свет, рядышком
стояли  две  стоптанные  набок домашние туфли без задников, и сейчас, в этой
комнате,  у них был осиротелый вид, точно и они знали, что уже оттопали свой
пек, как их хозяйка.
     На   комоде  лежала  толстая  книжка  без  обложки  и  первых  страниц,
заложенная очками с треснувшим стеклышком.
     Митя  взял  книжку. Она начиналась с двадцать второй страницы, и листки
ее  пожелтели,  и  края  загнулись, точно она обгорела и обуглилась от тепла
бесчисленного множества рук, которые держали ее, читая.
     Митя осторожно положил книгу на место и вздохнул:
     - Да. Свои последние годы бабуся не купалась в роскоши.
     - Хоть  в  такие  минуты  удержался  бы  от  своих пошлостей, - сказала
Леокадия  и  приподняла  край  занавески,  прибитой  на шнурке к стене. Там,
виновато  опустив  плечи,  с  повисшими,  обтертыми по краям рукавами висело
коричневое  бобриковое  пальто.  Леокадия  споткнулась о валенки: - Тьфу ты!
Конечно, все это надо будет отдать какой-нибудь старой женщине...
     - Что  тут  стоять!  - нетерпеливо сказал Квашнин. - Пойдемте отсюда на
улицу.  Мало  ли  что этот пьянчужка говорит. Спросим кого-нибудь. Неужто мы
кладбище не найдем... - И замолчал, услышав громкий скрип двери.
     В  комнату  вошла  Владя  с  какой-то  девушкой и, ни на кого не глядя,
поздоровалась.  Подруга  тоже  поздоровалась  неуклюжим голосом посторонней,
опасающейся показаться оживленной и равнодушной при встрече с чужим горем.
     - Все  уже  давно  на  кладбище, - сказал Митя. - А мы туда и дороги не
знаем.
     - Я знаю дорогу, - сказала Владя.
     - Неужели   правда,  туда  на  машине  нельзя  проехать?  Нас  какой-то
пьяненький уверял, - глядя в сторону, сказал Квашнин.
     - Кажется,  можно,  только  это  куда-то  обратно  и  в объезд, и я той
дороги  не  знаю.  Во всяком случае, я пойду через лес, там по мосткам можно
хорошо пройти.
     - А  откуда  ты  все  это знаешь? - заинтересовался Митя. - Ты что? Тут
бывала уже... после?..
     - Значит, бывала...
     - Так  ты, может, нас проводишь? - спросил Квашнин. - Гм... Бывала? Она
тебя любила, кажется.
     Владя быстро повернулась, взглянула на него и сказала:
     - Я  ее  любила.  Я ее любила... - быстро заговорила, волнуясь, точно с
кем-то  споря, и уже почти с ненавистью к тому, с кем спорила, выкрикнула: -
Любила!
     Все  с  удивлением  обернулись  и  уставились  на  нее,  а  она, быстро
подбежав  к  постели,  села на нее, упала лицом в затертую ситцевую подушку,
вцепилась,  и  обняла  ее,  и  поцеловала,  прерывающимся голосом, в слезах,
повторяя:
     - Одна, совсем одна, бабушка, миленькая!..
     Подруга  сконфуженно  покраснела,  присела рядом с Владей, обняла ее за
плечи,  загородив  от  остальных, и стала шептать ей что-то успокаивающее на
ухо.
     Вязаная  кофточка Влади чуть задралась у пояса на спине, открыв полоску
дешевого   голубого  белья.  Митя  подумал:  "Владька  тоже  не  купается  в
роскоши", - почему-то это кольнуло его в сердце.
     - Нет,  это просто невыносимо, - негромко проговорила куда-то в сторону
Леокадия.  -  Приехать сюда и истерики устраивать. Она одна тут самая чуткая
и самая нежная. Я прошу вас, прекратите, Владя! Это неудобно! Понятно?
     В  этот  самый  момент Квашнин начал потихоньку откашливаться, готовясь
что-то скомандовать, и Леокадия замолчала разом, будто ее выключили.
