ерху там и
снимал. Верно?
     Девушка кивнула и спросила:
     - Так  вам  только  чемоданчик?  Если  хотите, я принесу. - Она вышла в
соседнюю комнату и вернулась с чемоданчиком в руках.
     - Спасибо,  -  сказал  Митя.  -  Если  бы  не  пароход,  я бы, конечно,
подождал.  Хотелось  попрощаться.  Ну,  да  вы ее увидите, передайте большое
спасибо.  И вот эту ерундовину... пожалуйста. - Он поспешно поставил на край
стола банку айвового варенья.
     - Просто  не  знаю,  -  опять заговорила девушка, лицо которой казалось
Мите  почему-то  тревожно  знакомым.  -  Досадно  как  получилось...  Можно,
конечно,  ее  позвать, только если вам не очень нужно, лучше ее сейчас бы не
беспокоить.  А?  -  Стараясь  его  уговорить, она улыбнулась, и улыбка ее на
мгновение показалась ему опять удивительно знакомой.
     "Ну  что  же,  не повезло", - подумал Митя. А так хотелось бы еще разок
заглянуть  в  комнату,  посидеть  минутку одному, разглядывая милый портрет,
которого  он  уже  никогда  больше не увидит, только постарается запомнить и
сохранить  все  свои  мысли,  связанные с ним, запомнить часы, проведенные в
этом ветхом домике, накануне его разрушения.
     Он  оглядел  сосредоточенные,  спокойные, как будто ждущие чего-то лица
ребят  и, усмехнувшись над собой, подумал: "А ведь ни за что бы я не решился
с  ними  поделиться  этими своими сентиментально-разнеженными размышлениями,
навеянными акварельным портретом. Вот бы насмешил!"
     Он  даже  поежился от неловкости, представив себе, как они укоризненно,
с  насмешливым  добродушием стали бы над ним подсмеиваться... Нет, у них все
просто  и  ясно,  каков им дело до розовых стеклянных тюльпанов. Сочувствие,
нежность  и  жалость не защемят им сердце при взгляде на портрет той далекой
и  милой,  сероглазой. Что им старушонки с их вылинявшими семейными драмами.
Они строят новые дома, а старые ломают со смехом. И молодцы.
     Он  подхватил чемоданчик и, раза три от стеснительности повторив насчет
благодарностей и приветов хозяйке, выскочил на улицу и сел в машину.
     Водитель  включил  фары, машина тронулась, кидая качающиеся снопы света
на  поросшие  травой  канавы,  серые  заборы и пыльные деревца палисадников,
столпившиеся вокруг остатков пустых фундаментов слободских домишек.
     Последнее,  что  Митя увидел, была площадка соседнего дома, где сегодня
утром  сидел  с  узлами  в ожидании переезда старик, любитель Жюля Верна. На
месте  дома  лежала  только  кучка  трухлявых  бревен  и  доски  с остатками
выгоревших обоев.
     Еще  на одну минуту вдруг вернулось к нему знакомое неприятное чувство,
что  вот  он  опять уезжает из города, где сделал очень много снимков, порой
даже  и ненужных, из страха пропустить что-то важное, - а все-таки, кажется,
что-то упустил. Что-то самое интересное опять ускользнуло.
     С  реки  донесся  протяжный  пароходный  гудок.  Митя  встряхнулся, сел
поудобнее  и  стал  думать  о  том,  как бы не опоздать на пристань к отходу
парохода...
     Леля  помедлила еще немного, рассеянно прислушиваясь к замирающему шуму
машины, потом встала и не спеша пошла в комнаты.
     Ольга  Ивановна сидела выпрямившись на круглой табуретке перед пианино,
точно собиралась играть, и тяжело дышала, стиснув губы в ниточку.
     Леля  подошла  сзади, вздохнула, нагнулась и осторожно поцеловала тетку
в шею за ухом.
     - Уйди!  -  грубо  проговорила  тетка  сдавленным голосом, изо всех сил
держась, чтобы не заплакать.
     Леля   быстро  и  крепко  поцеловала  ее  два  раза  подряд,  и  тетка,
всхлипнув, торопливо и невнятно проговорила:
     - Нет,  и  нет,  и  не проси, не уговаривай!.. Ты девочка добрая и живи
счастливо,  а  меня,  старуху,  в свою жизнь не впутывай... И пианино я тебе
дарю... А мне одной... так будет лучше...
     - Да  что  ты  все  о  себе да о себе! - весело сказала Леля. - Мне без
тебя хуже! Скучно мне без тебя, я ведь тебя люблю, тетка!
