почувствовала себя
вот  таким  извозчиком,  а  то  даже  его  деревенской,  бестолково покорной
лошаденкой,   с   ее  до  ужаса  кроткими,  безнадежно-грустными  и  все  же
прекрасными  глазами,  затиснутой в самый дальний конец жизни, в которой она
ничего  не  может  ни  понять, ни изменить, среди сытых, начищенных, сильных
барских коней...
     Конечно,  они  потащились  по  Невскому  медленнее  всех,  еле  обгоняя
неторопливых пешеходов, отставая от общего движения потока экипажей.
     Так  вот  он  наступил,  час ее возвращения в Петербург! В столицу с ее
прямыми,  широкими  проспектами, заполненными нарядными выездами и праздными
толпами  на  тротуарах,  с  императорскими  театрами, дворцами, концертами и
балами,  модными  пассажами  и  этими вот роскошными ювелирными и цветочными
магазинами, с высокими зеркальными витринами, не гаснущими по ночам.
     О   господи,   какое   поистине  триумфальное  возвращение  в  столицу!
Возвышаясь  на  узком сиденье, она торжественно следует по главной улице под
звон  и дребезжание пролетки, которая, кажется, вот-вот рассыплется под ней,
и она, шлепнувшись на мостовую, останется сидеть одна посреди улицы.
     Правильное  было  бы  сказать - она не возвращается, а просто проезжает
мимо!  Вот  уже  Невский остался позади. Свернули на Литейный и потащились к
далекому  мосту  через Неву, за которой Финляндский вокзал, поезд и какие-то
Озерки!..
     Извозчик,  когда  она  ему  сказала,  что  боится  опоздать  к  поезду,
заволновался  больше  нее  самой.  Ему  просто  минуты покоя не стало с того
момента,  когда  она  попросила  его  не  опоздать: он все время привставал,
озабоченно  заглядывая  далеко  вперед,  -  удостовериться,  что  весь  путь
свободен  на  тот случай, что он рванется, всех обгоняя, бешеной рысью; то и
дело  вскрикивал,  точно  его  заносило на повороте с крутой горы, взмахивал
заплатанными  локтями,  как крыльями, ерзал, не находя себе места на козлах,
и хватался за кнут, на котором болтался обрывок бечевки.
     Невский  остался  далеко  позади. Потянулись булыжные, плохо освещенные
улицы   Выборгской   стороны   с  запертыми  магазинами,  глухими  заборами.
Освещенный  этаж  ресторана  "Северная  Пальмира"  - и опять полутьма. Уже и
вокзал близко.
     Это  город,  в  котором  ей нет места. Позади напрасно потерянные годы.
Несчастное   замужество.   Грязь,   измены,   развод,   грань  самоубийства,
психиатрическая  лечебница.  Пошлый  бульварный  роман, да еще с графом... А
что  заплачено  за  эту  пошлость  ее  горячей живой кровью, - кому до этого
дело!..  Долгие годы отвращения к жизни, апатия, а время все уходило: год!..
год!..  -  точно  медленные удары колокола - год!.. год!.. - уходят и тают в
воздухе  без следа... И вот она возвращается в столицу, возвращается к жизни
-  в  свои  тридцать  лет  начинающая  вторая инженю - после Новочеркасска в
дачном театре в Озерках!
     Начинает  то,  что  другие  начинали  в семнадцать, в восемнадцать лет!
Если  бы  ее  не  пригласили в Озерки, у нее сейчас вовсе не было бы места в
жизни.  Озерки  - единственное место на земле, где ее ждут, куда ее согласны
принять.
     К  удивлению,  на  вокзал  они  поспели  все-таки  вовремя. В последнюю
минуту,  принимая от нее деньги, извозчик что-то сипло пробормотал ей вслед,
и  это  было  так  странно,  что  она повернулась и спросила, чего он хочет.
Оказывается,   он   считал,   что   ему   нужно   бы   за   езду  "прибавить
двухгривенничек".  Это  было до смешного нелепо, и просил он с такой твердой
уверенностью,  что  ему не только откажут, а еще и обругают как следует, что
она  чуть  не  заплакала.  Торопливо  нащупала  в сумочке аленькое портмоне,
нашла  двугривенный,  сунула  его  в жесткую, согнутую ковшиком ладонь и, не
оглядываясь,  торопливо  ушла,  безуспешно  стараясь  застегнуть  ослабевшую
кнопку сумочки.
     В  позднем  дачном  поезде  она  заняла  пустую скамейку у окна и стала
томиться  в  ожидании,  пока  тронется  поезд, чувствуя на своем лице, точно
прикосновение чужих пальцев, любопытные взгляды сонных пассажиров.
     Наконец  поезд  тронулся,  свечи  в  фонарях  затрепетали, едва освещая
желтые  скамейки.  За  стуком  колес  не  стало  слышно  разговоров.  Желтые
городские  фонари  уходили  назад,  пропадали, а новые возникали все реже, и
наконец  поплыли  за  окном в синих поздних сумерках большие темные деревья,
сливаясь  в сплошную массу и вдруг расступаясь, открывая неясный, сумеречный
простор.
     Она  поднялась  с  места  и  подставила лицо встречному ветру. Радость,
кажется,  совсем беспричинная, налетела на нее вместе с этим ветром, запахом
дыма  от  бегущего  паровоза,  знакомым  робким веянием северной пригородной
весны.