     - Не  мешай ей реветь, - совершенно неожиданно сказал он. - Если б я не
позабыл,  как  это  делается,  я,  может,  и  сам  бы  заревел. Запустили мы
старуху.
     Леокадия,  тотчас  поняв,  что  всякое  возражение  мужу  будет  сейчас
приятно, смело заспорила:
     - Нечего  из  нас извергов делать. Я прямо скажу: покойная наша бабушка
была  чудачка  и  чудачка!  Я ее любила и относилась... Может, побольше тех,
кто  только распускает нервы. Я ее вовсе не обвиняю, потому что она уж очень
пожилая.  Я, может быть, чудачливее ее буду в ее возрасте. Но нам-то уж не в
чем  себя  обвинять!  Нет!  Разве  мы  ее не привезли к себе, не поселили на
квартире  со всеми удобствами? Но ведь она сама сбежала, значит, ей тут было
лучше!..
     Владя  села  с опущенной низко головой, ожесточенно вытирая мокрые щеки
платком,  который  ей  подала  подруга. Вытерла глаза и высморкалась и тогда
обернула к Леокадии малиновое после рева в подушку лицо:
     - Да уж если вы желаете знать, она просто вас боялась!
     - Опомнитесь!  - низким голосом, грубо прикрикнула Леокадия. - Кого она
могла бояться?
     - Вас обоих. Жить с вами боялась!
     - Нет,  скажите ей, пусть она замолчит! - возмущенно гудела Леокадия. -
Я не для того приехала, чтобы выслушивать...
     - Пускай  говорит...  Пускай объяснит, если может! - перебил Квашнин. -
Это что-то новое.
     - Что  объяснять?  Быть  вам в тягость боялась. Боялась вам помешать...
Боялась,  что  вам  хочется,  чтоб  она  поскорей  уехала,  а  вы  ее только
терпите... Да так оно и было, наверное!
     - Ложь!  - с торжеством объявила Леокадия. - Вот уж это чистая ложь. Мы
никогда ни единым словом ей ничего не показывали!
     - Да,  -  сказал  Квашнин.  -  Мы  ничего не показывали... А почему она
все-таки сбежала? Не простившись?
     - Заинтересовались?  -  Владя  слабо  усмехнулась  распухшими  от  слез
губами. - А чего теперь говорить?
     - Значит, ты знаешь?
     - Нет,  я тоже не знала... Потом она мне немножко рассказывала, да и то
она  не  любила  про  это говорить... К чему это все теперь?.. Да там всякое
было...  И  сервиз  был! Есть у вас такой парадный сервиз по двадцать четыре
тарелки  больших,  глубоких,  маленьких и средних, и все на изнанке с синими
палочками  крестиком  и  точка  посредине? Ну, над которым вы дрожали и всем
объясняли,  что  это  за  ценная вещь? Ну так вот, бабушка после именин мыла
эти  тарелки да и упустила одну из рук. Да на кафельный пол! У ней со страху
руки  затряслись, и она еще две уронила. Как жива осталась, не знаю. Она все
потихоньку  в буфет спрятала, осколочки подобрала до крошки, по полу ползала
на   четвереньках,  а  утром  с  этими  осколками  пустилась  по  московским
магазинам,  хотела прикупить такие же да незаметно и подсунуть! Вы заметили,
что у вас тарелок недостача? Она преступница!
     - Глупость  какая!  Неужели  я  пересчитываю!  -  возмутилась Леокадия,
слушая с изумлением.
     - А  в  магазинах  ей  объяснили,  что  эти,  с  палочками и точкой, не
купишь,  и  они заграничные, старые и действительно очень ценные. Так она со
своими  черепками  и осталась в ужасе: ей и признаться стыдно, но больше она
сокрушалась, что наделала вам такого убытку!
     - И из-за этого она сбежала? - недоверчиво спросил Квашнин.