     - Не  смей  жалких  слов  произносить!  - с ожесточением крикнула Ольга
Ивановна. - Не смей, мне и без того горько!
     - Вот  и  не  будет  горько.  Смири  свой  характер,  тетка! Я же давно
смирилась. Увидишь, как заживем превосходно. Хватит тебе уж робинзонничать!
     - И  смешить  не  смей,  бессердечная! - уже послабей выкрикнула тетка,
снова  всхлипывая  и  с  трудом  сжимая  в  жесткую  гримасу  чуть  было  не
улыбнувшиеся  губы. - Ты сама не понимаешь! Ты о будущем не думаешь... Ну...
а как ты замуж выйдешь, я тебе обуза!
     - Не  очень-то я замуж собираюсь! - усмехаясь, протянула Леля. - А если
уж  случится такой кошмар, ну что ж? В таком случае я вытолкну тебя за дверь
нашего  дома  в  метель.  И  пока ты будешь замерзать у моего порога, я буду
смеяться  бессердечным смехом, танцуя со своим женихом, который впоследствии
окажется негодяем.
     - Дура!  - нежно сказала тетка, поднимая свое мокрое красное лицо. - Не
вытолкнешь...
     - Вытри  глаза  и  сделай  поскорее веселое лицо, а то ребята подумают,
что  я  тебя  щиплю  и угнетаю, - радостно сказала Леля. - Знаешь, до чего я
рада,  что  мы  с тобой наконец договорились! - Ничего больше не слушая, она
втиснулась  на краешек табуретки, где сидела тетка, положила руки на клавиши
и начала играть.
     Так  они  сидели,  стеснившись  на  круглом сиденье, и Леля потихонечку
играла,  а тетка, глядя прямо перед собой, чувствовала тепло Лелиной щеки на
своей щеке.



   Федор Федорович Кнорре
   Ложь



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.1.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Юный  партизанский  разведчик Лева Подрезов, взорвав мчавшиеся на фронт
машины  с  боеприпасами,  умело  петляя,  кинулся  к  роще  и уже добежал до
оврага,  когда,  поскользнувшись  на  самом  дне  его,  упал  и  был схвачен
фашистами.
     Теперь  он  стоял  на  опушке  рощи,  нетерпеливо подергивая связанными
руками,  весь  переполненный  возбуждением борьбы, тяжело дыша после бега, и
презрительно повторял:
     - Чем хочешь мне угрожай, все равно не боюсь тебя!
     Допрашивавший,  усмехаясь,  стоял  в  двух шагах, слегка покачиваясь на
каблуках,  широко  раздвинув  ноги, и зловеще подбрасывал на ладони пистолет
самого  крупного  калибра.  При  последних словах Левы он иронически сдвинул
свои бесцветные брови:
     - Ах,  вот  как?  Не боисси? Посмотрим, что ты запоешь, когда я с тобой
заговорю по-другому.
     - Можешь  меня  убить,  раз  я  попался  в  твои  лапы,  - крикнул Лева
Подрезов. - Все равно я не сдамся тебе, паршивый фашист!
     - Ах,  ты  еще  ругаисси?  -  Дуло громадного пистолета угрожающе стало
подниматься.  -  Сам  ты  фашист  паршивый,  вот  я сию минуту прикажу, тебе
зададут перцу!
     Лева  Подрезов  был  готов  ко всяким неожиданностям. Возможные едкие и
бесстрашные  ответы сами собой складывались в его уме, но тут на лице у него
появилось выражение растерянности и разочарования.
     - Ты опомнись. Что ты говоришь? Кто ты такой есть?
     Тот,  кто  его  допрашивал,  видимо  действительно опоминаясь, виновато
засопел носом и, помолчав, угрюмо буркнул:
     - Ну  ладно, знаю не хуже тебя. Спутался маленько. Я крупный фашистский
гад.  Вечно  и  обязательно  я!  -  И  вдруг,  взбодрившись,  заорал:  - Эй,
сообщники, хватай его за что попало!
     Стоявший  позади  него  мальчик  Юрка  с  размаху  плюхнулся в шуршащую
мягкую кучу осенних листьев и в голос захохотал:
     - Ой,  ну  с  ним  просто лопнешь, честное слово. "Сообщники", дуралей,
ведь это вроде жулика. Понял?
     Самый  маленький  из всех принимавших участие в игре мальчиков, Сенька,
обиженно  сопя  курносым  носом,  смущенно почесал стволом своего громадного
пистолета между лопаток.
     - Потому что нечестно поступаете. Я тоже партизаном хочу.
     Лева,  распутавший  тем  временем свои связанные руки, легонько стегнул
по заду Сеньку веревкой и снисходительно сказал:
     - Ладно, будешь партизаном в другой раз.
