адпись,  сделанную  ее  сыном?
Преподаватель  лицея  жив,  его  подпись стояла одной из первых в письме. Он
один из организаторов сбора подписей в защиту мира в своем родном Ло.
     С  теплым  чувством  она думала об этом незнакомом человеке, в записной
книжке  которого  до  сих  пор хранятся последние слова Саши... Ей казалось,
что  она  сразу  узнает этого человека, как только его увидит. Остальных она
не  могла себе представить ясно. Чаще всего ей казалось, что это совсем юные
матери,  которые  хотят  спасти своих детей от ужасов новой войны. Некоторых
она  представляла  себе теперь похожими на ту молодую чешку, которая ехала с
ней в поезде.
     Думая   о  предстоящей  встрече,  она  все-таки  начинала  волноваться.
Заметив,  что пальцы сами собой судорожно переплелись, она сейчас же разняла
их и по-прежнему покойно сложила на коленях руки.
     Потом  подумала:  как слабы руки одинокой французской матери, бессильно
цепляющиеся  за  сына,  которого  отнимает  у  нее  преступная  война. Какая
могучая  сила  может  быть  в  руках матерей, когда они объединятся по всему
свету  для  того,  чтобы  защитить  не  одного  своего единственного, а всех
сыновей  и дочерей на земле, всех своих мальчиков и девочек, белых и черных,
смуглых и желтых...
     Паровоз,  совсем  было затихший, ожил и задышал шумно и медленно, точно
расправляя  грудь  перед тем, как пуститься в путь. Мария Федоровна с легким
беспокойством  осмотрелась, но на платформе все было спокойно: видимо, поезд
еще  не  так скоро собирался отходить. Только те двое в форме, что проверяли
паспорт, вышли из помещения и, оглядевшись, направились в ее сторону.
     Они  остановились  около  ее скамейки, и один произнес какую-то длинную
извинительную  фразу,  из которой она поняла, что хотя им в очень неприятно,
но приходится еще раз попросить у нее паспорт.
     - Да  что  вы  извиняетесь?  -  приветливо  сказала мать. - Пожалуйста,
берите, если надо. Тут все в порядке.
     Они  поблагодарили  и  ушли  в  свое  помещение,  на  ходу перелистывая
странички паспорта.
     Теперь  ей  хотелось  бы,  пожалуй, уже сидеть на своем месте в вагоне,
потому  что  на  платформу  стали  выходить понемногу пассажиры с багажом, а
паровоз бухал паром, не затихая, точно ему не терпелось приняться за дело.
     Запыхавшийся  Милослав появился на платформе и, помахивая издали рукой,
радостно  устремился  к  Марии  Федоровне.  Они  вместе  подошли  к  вагону.
Взявшись  рукой  за  поручень,  мать  почувствовала  себя  уверенней.  Они с
Милославом  стояли  у  подножки  и  смотрели  на  дверь станционного здания,
откуда должны были принести ей паспорт.
     - Ну  вот!  -  обрадованно  сказал  Милослав.  -  Они  уже идут, можете
садиться в вагон!
     Двое в форме подходили быстрыми шагами.
     - Наконец-то,  -  с  облегчением  улыбнулась Мария Федоровна, - а то я,
знаете, путешественник какой!.. Все волнуюсь, сама не знаю чего!
     - Пани  Александрова,  -  вполголоса  сказал  человек  в форме, который
держал  ее  паспорт,  -  ваша  виза аннулирована. Вам нельзя будет переехать
границу.
     Мать  почувствовала, как кровь медленно заливает краской лицо, точно ее
ударили.
     - Постойте,  - сказала она, принимая у него из рук паспорт и еще крепче
сжимая  другой  рукой  поручень.  -  Этого не может быть. Вы поймите: сейчас
поезд уходит, я же опоздаю на поезд, а там меня ожидают люди...
     - Виза на въезд! - терпеливо и печально повторил человек в форме.
     - Ну  да,  да, виза. У меня есть виза. Они же мне дали визу на въезд, -
почти  обрадовавшись, мать нетерпеливо перелистала и раскрыла паспорт на том
месте, где стоял штамп.
     - Так,  так,  -  не  глядя, подтвердил человек в форме, - виза есть. Но
нас  предупредили, что виза аннулирована по параграфу 96. Пани понимает, что
наша страна тут ни при чем. Наша власть кончается на границе.
     Милослав,  который  молча  переводил  взгляд  с одного на другого и все
больше мрачнел, нерешительно сказал:
     - Может быть, можно дать телеграмму, попросить...
     Мать,  которая  стояла  с  лицом,  залитым краской, и молчала, при этих
словах подняла голову.
     - Я не просительница какая-нибудь!.. Ничего просить у них не стану!
     - Надо  снять  вещи,  -  сказал  один  из  людей  в форме и поднялся по
ступенькам на площадку.
     Другой еще раз вполголоса обратился к матери:
     - Прошу  извинить,  но  мы  тут  совершенно  ни  при  чем.  Нам  так не
хотелось, чтоб с вами было такое недоразумение!