     - Из-за  всего.  Еще какую-то машинку она пережгла, что сама все мелет,
выжимает,  по  банкам  разливает и песенки поет, и ей велели выжимать, а она
пустила  молоть,  или  наоборот, - и пошел дым, и она решила сама, что такую
старуху  в  доме  держать  никто не выдержит и никак нельзя ей оставаться от
одного   стыда.  Она  собралась  и  поскорей  на  вокзал...  И  черепки  эти
где-нибудь тут у нее припрятанные лежат.
     - Нелепость...  Чепуха  топорная!  -  хмурясь  заговорил Квашнин, хотел
было  начать  ходить  по  комнате  из  угла в угол, но ходить было негде, он
потоптался  на месте, поворачиваясь то к жене, то к Владе. - Ну, испугалась,
сконфузилась...  Это  все  может  быть...  Да!..  Но  уж  уехать из-за такой
чепухи...  Это  ты путаешь. Фантазируешь, а? Ты нас решила немножко уколоть,
а, Владя? И придумала! Сознавайся! Я не сержусь, я даже тебя понимаю, а?
     - Угадали,  -  сказала  Владя.  -  Уколоть.  Приехала сюда вас колоть и
уколола.
     Под  окнами  послышались  голоса  проходивших прямо через двор женщин в
черных  платочках. Все примолкли и поняли по отрывочным словам, что это люди
возвращаются с похорон.
     - Роди-ители!  -  тоскливо  протянул  Митя. - Ведь по-оздно! Поздно обо
всем этом разговаривать. Все поздно. Хватит.
     Квашнин нахмурился, помолчал и твердо сказал:
     - Это точно.
     - Сейчас  уже  эта  Марта  вернется,  надо  ее  дождаться,  -  деловито
заметила Леокадия, радуясь, что разговор оборвался.
     Минуту все молчали, потом Митя задумчиво заговорил:
     - Если  бы  мы  знали тогда, что видим бабушку в последний раз, чего бы
мы  не  сделали!..  В  тот  день,  когда  мы  торопились  разойтись по своим
неотложным  делам  и  сидели в последний раз вместе за столом, а она, шлепая
туфлями,  что-то приносила и уносила со стола, - ах, если б мы только знали,
что  все  это  в  последний  раз,  как легко было бы нам отложить все дела и
поглядеть   на   нее   внимательно  и  успокоить.  Обо  всем  расспросить  и
рассмешить...   Ведь  вы  помните,  как  она  любила  смеяться?  Она  всегда
радовалась,  когда  в  доме гости и кто-нибудь веселится. Она мыла посуду на
кухне   и,   открыв  оттуда  дверь,  сама  смеялась,  даже  когда  не  могла
расслышать,  отчего  там  смеются...  Или она присаживалась у стола вместе с
нами,  но  только всегда как-то немножко сбоку, и смеялась, всегда кончиками
пальцев прикрывая рот. Она стеснялась, что у нее зубов-то нет!..
     - Я  сама водила ее в поликлинику, и ей сделали там прекрасные зубы. Но
она не пожелала носить. Чудачка.
     - Да,  -  грустно  сказал Митя, - ей вставили роскошные белые зубищи, и
она заплакала и сказала: "Ну что это я как волк буду!"
     - Да  вы  ее разве знали?! - неожиданно сказал Квашнин. - Смеяться! Она
плясать любила, вот что!
     - Ты,  Митя,  странно  говоришь!  -  обиженно  и  неспокойно заговорила
Леокадия.  -  Если  бы мы знали!.. Но ведь мы же не знали! Конечно, мы могли
бы  причинить  ей  больше  разных  удобств... Но что делать? После все умные
бывают, когда...
     - Прощайте,  -  сказала  Владя.  - Мне тут ждать нечего, я пойду. - Она
разгладила  подушку  медленно  и  тщательно,  на  прощание,  и  вдруг быстро
отвернулась, отошла к окну и прижалась лбом к стеклу.
