ый...  А ты помнишь? Какое мне слово
дала!
     - Мое слово я всегда помню.
     - Что за слово? Тайны? - спросил Митя.
     - Тайны!  - махнула рукой Владя, чтоб замолчал. Видно было, что бабушке
очень хочется поговорить. - Вы что-то рассказать хотели, а, бабушка?
     - Конечно,  я  много  чего  позабывала, - тихо шелестела бабушка. - Для
чего  это  -  все  помнить? Не надо. Что не нужно - позабудешь, его как и не
было!..  Да...  - Она с некоторой горделивостью усмехнулась. - Мы-то с мужем
ведь  не  все в деревне жили! Мы четыре года в самой Москве прожили!.. Он на
заводе  возчиком  работал.  До  той войны еще... И вот очутилась я в Москве.
Самого  дома  этого  я  не  помню,  ничего  не помню... А одно помню: муж на
работу  уйдет,  а  я сейчас форточку открою, мы высоко жили, и вот слушаю не
наслушаюсь:  лошади  по  мостовой  копытами  звенят  на всякие лады, которые
мчатся,  которые потихоньку трусят, а парные так и стрекочут, часто-часто...
Разносчики  на  все голоса поют-заливаются, извозчики покрикивают, трамвай в
звонок  бьет!..  В переулке колокол ударит, жиденький такой, а издали густой
бухнет,  и пойдут трезвонить!.. А по утрам гудки со всех заводов гудят - это
на  работу,  значит...  А  то  шарманка  заиграет,  ой,  батюшки, я никак от
форточки  не оторвусь. На улицу-то выйти боюсь - людно, а только сердце даже
щемит - до того, кажется мне, жизнь там идет заманчивая...
     Бабушка  замолчала  и несколько раз вздохнула, потихоньку переводя дух,
отдыхая.
     - Ты,   бабуся,   тогда  еще,  наверное,  совсем  молоденькая  была?  -
неожиданно грустно спросил Митя.
     - Совсем... - сказала бабушка. - Прямо из деревни.
     - А теперь как вам ваша жизнь представляется?
     Бабушка устала от разговора, задумалась и рассеянно кивнула:
     - Что жизнь?.. Ничего-о... Заманчивая.
     Она   как  будто  и  не  заметила,  когда  они  отошли  от  нее  и,  не
сговариваясь,  пошли  к  морю, которое ровно и негромко шумело совсем близко
за домом.
     На  берегу  уже все было видно как днем - солнце готовилось всплыть над
далеким краем моря.
     Они  разулись  и  вошли в холодную утреннюю воду, мелкую у берега. Митя
прополоскал  носки,  выжал  и,  как тряпкой, вытер грязь с брюк. Потом опять
выполоскал  и  разложил сушить на камне, хотя мало было надежды, что они там
могут высохнуть.
     Потом  Митя сел на сухой песок, обхватив руками колени, а Владя все еще
продолжала  медленно  бродить по воде. Маленькие серые волны длинными рядами
непрерывно  бежали  к берегу, как вдруг их гребешки начали розоветь - низкое
солнце  быстро  поднималось над краем моря, и подул, точно проснулся, свежий
ветерок.
     После  некоторого раздумья Митя сосредоточенно начал натягивать на ноги
мокрые носки.
     - У  меня  такое  ощущение,  -  сказал он, морщась от усилия расправить
складки, - что на меня обрушилась целая гора информации. За эти сутки.
     У  Влади  застыли  ноги,  она  вышла  на  берег и молча присела рядом с
Митей, подобрав ноги под юбку.
     - Я  узнал,  например,  что можно любить человека и не знать этого. Или
знать, но позабыть об этом.
     - Я надеюсь, что это про бабушку, а то я, пожалуй, пойду!
     - Нет,  не  надейся,  -  так  печально сказал Митя, что она удивленно к
нему  повернулась  и  посмотрела очень внимательно. - Это про всех нас. Мне,
по-видимому,  казалось,  как  другим  идиотам, что мир устроен так, что люди
делятся  на  такие  категории:  молодежь  -  один  сорт, папы-мамы - другой,
старики  -  третий...  А в жизни все вокруг нас и сами мы непрерывно и очень
быстро  движемся.  Я вдруг понял, что мы с тобой - это то же самое, что наша
бабушка,  что  нет  никаких людей - старух и людей - молодежи, а есть только
люди  -  люди.  У  одних на календаре вторник. У других суббота. И календарь
все  время  меняется,  листок  за листком, как ему и полагается. И пока есть
еще  время, надо стараться хоть не обижать друг друга, потому что это только
кажется,  что  до  субботы  еще  далеко  и  можно  пока  повалять  дурака  и
посвинячить...  Я  не  подозревал, например, что люблю бабку, я даже не знал
этого.  Я догадывался, но так и не додумался, что я и тебя люблю! Тихо!.. Ты
дослушай.  Тебе  еще  может не очень понравиться, как я тебя люблю. Не знаю,
как  это  объяснить...  Мы  проходим каждый день через десятки дверей, и все
двери  как  двери:  в  метро,  в институт, в кафетерий, в кино, в магазин, к
знакомым, к себе домой, к другим знакомым...