     - Великая  подлость!  - сказал Милослав, и человек в форме, покосившись
на него, сочувственно кивнул.
     Когда  поезд  медленно двинулся вдоль платформы, мать крепко сжала губы
и отвернулась.
     Вытащенные  из  вагона чемоданы сиротливо стояли рядышком на опустевшей
платформе.
     - Обратный  поезд  будет  через  четыре  часа  двадцать минут, - сказал
старший  человек в форме. - Вы можете отдохнуть у меня в доме. Вот он, рядом
со станцией. Моя жена будет очень счастлива.
     - Мой дом тоже рядом, - сказал Милослав, - и мыс пани старые знакомые.
     - Нет,  мне  бы лучше сейчас одной побыть, - тихо проговорила мать. - Я
тут посижу... Что это за параграф 96, кажется, так вы сказали?
     Старший  пожал  плечами с корректным презрением пограничного работника,
привыкшего не вмешиваться в чужие дела:
     - У  них  теперь  введен  параграф  96,  это  параграф о "нежелательных
иностранцах".
     - Понимаю.  Да.  И  мои  сыновья теперь "нежелательные иностранцы"... Я
теперь понимаю.
     Она  встала,  спустилась  по ступенькам и пошла по дорожке в сторону от
станции.
     Тревожный  весенний ветерок шевелил волосы на лбу, земля под ногами еще
не  просохла,  и  на  матовых  стебельках  и  листьях травы застыли капельки
чистой  росы.  Осыпавшийся  цвет, белый и розовый, лежал на земле под белыми
стволами фруктовых деревьев.
     Она  шла  быстро,  стараясь подальше отойти от людей. Наконец, когда ей
показалось, что она совсем одна в поле, она сказала вслух:
     - Гадко!..  Как это гадко! - и заплакала от обиды. Не за себя, а за тех
троих  солдат-воинов,  которые  остались  для  нее  навсегда ее мальчиками в
кожаных  шлемах  и  стальных  касках.  Ей  казалось,  что  их оскорбляли эти
подлые, казенные слова о "нежелательных иностранцах"...
     - Пани...  -  услышала  она позади извиняющийся, полный огорчения голос
Милослава.
     - Гадко мне! - с тоской сказала мать.
     - О,  как  гадко!  - с отвращением подтвердил Милослав и, мягко взяв ее
под руку, повел, незаметно стараясь заставить идти помедленней.
     Они  потихоньку  прошли по тропинке через все поле и начали подниматься
на зеленый, поросший травой холм.
     - Вот  тут можно немного посидеть, если вы устали, - сказал Милослав, и
через открытую калитку они вошли на кладбище.
     Негустая   тень   от   деревьев,   покрытых  мелкой  весенней  листвой,
колеблющимися  пятнами  лежала на крестах и каменных урнах с наброшенными на
них  траурными покрывалами. Монотонно позвякивал колокол костела, невидимого
за деревьями.
     Около  старой  железной  ограды  они  сели  на скамеечку под деревом, в
ветвях которого шумно щебетали и перелетали с места на место птицы.
     Несколько   фигур   в   черном,  большею  частью  женских,  неторопливо
поодиночке  расходились  по  заросшим  травой дорожкам, каждая направляясь к
своему уголку.
     Немного  в  стороне,  на  поляне,  сквозь  листву  просвечивал каменный
обелиск,  стоявший  отдельно.  Две женщины, проходя мимо, остановились около
него,  рассыпали  у  подножья пучки полевых цветов, постояли минуту, опустив
голову, и пошли дальше.
     Женщина,  рассаживавшая  кустики  анютиных  глазок  в маленькой ограде,
закончив  свою работу, поднялась на ноги. В ее испачканных землей руках было
три  кустика  фиолетовых  бархатистых цветов. Осторожно прижимая их к груди,
чтоб  не  осыпалась с корней земля, она пошла на поляну и там, став опять на
колени, любовно и тщательно вкопала их в землю.
     - Куда  это  все  несут цветы, Милослав? - довольно безучастно спросила
немного погодя мать.
     Милослав  следил  глазами  за  двумя стариками, вероятно мужем и женой.
Поддерживая  друг  друга,  они медленно прошли за деревьями, бережно неся по
нескольку белых нарциссов на тонких стебельках.
     - Что ж! Пойдемте! - сказал Милослав и взял мать под руку.
     Около   ворот,   где   остановилась   большая  машина  вроде  автобуса,
послышалось  множество  оживленных,  очень  молодых голосов. Переговариваясь
вполголоса,  несколько  десятков  молодых  людей  обогнали Милослава и Марию
Федоровну.
     Когда  они вышли на поляну, молодежь уже стояла молча, окружив каменный
обелиск  с  пятиконечной  звездой  на  верхушке.  Юноши  были без шапок. Две
девушки  в  светлых  платьях заботливо раскладывали букеты цветов. Постояв в
молчании,  юноши  и  девушки двинулись к выходу, потом на полдороге негромко
заговорили и, выйдя из ограды кладбища, шумно стали рассаживаться в машине.
     Мать подошла к обелиску. Три имени были выбиты на камне:

                       Гвардии лейтенант Шаповалов В.
                        Гвардии рядовой Габриэлян С.
                           Наташа, санинструктор.

     Железная  цепь  на  столбиках огораживала небольшой квадрат у подножья,
устланный  свежими  цветами. Немного дальше виднелись вчерашние и, вероятно,
еще более ранние цветы.
     Двое  стариков, таких дряхлых, что никак нельзя было понять, кто из них
кого  поддерживает,  только  теперь  добрались  своими шаркающими шажками до
поляны  и, выбрав свободное место, с трудом нагибаясь, сложили в сторонке от
более ярких и пышных цветов свои нарциссы на длинных стебельках.
     - Ну вот, опять плакать? - Милослав укоризненно покачал головой.
     Не  отвечая, мать смотрела на старичков чехов, на полузавядшие и совсем
свежие цветы.
     - Что сегодня за день, Милослав? - спросила она наконец.
     - Просто воскресенье, пани. Только плакать не следует.
     - Это  совсем  другие  слезы.  Сердце оттаяло, вот и все. Какой хороший
народ, Милослав!
     - Ну-ну...  Немало  есть  еще  народов  на  этом  свете,  что  умеют не
забывать  великого долга братской благодарности. И наш-то как раз не из тех,
кто забывает. Нет!