     Митя  пододвинулся  к  ней  и  неуверенно  дотронулся  одним пальцем до
плеча.
     - Ну, не расстраивайся. Все прошло. Все уже кончено.
     - Не  могу!  - почти шепотом, с тоской, прижимаясь лбом к узенькой раме
низкого  окошка,  тяжело  дыша,  проговорила  Владя.  -  Ведь сколько ночей,
длинных  зимних ночей она лежала тут одна и думала, сколько мутных рассветов
встречала... и все думала, думала!..
     На  пороге  кто-то  сильно споткнулся, и, оглядываясь на порог, который
его едва не опрокинул, ввалился, рассеянно улыбаясь, все тот же пьяненький.
     - Вот  уже  все вернулись, идут... Все по-хорошему, она, бедняжка, ведь
и  вставать-то  уж  не  могла,  просто  дождаться не могла, когда ее очередь
придет...  Шутила  так...  И  вот избавилась от всех неприятностей и соседку
избавила...   Замучились  с  ней...  Ну  ведь  вы  рассудите,  она  сама  не
молоденькая  ухаживать  за такой старушкой... Это я про Марту вам объясняю с
Варварой Антоновной, как они тут существовали...
     Владя  сквозь  радугу  слез  смутно видела, как высокая старуха плавной
походкой,  медленно,  мелкими  шажками вошла во двор не с улицы, а откуда-то
из-за  дома.  Она  прошла  в  сарайчик и минуты три спустя так же медленно и
плавно,  как  все  люди,  привыкшие  экономить каждое лишнее движение, вышла
оттуда, прижимая к груди маленькую охапочку коротко нарезанных дров.
     Вдруг Владя оттолкнулась от окна с криком:
     - Да  что вы все, сумасшедшие, что ли? - рванулась к двери и, растолкав
всех, выбежала из комнаты.
     Старуха  плавно  подошла,  точно  подплыла, к крыльцу, приостановилась,
поднялась  на  ступеньку и опять с той же ноги шагнула на следующую, и в эту
минуту  Владя  выскочила  к ней навстречу. Старуха удивленно раскрыла глаза,
тихо  опустила  руки,  и дровишки со стуком посыпались на ступеньки. Старуха
слабо  всплеснула  худыми  черствыми  ладонями  и  сделала движение, точно с
восторженным испугом хотела отмахнуться от бросившейся к ней Влади.
     Обняв  и поддерживая старуху, Владя поцеловала ее, и они шагнули еще на
одну  ступеньку, и старуха потянулась и поцеловала Владю, и так, спотыкаясь,
вдвоем  они  добрались  до  площадки  крыльца,  и  тут  Владя ударила ногой,
распахивая дверь, и закричала:
     - Эй вы, сумасшедшие!.. Бабушка пришла! Слышите вы!
     - Да  ведь  правда!  -  восторженно  мальчишеским  голосом заорал Митя,
выбегая навстречу.
     - Так  я  и  знала...  -  бессмысленно  лепетала  Леокадия,  - пугаясь,
пятясь, улыбаясь и опять пугаясь. - Ну, я так и знала!..
     Квашнин сказал только:
     - Мама... - и беспомощно развел руками, глядя, как она входит.
     Владя  ввела бабушку в комнату, и та, увидев сразу всех, вдруг ослабела
и  обезволела,  и  пока ее все целовали наперерыв, она все только растерянно
повторяла:  "Нет,  этого не может быть!" Леокадия, громче всех целуя бабушку
в  щеку,  восклицала:  "Бабушка,  ну  до  чего  я  рада,  вы  даже  себе  не
представляете!.." И видно было, что она правда рада.
     Варвару  Антоновну усадили поскорей на постель, и она, не зная, на кого
больше  радоваться,  все  повторяла  своим  тихим,  глуховатым голосом все с
новым приливом изумления и восторга:
     - Да  как  же  это  вы  все  сговорились меня так обрадовать!.. Хоть бы
открыточку, а?.. А они, голубчики мои, вон они! И приехали!..