     - Каждый  раз в другой раз, - обиженно бурчал Сенька, складывая домиком
свои бесцветные брови.
     - Сказали  тебе,  в  другой  раз,  значит,  не  хнычь! - отряхиваясь от
листьев,  сказал  Юрка.  - Теперь уж все равно не получится хорошего, всегда
этот Сенька испортит.
     Районный  городок,  видневшийся  внизу  под  горкой,  на которой стояла
роща,  быстро  покрывался  вечерней  сумеречной  тенью.  Пора было по домам.
Сенькин  пистолет,  сделанный  из  газовой  трубы,  прикрученной  к рогульке
сосновой  ветки,  было  тяжело  тащить в город, и его спрятали до следующего
раза  в  дупло  вместе  с  четырьмя  крокетными  шарами  -  противотанковыми
гранатами, которыми Лева недавно взрывал боеприпасы.
     Заключительная  часть игры, когда Лева должен был совершенно неожиданно
швырнуть  гранату  под  ноги  крупному  эсэсовскому начальнику - Сеньке - и,
взорвав весь его штаб, благополучно скрыться, так и осталась недоигранной.
     Поэтому  домой  к  обеду  Лева  не  только  не  опоздал,  как это часто
случалось, но явился раньше обыкновенного.
     Когда  Ефим Ефимович вошел в столовую, Лева уже сидел на своем месте и,
слегка   склонив   голову  набок,  задумчиво  любовался  собственными  чисто
вымытыми руками, нарочно выложенными поверх скатерти на видное место.
     Конечно,  как  оно всегда бывает, отец даже и не вспомнил про его руки.
Были  бы  грязные,  он  от  самой  двери,  наверное, закричал: "А что это за
землекоп у нас сидит за столом?"
     На   всякий   случай   Лева   слегка  пошевелил  пальцами,  потом  даже
нахмурился,  будто  заметив  какое-то пятнышко. Пристально осмотрел мизинец,
повертев его перед самыми глазами, и покосился на отца: заметил ли?
     Но  отец,  низко  нагнувшись  над  столом, медленно ел суп, внимательно
глядя  в тарелку, точно газету читал. Даже когда ему нужно было взять хлеба,
он,  не глядя, только протягивал руку и отламывал на ощупь от разрезанной не
до конца стопки ломоть.
     То  же было и когда подали второе. Ефим Ефимович, молча и ни на кого не
глядя,  придвинул тарелку и начал резать вареную говядину. Только накладывая
на  второй  или  третий  кусок  горку  ядовитого  хрена,  от которого у него
краснели  глаза,  он  вдруг опустил вилку и нож в тарелку и, стукнув локтями
об стол, выпрямился.
     - Откуда  говядина?  -  спросил  он  тем  тоном  терпеливого  мученика,
который мама не выносила хуже всякого крика. - На рынке брали?
     - В ювелирном магазине, - тихо сказала мама, продолжая есть.
     - Почему  мы  кур не едим? - с плаксивой настойчивостью продолжал отец.
- Я ведь, кажется, просил. Умолял. Почему?
     Мама, не поднимая глаз, тихо сказала:
     - Завтра на обед будет курица.
     - Не  "завтра  будет",  а  нужно, чтобы была вчера, и сегодня и завтра,
вот чего я добиваюсь.
     - И   вчера   была  курица,  -  сказала  мать  еще  тише,  стараясь  не
рассердиться.
     Отец  вздохнул  и  вдруг,  видимо  совершенно позабыв, о чем только что
спорил,  наложил  опять  высокую кучку хрена на кусочек мяса и, подправляя с
боков,  чтоб  она не осыпалась, задумался опять так, будто вовсе из-за стола
ушел.
     Лева  слушал  во все уши, стараясь понять, что тут к чему. Он давно уже
чувствовал:  что-то  назревает,  какая-то  перемена  в жизни семьи, но никто
ничего  вслух  не  говорил,  да похоже было, что отец с матерью сами чего-то
ждали, не зная еще ничего толком...
     После  обеда Лева вышел во двор покормить Полкашку и сидел на корточках
около  его  миски,  теребя  и  поглаживая  его  мягкие  уши, пока тот, виляя
хвостом, чавкал, выхватывая из похлебки кусочки повкусней.
     Мама,  стоя  у  открытого  окна  на кухне, говорила Агриппине Петровне,
домработнице:
     - ...раз  он  хочет,  пускай.  Пускай  хоть всех перережем, ни одной не
останется.  И  то  люди  смеются:  живем  в  городе,  а  кур развели, как на
птицеферме...