   Сергей Баруздин
   Одна-единственная жизнь


                           О прозе Федора Кнорре


     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.1.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Путь  в  литературу Федора Федоровича Кнорре (р. 1903 г.) был несколько
необычен  - из кино, которое тогда только зарождалось, из цирка, из молодого
революционного  советского театра. Вчерашний красноармеец был сорежиссером в
кино  и  в  театре,  сам  играл,  сам  ставил  в Ленинградском и Центральном
Московском   ТРАМах,   был   хорошо   знаком   с  Траубергом,  Мейерхольдом,
Эйзенштейном,   Булгаковым,  Роммом,  писал  комические  сценарии,  цирковые
репризы,  а  потом  ставшие известными пьесы "Тревога" и "Московский 10-10",
которые  не  только  шли  на  театре,  но  и  были изданы ГИХЛом в 1931 году
отдельными книжками.
     Впрочем,  Федор  Кнорре впоследствии не раз возвращался в кино и театр.
И  возвращался  не  зря.  Вспомним  его  "Истребителей"  с  Марком Бернесом,
"Родную  кровь" с Вией Артмане и Евгением Матвеевым, "Ночной звонок" с Верой
Марецкой  и  Борисом  Андреевым, а в театре Моссовета - "Встречу в темноте",
поставленную Ю.А.Завадским.
     Конечно  же,  не с "Тревоги" и "Московского 10-10" начинается настоящий
Кнорре,  а  с  рассказа  "Твоя  большая судьба", напечатанного в 1940 году в
"Знамени"  и  замеченного  газетой  "Правда". Казалось бы, ничего особенного
нет  в  материале  этого  рассказа: жизнь и жизнь, как она есть, и персонажи
самые  обыденные, но мысль писателя - о судьбах маленьких, собственно твоих,
и  судьбах  больших  -  народных,  была  не  просто свежа и нова, особенно в
предгрозовом  сороковом,  но и жизненно необходима. И относительно небольшой
этот рассказ стал событием в литературе тех лет.
     Сразу  же, впрочем, замечу, что если говорить о мысли авторской, то она
никогда  не  лежит  на  поверхности  у  Кнорре  -  ни  в  повестях его, ни в
рассказах.  И  если  я  вспомнил  рассказ  "Твоя  большая  судьба"  и мысль,
выраженную  в  нем,  то это потому, что так прочитал рассказ я. Другие могли
прочитать  иначе, например: "Маленькие судьбы бывают у маленьких людей". Это
можно  сказать  и  о военной повести "Жена полковника", и о рассказах "Синее
окно", "Мать", "Шесть процентов", "Утро".
     Федор  Кнорре  очень  любит  людей,  о  которых  пишет.  Любит  нежно и
страстно.  Любит молодых и старых, хороших и плохих, удачливых и несчастных.
Его  любовь  лишена  предвзятости,  которая,  увы, так часто еще портит нашу
литературу.
     Елена  Федоровна  Истомина - одна из них ("Одна жизнь"). Престарелая, с
несостоявшейся  судьбой  актриса в блокадном Ленинграде, - как она прекрасна
в  конце  своей  жизни!  Автор  выписывает  ее  образ  с  чутким вниманием и
завидной  достоверностью, как, впрочем, и образ ее обожателя Кастровского, и
соседа  Самарского,  и  билетера  Василия  Кузьмича, и медиков из госпиталя.
Суровы картины блокады.
     И  тут  же  на  втором плане, а, впрочем, может, и на первом, молодость
Истоминой:  гражданская  война,  фронтовая  бригада,  провинциальный  театр,
встреча  с  Колзаковым.  Все приметы эпохи удивительно точны, а человеческие
характеры  жизненны.  Пожалуй,  самый сильный из них и трагичный - Колзаков,
судьба которого прослеживается вплоть до Великой Отечественной войны.
     Темы  сегодняшнего  и  прошлого  не просто переплетаются, а естественно
живут в повести:
     "И  память  возвращает то, что люди называют "прошлое". Странное слово.
Построенный  человеком  дом  -  это его прошлое. Пускай это так называют, но
для  тебя  это  просто твоя жизнь, которую ты сам построил, и вот открываешь
дверь  и  входишь,  и  вся  она  перед  тобой,  такая,  какой  ты  ее  сумел
сделать..."
     "Одна  жизнь"  написана  двадцать  лет  назад,  и  за эти годы я трижды
перечитывал эту повесть и всегда открывал в ней для себя нечто новое.
     Я  вспомнил  о  героине  "Одной  жизни"  Истоминой и хочу добавить, что
вообще  женские  образы  очень  удаются  Федору  Кнорре,  и  образы актрис в
частности.  Валерия Александровна в грустном, но удивительно гордом рассказе
"Олимпия",  гениальная  В.Ф.Комиссаржевская  в  тонком  рассказе  "Озерки" -
образы, трогающие душу и сердце.