     Когда  схлынула первая волна шума и неловкой радости, девушки принялись
накрывать  на стол, а Варвара Антоновна осталась сидеть рядом с сыном, держа
его  за  руку  и  поглаживая  ее  неровным, подрагивающим движением шершавой
ладони,  любуясь  его веселыми глазами, мягкими, полными щеками и оживленным
разговором, наслаждаясь многолюдством и суетой в своей одинокой комнате.
     Входили  соседки,  провожавшие  на кладбище Марту, здоровались со всеми
за руку, и Варвара Антоновна, приглашая всех садиться, говорила:
     - Вот  как  бывает.  У  нас  день  печальный, Марту похоронили, а тут и
праздник, гости приехали!
     Оказалось,   что   и   деньги-то,   двадцать   рублей,   больше   всего
понадобились,  чтоб  угостить  после  похорон  соседок, не обидеть безродную
Марту.  И  теперь  соседки,  все  больше  пожилые  вдовы-рыбачки  или матери
рыбаков,  ушедших  на  дальний  лов,  одна  за другой усаживались на длинную
скамейку,   точно   зрители   в   первый   ряд,  приготовясь  с  откровенным
любопытством добросовестно рассмотреть все, что им будут тут показывать.
     Бабушка,   как-то   умевшая  за  всем  уследить,  успевала  улыбнуться,
обернувшись  к Леокадии, чтоб ее не обидеть, и сразу же заметила слабенького
пьянчужку,  который  из  деликатности  ушмыгнул  из  дома  в  первый  момент
встречи,  а  теперь  несмело  снова  заглядывал,  высовывая  свою  лохматую,
нестриженую голову из двери.
     - Входи,  Яша,  входи...  - как могла громко проговорила она, но голоса
ее в шуме не было слышно, и она поманила его рукой.
     - Мы  уже знакомы, - сказал Яша и присел с краешку к соседкам, улыбаясь
и не глядя на бутылки.
     Все  выпили  по  рюмке и по другой, разговор пошел вразброд, а Квашнин,
наклоняясь к самому уху Варвары Антоновны, говорил:
     - Мама,  ты  только скажи, чего тебе не хватает. Или чего тебе хочется,
и все будет сделано. Ты ничего не бойся, говори, мама.
     С другого бока Леокадия, раскрасневшись, умоляла:
     - Поедемте  с  нами,  мама! Будем жить вместе! Вы даже представить себе
не  можете,  какой у меня от души камень отвалился, что я вас вижу! Я просто
пьяная от радости!
     Бабушка тихонько смеялась и кивала Леокадии:
     - Я  знаю,  ты  добрая... Ну, я тут на своем месте. А в виде чего я там
стану у вас торчать! Под ногами мешаться!
     - Все  сделаем,  мама!  -  требовал  ответа Квашнин. - Ты только скажи!
Все!
     Пожилая соседка смело вмешалась:
     - Ну, что ж молчать-то! Ты говори, Варвара Антоновна!
     Бабушка смущенно отмахивалась, невнятно отнекивалась.
     Вторая, спокойная соседка серьезно сказала:
     - Обязательно   нужно  заборчик  подправить!  Что  уж  стесняться  сыну
родному сказать!
     - Будет новый забор! - твердо сказал Квашнин.
     Бабушка даже отшатнулась:
     - Как  это  новый?..  Ведь  это  -  посмешище!  Вдруг  мой дворец новым
забором   огораживать.  Люди  скажут:  сбесилась,  некуда  хороший  материал
девать, - и верно скажут.
     - Конечно,  зачем  новый?  -  сказала  спокойная  соседка. - Подправить
надо,  уж  это  обязательно.  Ну,  председатель, гад, ни за что материалу не
даст.
     - Какой-то  старушке  забор?  Да  ему  до  этого  забора,  как  мне  до
Ньюфаундленда! - с полной убежденностью поддержала самая молодая.
     - Не  даст?  Ну,  это  мы  еще  увидим.  Я сам с ним поговорю! - сказал
Квашнин.