     "Что бы это могло значить? - соображал Лева. - Почему кур?.."
     А  несколько дней тому назад было тоже странное дело: приходил лучший в
городе   печник   Савелий   Георгиевич,  которого  отец  долго  заманивал  и
уговаривал  переложить  печь  в  столовой.  А когда Савелий наконец пришел и
Лева  успел радостно сообщить приятелям, что научится сам класть печки, отец
вдруг  объявил, что ничего еще не решено с печкой, надо подумать, торопиться
некуда,   и  Савелий,  своенравный  и  гордый,  как  все  отличные  мастера,
обидевшись, ушел.
     А  вот  теперь  вторую неделю идет резня хороших племенных кур, которых
отец  в свое время собирал по штуке и по паре в разных местах и резать ни за
что не позволял...
     Кур  во  дворе заведующего райфинотделом Ефима Ефимовича Подрезова было
уже  больше  тридцати  штук  и  все прибавлялось. Только за последнее время,
когда началось на них непонятное гонение, число их стало быстро убывать.
     Правда, судьба кур Леву не очень волновала. Другое дело петух Кузька.
     Кузька  был безобразник в вечный преступник среди молодых петушков и то
и  дело  попадал  под  угрозу  смертной  казни. Был он задористый петушонка,
голенастый, тощий и совершенно бесстрашный.
     Не  кто  иной,  как Кузька, вскочил однажды через окно на висячую лампу
и,  вцепившись  в  шелковый  абажур,  раскачивался  по всей столовой, хлопая
крыльями.  Он  любил  вскакивать  на  стол  и мог прямо из-под рук выклевать
печенье  или,  стуча  клювом,  начать  нахально  прибирать  прямо  с тарелки
зеленый  горошек,  а  когда  его  выгоняли,  кудахтал  не  с  глупым куриным
испугом,  а с громким возмущением и через минуту возвращался, полный энергии
и самонадеянности, на прежнее место, откуда его только что прогнали.
     Вот  и  теперь  Кузька  вертелся около самой Полкашкиной миски, ловчась
выхватить  из-под  носа  кусочек. Отчаянный, задиристый, никому, кроме Левы,
не  дающийся  в  руки.  Как  можно  допустить, чтоб приятель Кузька угодил в
куриную  лапшу  наравне  с  безмозглыми  толстухами  молодками?..  Нет, надо
что-нибудь сообразить, размышлял Лева...


     Каждый  понимает,  что  сбегать в лавку купить, скажем, спички, коробку
синьки   или   пачку   стирального  порошка  -  не  слишком  привлекательное
поручение.  Но  когда  посылают  бегом  принести две банки крабов, две банки
судака  в  томате,  и еще чего-нибудь по собственному выбору, и каких-нибудь
конфет, и печенья получше - это другое дело.
     Лева  вприпрыжку выскочил на улицу. Две головы - Сеньки и Юрки - разом,
как  два  петрушки,  возникли  над  забором  соседнего  двора, едва раздался
знакомый скрип Левиной калитки.
     - Лева, куда? - окликнул Юрка.
     - В "Гастроном".
     - А за чем послали? - с интересом осведомился Сенька.
     - Вы  меня не сбивайте, в голове во какой список... - озабоченно сказал
Лева и показал руками "список" в полметра длиной.
     - И  мы  с тобой! - закричали оба мальчика и, для скорости свалившись с
перекладины забора, торопясь и толкаясь, помчались вслед за Левой.
     - Сколько  тебе  денег дали? - спросил Юрка, запыхавшись, догоняя Леву.
Лева наполовину разжал кулак, где была зажата сторублевка.
     - Фью!  Ух  ты-ы! - с уважением свистнул Сенька. - Гостей у вас небось,
гостей!..
     В  магазине,  пока  Лева  с Юрой занимались покупками, самый меньший из
ребят,   Сенька,   прижимаясь  к  стеклянному  прилавку,  занялся  подробным
осмотром всех сортов конфет.
     - Ну,  пошли! Чего ты тут разглядел? - снисходительно спросили старшие,
нагруженные консервными банками и кульками.
     Сенька,  не  двигаясь,  потянул  носом  и,  придавив  палец  к  стеклу,
показал:
     - Вот  эти,  по шестнадцать, вкусные!.. А длинные по восемнадцать... По
одиннадцать тоже здорово хороши.
     - Ты все выучил? - усмехнулся Лева.
     - Не-е...  - с сожалением ответил Сенька. - Вот тех не знаю, почем они.
Во-он, с медведями, лежат! Небось рупь штука.