x x x

     Кажется,  в  ту пору, когда с легкой руки критики нашу литературу стали
делить  на  городскую  и  деревенскую,  появился  еще один странный термин -
"психологическая  проза".  Не  знаю, право, что это такое, ибо если проза не
психологична, то это просто плохая проза.
     Но  если  все  же  принять  такое  искусственное деление литературы, то
прозу  Кнорре  можно  считать  и  городской,  и  деревенской, и уж, конечно,
психологической.  И еще бы я добавил - военной, поскольку тема Отечественной
войны проходит через многие произведения писателя.
     У  Кнорре  война  - не фронтовая, не окопная, не батальная, а прошедшая
через  души  людей,  через  их  судьбы.  Федотов  ("Родная  кровь"),  Орехов
("Орехов"),  Платонов  и  Наташа ("Шорох сухих листьев"), муж Тамары ("Шесть
процентов"),  -  всех их мы видим в тылу: в отпуске во время войны или после
ее  окончания,  но  именно  война  стала для них высшим мерилом нравственной
высоты и чистоты.
     Иногда война лишь деталь:
     "Только  его дому не суждена была долгая старость - он наповал был убит
прямым  попаданием  бомбы,  -  кажется, единственный во всем районе дом, так
погибший  от  воздушного  налета,  единственный,  от  которого  и  следа  не
осталось,  так что на том месте, где он стоял, уже зеленел маленький скверик
и успели подрасти высаженные после войны деревца...
     Во  время  войны  ему  только  один  раз  случилось  побывать  на  этом
перекрестке.  Витрины  булочной  тогда  были  забиты деревянными щитами и до
половины  заложены мешками с песком, и у дверей, держась за бронзовую ручку,
сжимая  рукой  у  горла  платок, стояла женщина, за ней тянулась продуваемая
ветром  длинная  очередь,  а  за  мраморным  прилавком выдавали черный хлеб,
нарезанный кубиками..."
     Всего  лишь  деталь,  но без нее не было бы рассказа "Продается детская
коляска".
     В  рассказе  "Шесть  процентов" война уже суть его. Здесь она не просто
трагедия  страны  и  народа, а трагедия конкретного человека. По силе своей,
по  высокому  своему напряжению рассказ этот, пожалуй, можно сравнить лишь с
"Русским характером" А.Н.Толстого.
     Забавный,  на первый взгляд, а на самом деле очень глубокий и серьезный
рассказ  "Ложь",  казалось  бы,  обращен  в сегодняшний день. Тут и массовое
жилищное  строительство,  и актуальный почин - заведующий райфинотделом Ефим
Ефимович  Подрезов  едет  работать  на  угольную  шахту,  и  протест  против
непорядочности современного приспособленца (Соломатин).
     Шаржированная  сценка  игры  в войну, где фальшиво все - от юного героя
до  "паршивого  фашиста",  невзначай  кончается ("Ладно, будешь партизаном в
другой  раз"),  и  начинается обычная сегодняшняя жизнь. Но игра в фальшивую
войну  неожиданно  оборачивается  для  юного  Подрезова  еще  более страшной
фальшью  -  ложью  родного  отца,  самого  близкого человека, который он еще
только вчера так гордился. И вот в отношениях с отцом - страшная трещина.
     Думается,  важно  сказать  и  то,  что во всех этих вещах Кнорре звучит
тема преодоления войны.


x x x

     Как-то бродили мы по Рижскому взморью, и Федор Федорович рассказывал:
     - Во  время наступления Юденича я добровольцем вступил в Красную Армию.
Два  года  служил,  главным  образом  в  Петропавловской  крепости,  в штабе
Петрукрепрайона.  Красноармейцем,  естественно.  Там  же и в партию вступил.
После   того,   как  партком  меня  единогласно  принял,  "штатский"  райком
предложил  мне  побыть  кандидатом еще полгода, так как мне было шестнадцать
лет.  Мой  комиссар  мне  сказал:  "Что  же  вы мне не сказали, что подали в
партию?  Я бы вам рекомендацию написал". Болван, то есть я, отвечал: "А я не
знал."  На  собрании  мне  сказали:  "Мы  знаем, что ваш отец был придворным
инженером,  но  мы  тебя  знаем,  и это ничего не значит". Кстати, далеко не
"придворный",  мой  отец  всю  свою  жизнь  строил мосты, которые до сих пор
стоят:  Охтенский  через  Неву  в  Ленинграде, Ярославский через Волгу... Но
вернусь  к  Укрепрайону.  Там  именно  в  парткоме  все солдаты были одеты и
заправлены  по форме, с отличной выправкой, рослые, спокойные фронтовики, не
повышавшие  на собрании голоса. Вот почему я улыбаюсь и даже смеюсь, глядючи
некоторые наши фильмы о гражданской войне...
     Вспоминая  эти  слова,  я опять возвращаюсь к образу красного командира
из "Одной жизни".
     Человек  из  деревни,  не  ахти  какой  грамотный, был он смелым воином
(танк  французский  подбил)  и  талантливым  командиром.  Не  знал  он  и не
понимал,  что такое театр, но, может, именно поэтому и потянуло его поначалу
к  загадочной  актрисе  Истоминой,  а  любовь к ней - это уже потом. А пока:
"...показывается  у вас в пяти действиях, что бедность это не порок... Самый
актуальный  вопрос  текущего  момента.  А  в  это самое время белые генералы
прямо  напирают  на город... Как-то смешно, нет?.. В нашем массовом действии
с   белыми  нам  требуется,  главное  дело,  снарядов  побольше,  остальное,
по-моему, обойдется как-нибудь".
     Колзаков  -  личность,  интеллигент  по  природе, и он не чета коллегам
Истоминой  по  театру.  Поэтому  и  тянется Истомина из театр