     - Девчонкам.
     - Девчонкам.  В  парикмахерскую,  где  оставляешь  у  дверей  пальто  и
шляпу...  И  вдруг  натыкаешься на другие двери, где при входе ты оставляешь
все:  возраст,  почетное  звание,  образование  и  положение в своем главке,
остроумие  и модную прическу - все это перестает иметь какое-нибудь значение
за  этой  дверью.  И  именно  за этой дверью мы встречаем человека, которого
любим  и  ничем  не  можем  ему  помочь,  кроме  того,  что... ну просто его
любить...  Я,  кажется,  повторяюсь? Ну, как в больнице - милый тебе человек
лежит  при  смерти,  ты  входишь и смотришь, как он лежит, и ничем не можешь
помочь,  ничего дать... разве яблоко... или несколько колышков. Улыбнешься и
погладишь  ему  руку  на  прощание,  и все золото мира, все чины и звания за
этой дверью не имеют цепы. Но то, что там имеет цену, - это уже настоящее.
     - Негодяй   ты!  -  неуверенно  сказала  Владя.  -  Ты,  кажется,  меня
растрогать решился? - И отвернулась.
     Несколько   жестких  узеньких  травинок  с  острыми,  сухими  кончиками
трепетали  на  ветру  в  желтом  песке  у  самых  ее  ног. Она вырвала одну,
поднесла ко рту, стала жевать сухой стебелек.
     - Ты  вот  к  бабушке ездила, оказывается. Я хочу, чтоб ты знала, что я
тебя считаю, помимо всего, удивительно славным парнем.
     - Иди ты... Говорят, ты женился?
     - Не-ет...  Не вышло. Я было собрался, но, к счастью, злость у меня уже
поостыла, и я решил не дурить.
     - Злость?
     - Что  же,  ты  не  понимаешь!  Ну, злость на тебя, на себя, ну, на нас
обоих,  что  мы  так дурацки разошлись. Не одна злость, а целый мешок разных
таких  поганых  чувств,  которые  зудят  и  сверлят  тебя  делать все назло,
наоборот,  раз  не  вышло  по-твоему...  Нет,  я-то не женился. А вот мама в
ужасе от твоего поведения. Говорят, ты пользуешься успехом.
     - Я им не пользуюсь, успокой маму.
     - Но  ты  его  имеешь!  Не  слепые же они там все у тебя в институте. К
тебе пристают?
     - Мне   объясняются   в  любви.  Ты  про  это  хотел  узнать?  Да,  да,
безусловно, да.
     - Так я и знал!
     Владя выплюнула травинку изо рта.
     - Если  что  способно  меня  вывести  из равновесия, - это объяснения в
любви.  -  Мужским  голосом  она  тупо  забубнила:  - "Вы мне нравитесь. Мне
нравится,  какое  у  вас  лицо.  Запах ваших волос. У вас красивые колени. Я
люблю ваши глаза".
     - У-у, сволочь! - с ненавистью процедил сквозь стиснутые зубы Митя.
     - Скажет  и  ждет, что будет. Судя по романам, я должна вся раскиснуть,
до  того  это трогательно, а по-моему, это больше всего похоже на гастроном,
где  выбирают,  какая  рыбка,  какая  ветчина  и вино по вкусу, и ждут, пока
завернут...  Тебе  нравится?  Да мне-то, черт бы тебя взял, что за дело, что
мои колени и глаза тебе понравились! Я не набор из гастронома!
     - И еще надо в ухо ему было, - кровожадно буркнул Митя.
     - Им, а не ему. И ухо тут ни при чем.
     Солнце   уже   далеко  оторвалось  от  края  моря,  наступал  ветреный,
солнечный  день.  Несколько  чаек неподвижно застыли невдалеке на берегу. Их
носатые   головки   казались   упрятанными   по  уши  в  коричневые  пуховые
воротнички.
     Одна  разбежалась  на  своих  хрупких ножках, похожих на тонкие красные
прутики,  взлетела  и  вдруг кинулась грудью на ветер, ее разом подхватило и
понесло.
