону
близкого общежития.
     Так  же  как  не  разглядишь картину, когда она слишком близко, у самых
твоих  глаз, - а ты все не соберешься отодвинуться и взглянуть хоть немножко
издали,  чтоб  привычные  цветные  пятна  вдруг прояснились в деревья, лица,
дома,  и  облака,  и  корабли,  -  так  же  вот,  наверное,  и  мы  опять  в
каждодневной  суете и спешке потом опять обсуждали в среду то, что предстоит
нам  в пятницу, и в субботу вспоминали, что было в прошлый понедельник, и не
дальше,  -  и  все  думали:  о  нашем общем, большом в главном еще успеем. И
вечно  не  успевали.  Наверное,  для  этого был нужен опять какой-то главный
день...
     Боря все говорит:
     - Мы  сообразили вот как - ведь это, в общем, слепая лотерея: некоторым
ребятам  попадается  хорошая,  удачная мать, другим - так себе, а то и вовсе
никудышная.  Так?  У  нас  совсем  другое дело, ведь мы же сами выбрали тебя
себе  в  матери.  Ты  не  можешь  этого отрицать. Мы тебя выбрали, и мы тебя
любим,  вот что я тебе хочу сказать. И если ты поколотишь нас палкой, мы все
равно будем тебя любить...
     Катя  засмеялась  и, обнимая, стиснула меня обеими руками. Глаза она не
отрывала  от  Бори  и  даже  кивала ему все время, пока он говорил. Кивала и
потом каждый раз радостно заглядывала мне в лицо.
     - А  если  ты  попробуешь от нас уйти - мы тебя повсюду разыщем, в твое
отсутствие  проберемся к тебе в комнату и в темноте станем дожидаться твое