     В  кулаке  у  Левы оставалось еще шестнадцать рублей с мелочью сдачи, и
все  было уже куплено. Если бы Сенька стал просить купить конфет, Лева сумел
бы ему грубовато ответить напрямик: "Ишь ты, ловкий! На свои покупай".
     Но  Сенька  только  водил  по  стеклу  маленьким  грязноватым пальцем и
бескорыстно,  деловито  взвешивал достоинства лакомств: какое покислее, зато
дольше  сосать,  а  какое и хорошо, но враз растает во рту, и не распробуешь
даже...
     - На,  подержи,  -  сказал  Лева,  передавая  покупки Сеньке, и пошел к
кассе.
     Выйдя  на  улицу,  они все сосали конфеты. Сеня одной рукой придерживал
мелкий  карман  своей курточки, набитый леденцами, а другой бережно прижимал
к  груди две жестянки с крабами. Изнемогая от желания услужить, он все время
повторял: "Давай я еще чего-нибудь понесу... мне не тяжело ни капли!.."
     Они  расстались у ворот. Через минуту Лева, вываливая покупки на стол в
кухне, говорил матери, хлопотавшей у плиты с озабоченным лицом:
     - Вот  крабы, вот судак в томате... вот еще какая-то рыбина, продавщица
уверяет,  что вкусная. А вот я конфет взял... Народу в магазине много, уж не
помню, почем они... Сдачу я тут кладу...
     На   душе   у   него   было  очень  противно,  когда  он  это  говорил.
Единственное,  что  могло  бы  немного  поддержать  его,  - это если бы мать
начала   проверять,   что  сколько  стоит.  Тут  была  бы  все-таки  борьба,
опасность,  надо  было  бы  выкручиваться, и можно было бы даже почти совсем
искренне обидеться, что его подозревают.
     Но  мать,  не оглядываясь, распахнула дверцу духовки и окунулась, держа
в  руке зажженную лучинку, в пахнущий горячим тестом и капустой пар. Она вся
была  поглощена  волнующим  моментом  рождения  пирога.  Ей было вовсе не до
сдачи.
     Лева  уныло  поплелся в комнаты, раздумывая о том, что надуть человека,
который  тебе  верит,  мало  того что стыдно, но как-то вовсе и неинтересно.
Фу,  нехорошо!..  Хоть  бы  сказала: "Положи, потом проверю". Все-таки легче
было бы. А то: "Положи в сумочку".
     Гости  пришли все сразу, видимо с какого-то заседания, откуда их зазвал
к  себе  Ефим  Ефимович.  Дверь  в  столовую закрыли, и Лева прислушивался к
тому,  как там двигают стульями, негромко посмеиваются, разговаривая, и мать
гремит тарелками, второпях накрывая на стол уже при гостях.
     Потом усталый мамин голос просительно пропел за дверью:
     - К столу, к столу пожалуйте!..
     Стулья  снова  задвигались:  все рассаживались. Потом послышалось тихое
звяканье  рюмок,  едва  различимое  среди  разговаривающих  голосов.  Кто-то
сказал:  "Ну,  за виновника торжества!", кто-то громко прошипел: "Пффф..." -
и  наступила минута полной тишины, после которой все заговорили уже громче и
веселей.
     Лева  уселся  на  диван  в  отцовском  кабинете.  Несколько раз дрыгнув
ногами,  он  раскачался,  подпрыгивая  на тугих пружинах, и, взлетев кверху,
перевернулся,   оставшись  лежать  плашмя,  прижимаясь  лицом  к  прохладной
клеенчатой обивке.
     За  закрытыми  дверьми  столовой  смеялись,  звенели посудой, говорили,
перебивая  друг  друга.  По  голосу  отца  Лева  сразу узнал, что тот слегка
подвыпил,  как  раз  столько,  чтобы стать немного говорливее и откровеннее,
чем обычно.
     - ...Ааа!  -  отец насмешливо и вместе с тем дружелюбно докрикивался до
кого-то. - А ты все-таки насчет меня думал?.. А-ха-ха...
     - Да  я  не  как-нибудь думал! - громко отвечал другой голос, в котором
Лева  узнал  управляющего  конторой  Иванушкина. - Ты пойми, я не как-нибудь
про  тебя  думал... А правда, меж собой говорили: "Тихоня Ефим Ефимыч, что у
него  на уме, не угадаешь..." Вообще, виноват и каюсь. Я признаюсь: немножко
думал.  А  вот  про  Саломатина  как  я  думал, так еще даже хуже оказалось:
просто  шкурник,  вспомнить  противно! Разложил эти свидетельства, старинные
справки - целый медицинский архив!
     Кто-то весе