     У  самых  их  ног  волны  закипали, весело играя на солнце, переливаясь
пенными  фонтанчиками,  разливались  вширь  и,  добежав  до  сухого песка, с
коротким всплеском отливали плоской лужицей обратно в море.
     Стадо  появилось между деревьев и бодрым шагом направилось к морю. Овцы
со  стариком  пастухом  двинулись  кругом  залива  к дальнему лугу, а коровы
спокойно  вошли  в  воду  и  по  морю,  напрямик, двинулись к другому берегу
залива.  Странные  приморские коровы, невозмутимо шествующие среди маленьких
волн, потихоньку плескавшихся об их брюхо...
     - Я  хотел  сказать  тебе  что-то  очень  важное, а получились какие-то
двери,  -  с  раскаянием  сказал  Митя.  -  Как  ты  думаешь,  не  может так
случиться, что мы попробуем еще поговорить, встретиться?
     - И ничего у нас опять не получится.
     - Ты в меня совсем не веришь?
     - Сейчас  верю,  но  ведь  мы  уйдем отсюда и закроем за собой дверь, и
опять  будут  только  двери  кино,  парикмахерской  и  метро.  И  все пойдет
по-старому.
     - Нет,  все-таки  человек  чему-то способен научиться... Вот мне прежде
вовсе  не  было  страшно,  что,  например, тебе со мной будет нехорошо. Я об
этом  и  не  думал.  А  сейчас мне просто хочется, чтоб тебе было хорошо. Со
мной  или  без  меня.  Лучше бы, чтоб со мной... Я вдруг представил себе всю
нашу  возможную  жизнь,  целиком,  а  не  до  летнего  отпуска  или  даже до
диссертации  -  всю  человеческую  жизнь!  И  я  бы  тебя  любил,  когда  ты
постареешь,  у тебя перестанут так блестеть глаза и будут разные морщинки, я
бы тебя все равно любил.
     - Одно, что в тебе есть хорошего, что ты немножко сумасшедший.
     - Я  даже  себе  на какой-то миг представил, что ты можешь стать такой,
как  бабушка,  что  мы  уже  прожили  вместе  всю  нашу жизнь от вторника до
субботы,  и  меня  уже  вообще  нет,  ты  осталась  одна  и  придешь сюда, и
вспомнишь,  как шли по морю коровы, и взлетали чайки, и бежали такие розовые
гребешки  волн после восхода солнца... Да ведь так оно все и может быть... А
что за слово бабушка у тебя требовала?
     - Насчет  псенка  этого?..  Она  все  за  Мартой ухаживала, так некогда
было!  А теперь она может собачку взять. "Для общества", она говорит! Но все
опасается:  если она умрет, собака пропадет без хозяина. Тогда я должна ее к
себе взять. Я дала слово. Вот и все... А какое утро, посмотри!
     Они  посидели  еще  немного  молча,  пока не услышали, как невдалеке за
домом  гудит  машина  -  их  звали  к  отъезду. Они вскочили, на одну минуту
схватились  за  руки  и  пошли  рядом.  Обернулись  и  посмотрели еще раз на
светлое, игравшее солнечными звездочками море.
     - Какое утро!! Какая ночь! Самые лучшие в нашей жизни!
     - А  разве  она  есть:  наша?  Только не говори больше ничего. И у меня
ничего  не  спрашивай.  Как  будто я могу все знать! Мы только за других все
так  здорово видим. "Я бы на его месте!" Ах, чего бы мы не наделали на месте
других!  А  на  своем  как мы путаемся!.. Ну, пошли скорее. Ты все-таки тоже
славный малый, если хочешь знать.
     Машина  стояла  с  поднятым  капотом,  и  Квашнин, недоверчиво хмурясь,
смотрел  на  работающий мотор. Он плоховато разбирался в технике и относился
к ней с опаской.
     Посреди  дворика  в  траве  стояла  керосинка, и Яша, сидя около нее на
корточках,  помешивал щепкой в котелке смолу. Груда тонких березовых кольев,
уже обрубленных и заостренных, лежала у него под рукой.
     - Я  и  не  слыхала,  как  вы  встали!  -  сказала  Надя.  - Где вы там
шляетесь, Владька? Вот увидишь, мы опоздаем.
     Бабушка,  совсем  ослабевшая от волнения проводов, манила их с крыльца,
чтоб скорей шли в дом. Квашнин захлопнул капот и закричал:
     - Давайте же скорей, сколько вас дожидаться!