     - Ой,  не трогай его, только не трогай, не хочу я этого! - всполошилась
бабушка.
     - Да  я по-хорошему! Вот сейчас мы его сюда пригласим, за стол посадим,
выпьем с ним и познакомимся. И он пойдет навстречу.
     - Это  верно,  - как-то странно усмехнулась спокойная соседка и поджала
губы.
     Все посмотрели на бабушку.
     - Ты  этого  даже  не  думай,  Лариоша,  никогда  я его к себе в дом не
позову.  -  Было  удивительно  в  таком  слабом, ласковом голоске расслышать
такую полную непреклонность.
     Квашнин встревоженно наклонился к матери:
     - Мама, может, он тебя обидел? Ты только скажи, мама!
     Бабушка,  прежде  чем  засмеяться,  подняла  руку,  чтоб  прикрыть свои
улыбающийся беззубый рот, засмеялась и беззаботно отмахнулась:
     - Ничем  не  обидел. Ну просто такой он человек, что я не от обиды... а
вполне бескорыстно его презираю. Угощать? Ну, не дождется, нет...
     - Хорошо,  хорошо...  А  как  же  нам  с  забором  поступить?  Выход-то
какой-нибудь есть?
     - Ах,   зачем  вы  про  этот  забор  завели?  -  Бабушка  страдальчески
поморщилась.  -  Кушайте,  пейте,  Митя...  Митенька!  Что  же ты соседям не
наливаешь? Кушайте, пейте все на здоровьечко! Владечке своей налей.
     Заметив,  что  все  притихли  и  слушают, она продолжала своим слабым и
радостным голосом:
     - Ах,  как я это люблю, чтобы мужчины в праздник выпили! Ну, что это за
мужик,  если  повеселиться  не  умеет...  Мы  с  мужем  молодые  были... Да,
господи,  я сама два раза пьяная была! - Бабушка затряслась от тихого смеха,
отворачиваясь  и  прикрывая  кончиками  пальцев  губы.  -  Право, была!.. На
сеновал  залезла,  носом  в  сено!  И  заснула...  Кушайте, кушайте, Яша, ты
выпей, это ничего, только закусывай!
     Все  близкие, конечно, знали историю о том, как однажды бабушка заснула
на  сеновале, а другой раз - у крестной поперек кровати, ее до сих пор можно
было развеселить, напомнив об этих историях.
     Ларион  Васильевич  вдруг  встал с рюмкой в поднятой руке и растроганно
провозгласил:
     - Мама!..  Дорогие  гости!..  Мама у меня - простая крестьянка! Мама, я
горжусь! - Он хватил рюмку, сел и чмокнул Варвару Антоновну в щеку.
     На  другом конце стола Митя, сидя рядом с Владей и ее подругой, которую
звали Надя, в тон отцу бубнил, уткнувшись носом в тарелку:
     - Правильно,  гордись! Знаете, Надя? Ему предлагали в мамы графиню, так
ведь  не  взял!  Купчиху  предлагали  -  отказался!  Нет, говорит, не желаю,
подавайте мне маму - простую крестьянку. Так и выбрал!
     - А вы сами себе папу как выбирали? - тихо спросила Надя.
     - А она ядовитая у тебя, - сказал Митя, усмехнувшись.
     Бабушка  тотчас  же  заметила,  что  он говорит что-то Владе, и подняла
вверх  слегка  подрагивающую  в  ее  руке  рюмочку,  к  которой  она  только
притрагивалась  губами,  когда  все  пили, и, еле сдерживая слезы умиления и
радости, с запинками произнесла тост:
     - И  чтоб  наша  Владечка  с  Митей...  наши дорогие... и дальше так же
дружно... и счастливо...
     Владя  улыбнулась  бабушке,  кивнула  и,  едва  ткнувшись губами в свою
рюмку, поставила обратно на стол.
     Митя  замялся,  пропустил  момент  и, чтоб наверстать упущенное