     Стоя  друг  против  друга  у  стола,  Митя  с  Владей разломали пополам
сдобную  плюшку,  положили  сверху  по куску еще вчера нарезанной колбасы и,
торопливо  откусывая,  заливая  большими глотками остывшего чая, с жадностью
поели и, дожевывая на ходу, выбежали во двор.
     Там  уже  закончилось  прощание.  Леокадия  сидела  в  машине, Квашнин,
целуясь  на  прощание  с  матерью,  укоризненно  качал  головой,  недовольно
говорил:
     - Напрасно  ты  глупишь,  мама...  Напрасно!  -  И, согнувшись, полез в
машину  на  переднее  место.  Надя  подождала,  пока ее пригласят, и скромно
прижалась в уголок.
     Последними  попрощались  с  бабушкой  Владя  и Митя. После того как они
поцеловали  ее  сразу с двух сторон, ее старчески светлые глаза заслезились,
она  погладила  Владю  по  волосам  слегка  дрожащей,  робкой  в движениях и
жесткой   рукой   и   отвернулась,   виновато  прикрывая  кончиками  пальцев
задрожавшие губы.
     Но  в  следующую минуту она уже волновалась только из-за того, что всех
задержала и из-за нее могут опоздать на работу, и торопила скорей уезжать.
     Владя,  пододвинув  Надю  и  Леокадию,  втиснулась  на  заднее  сиденье
последней  и  захлопнула  дверцу.  Митя сел за руль и, мягко тронув с места,
высунул руку и помахал на прощание.
     Бабушка,  придерживаясь  за  колышек  калитки, кивала головой, тихонько
всхлипывая  и  улыбаясь,  а  около  нее  стоял Яша, держа в руке до половины
засмоленную  щепку,  терпеливо  дожидаясь,  даже  после того, как машина уже
скрылась  за  поворотом,  пока  все  кончится  и  бабушка  нальет  ему очень
потребную после ночного дежурства рюмочку...
     Утро  было  еще совсем раннее, и мимо дома отдыха машина промчалась, не
встретив ни души.
     - Ну, что ж, так она и не взяла денег? - спросила Леокадия.
     - Нет,  -  хмуро  отозвался  Квашнин.  - Тридцать рублей взяла еле-еле.
Того гляди, еще Никифору долг отдаст, когда он приедет.
     - Она знает, что он едет?
     - Я ей сказал.
     - А как ты... объяснил?
     - А  как  я  мог  объяснить? Сказать, что он на похороны едет? Приедет,
сам увидит, что и как. Пусть сам объясняет.
     - Ну,  правильно,  -  сказала Леокадия. - Я ей еще раз предлагала к нам
переехать...  Конечно,  я  очень  рада,  что  все  так  удачно кончилось, но
все-таки она странная.
     Солнце  жарко пригревало сквозь автомобильные стекла. Квашнин знал, что
скоро  опять  начнет  потеть;  неудобно выспавшись, чувствовал себя помятым,
несвежим  и  нечистым, думалось сейчас ему больше всего о том, что еще долго
придется  ехать и потеть, прежде чем удастся дома принять душ, надеть свежую
пижаму  и  прилечь  на  удобном  диване  с  пачкой  газет, которую он привык
прочитывать по утрам.
     Неожиданно Митя громко сказал:
     - Вот  здесь  мы  вчера  останавливались!  -  притормозил  и, съехав на
обочину, остановил машину.
     Квашнин  неодобрительно,  но  молча  наблюдал  за  тем, что происходило
дальше.  Митя  что-то  сказал девушкам, они вылезли из машины и пошли в лес.
Митя  первым  перешагнул  через  канаву  и  пошел впереди, показывая дорогу.
Скоро все они скрылись за деревьями.
     - Ну, что ж, - сказал Квашнин жене. - Можно поразмяться.
     Они  походили  взад-вперед  около  машины,  стараясь  дышать  поглубже,
набраться свежего лесного воздуха на дорогу.
     Немного  погодя  Квашнин  нахмурился,  просунул руку в окошко и дал два
коротких сигнала гудком. Из леса никто не отозвался.
     - Я пойду позову, - услужливо сказала Леокадия.
     Она  прошла немного по тропинке среди целого моря пышных папоротниковых
зарослей,  потом  высокие каблуки стали тонуть, как в перине, проваливаясь в
мягкий  мох.  Она  шла,  осматриваясь,  то и дело нагибаясь и придерживая на
голове обеими руками прическу, чтоб не зацепиться за ветки.
     В  чаще  леса,  там,  где не сияли, точно прожектора, в утреннем тумане
сильные,  косые  низкие  лучи  солнца,  пробившиеся  сквозь  гущу  стволов и
листьев,  было  сумрачно  и  тихо. Где-то в стороне Леокадия услышала легкий
смешок  и  увидела  поляну,  устланную мохом, среди которого, точно нарочно,
повсюду  были разбросаны круглые пятна - розовые, зеленые, желтые - крупных,
как блюдца, сыроежек.
     Митя  и  Надя стояли около громадной сыроежки, похожей на розовую чашу,
полную  влаги,  и смотрели, как Владя, став на колени, осторожно нагибалась,
пока   не   коснулась   подбородком  розового  края,  дрогнувшего  от  этого
прикосновения. Она потянулась губами, отхлебнула, облизывая губы.
     Сама  не  понимая  почему, Леокадия неловко повернулась и, проваливаясь
острыми каблуками в моховые подушки, пошла обратно к машине.
     - Ну,  где они там? - нетерпеливо спросил Квашнин, когда она, отряхивая
с  кофточки  древесную  труху,  выбралась  обратно  на дорогу. - Что они там
делают?
     Леокадия мученически вздохнула.
     - Я  ничего  не  понимаю...  - Она прижала пальцы к вискам, точно у нее
внезапно  разболелась голова, и повторила уже скорее грустно: - Я решительно
ничего  не  понимаю,  я  отказываюсь  понимать...  Только  не  надо  на  них
сердиться, ладно?
     Квашнин  посмотрел  на  нее  с  изумлением,  но  от  долгой привычки не
вмешиваться  ни  в  какие невыясненные вопросы промолчал и стал думать о той
минуте,  когда  он, освеженный, напившись кофе, ляжет на веранде и возьмется
за  пачку  газет - он выписывал те, которые любил, и те, которых не любил, и
читал все - то с удовольствием, то с возмущением.
     ...А  в это время бабушка уже снова стояла, придерживаясь за колышек, и
смотрела в ту сторону, куда давно уехала машина.
     Она  уже  успела  сводить  Яшу в дом и дать ему выпить совсем маленькую
рюмочку, так необходимую ему по слабости после вчерашнего.
     Из  деликатности  Яша  поплелся, не отставая, за ней следом к калитке и
немножко  постоял  рядом,  хотя  его уже тянуло пойти посидеть где-нибудь на
ступеньках,  вглядываясь  в  морскую и солнечную даль, щуря глаза и улыбаясь
про  себя  до  тех  пор,  пока  не  такой  уж  плохой  и  безнадежной начнет
представляться  ему  собственная  жизнь  одиноко состарившегося, безобидного
неудачника.
     - Ах,  Яша, постричься бы тебе, - сказала бабушка, как твердила ему уже
месяца три.
     - Я  постригусь,  -  покорно согласился Яша. - А вы на меня, мамаша, не
обижайтесь,  я  телеграмму  подал  все  правильно, может, девчонки, когда по
телефону в район передавали? А? Заболтались?
     - Им  вот только вышло беспокойство, а мне-то... хорошо. Ты сегодня мне
песика принесешь, Яша?
     - В  обязательном  порядке!..  А  ведь хорошо как было, правда! Народу!
Угощение!  Ну, это прелесть!.. - горячо воскликнул Яша, помолчал и задумчиво
добавил:  -  Хорошо!..  А,  мамаша?  Ведь они не иначе как к вам на похороны
съехались? А?
     Бабушка мирно улыбнулась:
     - Это я поняла, конечно... Ну, что ж! Разве это плохо?
     Яша с воодушевлением поддержал:
     - Да,  это  каждому  пожелать  можно!.. Чтоб по такому, случаю!.. Такие
люди солидные. И все съехались!.. Каждому пожелать!



   Федор Федорович Кнорре
   Олимпия



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.2.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 11 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Длинный  коридор  коммунальной  квартиры  номер  сто шесть с изгибом по
самой  середине,  около  кухни,  прежде  был  похож на странную темную улицу
поселка, где за каждой дверью как в своем доме жили отдельные семьи.
     Но  теперь  минули те времена, когда по коридору трудно было пройти, не
зацепившись  за  чей-нибудь  сундук,  педаль  велосипеда или торчащие прутья
разломанной  корзины, а на кухне сквозь шум хлещущей из крана воды и громкое
шипение  вскипавших  на  тесной  плите  чайников и кастрюль все время слышны
были крикливые, спорящие голоса.
     Теперь  в  квартире  народу  поубавилось:  ребята,  когда-то игравшие в
прятки  по углам за шкафами и сундуками, выросли, уехали в другие города или
получили квартиры в далеких новых кварталах.
     В  комнатах  стало  просторно,  а  кое-кому  даже  кажется, что пусто и
одиноко.
     Все  д