     Может  быть,  жизнь  еще  только  начинается, и странная, запоздалая ее
театральная  молодость  тоже еще только начинается? Может быть, в Озерках ее
ждет  что-то  чудесное? Что? Успех? Она стремится к этому "успеху", но никто
не  поверит,  как  она  к  нему  равнодушна. Без "успеха" ее просто никто не
услышит,  ее голос потонет в общем шуме. Ее никто не различит и не заметит в
общей  толпе униженных пошлостью, сломанных уродством окружающей жизни людей
с их неудавшимися судьбами.
     Да,   он   ей   необходим,   этот  пошловатый,  обыкновенный  успех,  с
распроданными  билетами,  цветами,  статьями  в  газетах, овациями зрителей,
иначе  ее  затопчут в толпе, и несвершенным окажется какой-то смутно, но так
неустанно  снящийся  подвиг ее жизни. Встряхнуть, заставить людей проснуться
и  отшатнуться от жестокости и несправедливости их жизни, заставить поверить
во что-то прекрасное, что она сама не видит ясно, но во что свято верит.
     Может  быть,  у  нее  станет сил на подвиг, и люди ее полюбят. Настанет
день,  когда они увидят не ее потертое пальто и сумочку со сломанным замком,
не  усталое,  уже  не  молодое  лицо и стоптанные ботинки, а то прекрасное в
ней,  что  тянется навстречу всем людям, им на помощь и радость - страстно и
робко, как тянутся друг к другу руки слепых.
     Разве  мы все не похожи на заколдованные чудовища из театральной сказки
Гоцци?  Каким  невзрачным  и  хмурым  ты кажешься всем, кто не знает, что ты
заколдованный  красавец  принц,  которому  нужно только, чтоб ему поверили и
полюбили,  и  все увидят тогда, как грубая, шершавая шкура чудовища спадет с
него  на  землю... Как сделать, чтобы тысячи людей ей поверили, полюбили ее,
увидели  ее  протянутые  к  ним  руки  - с любовью, жалостью, с жаждой нежно
дотронуться до их сердец?
     А  может,  это  все  пустое?  Обман  неопытной  души?  И суждено совсем
иное?..  Она  торопливо  вытирает  уголки  глаз скомканным носовым платком и
садится  на место. Восторженная инженю с высокопарными мечтаниями, - вот она
кто!  Сколько  таких  сейчас  по  всей  России  так  же расплывчато мечтают,
надеются,  декламируют?..  И  что  их  ждет?..  Что  ждет ее? Каким чудом ей
удастся  в  этих  Озерках словами пошловатых, серых пьесок передать зрителям
то, что переполняет ее душу!
     Паровоз,   торопливо   и   шумно   пыхтя,  тянул,  раскачивая  на  бегу
дребезжащие  маленькие  вагончики.  Вдоль насыпи тянулись черные канавы, дым
от  паровоза,  медленно  клубясь, оседал над гладью залитого водой болотца с
отраженными  огнями  семафора. Побежали навстречу огоньки, медленно подплыли
ярко освещенные окна вокзального ресторана: станция Озерки.
     Она  сошла  на  платформу среди гуляющей публики, встречающей от нечего
делать  вечерние  поезда.  За  вокзалом  сразу  стало тихо. Над озером висел
легкий  туман.  Теплый  свет керосиновых ламп с абажурами освещал задернутые
занавески,  на  которые падали движущиеся тени. Цветные стекла террас, точно
волшебный  фонарь,  светились  сквозь сиреневые кусты дачного палисадника, а
на  втором  этаже  богатой  дачи  с  островерхой  башенкой  за  распахнутыми
освещенными  окнами  гремел  рояль, и в темноте под деревьями женский голос,
заливаясь, смеялся на бегу.
     Весна  была  еще в самом начале, прохладная, светлая и сырая, впереди у
всех было еще целое лето.
     "Это  лучшее  время  -  еще  не лето, но только обещание лета, - думала
Вера,  -  ожидание его. И все, в который раз уже, ждут чего-то необыкновенно
радостного,   чего   не   было   в   прошлые  годы,  когда  они  тоже  ждали
необыкновенного,  а  было  все тоже, что всегда: суматошные сборы к переезду
на  дачу,  купание,  сидение  с  удочкой,  букеты  полевых  цветов на столе,
катание  на  лодках,  собирание  черники  в  плетеные корзиночки, прогулки в
сосновую  рощу,  по  вечерам  преферанс  на  свежем  воздухе и опять сборы к
переезду обратно в город.
     И  я чего-то жду от наступающего лета, надеюсь на что-то, а осенью надо
будет  собираться  куда-нибудь  в  провинцию, если, дай бог, сезон пройдет с
"успехом" и куда-нибудь пригласят".
     Отворив  калитку,  она  обошла по дорожке клумбу с анютиными глазками и
резедой  и  поднялась  на  четыре  ступеньки террасы. Сиреневые кусты по обе
стороны  крыльца  своими  ветками  загораживали дверь, и, отводя их рукой от
лица,  чтобы  войти,  Вера  подумала,  что  надо  бы  попросить  хозяйку  их
подрезать.
     На  террасе  потухший,  сонно  ворчавший  самовар  ждал  ее  на  столе.
Горшочек  с  простоквашей,  прикрытый  блюдечком,  стоял около сахарницы. На
полочке  у печки горел мамин голубой ночник. Постель была узкая и скрипучая,
настоящая  дачная,  и  простыни сыроватые. И когда она легла, ей стали видны
неяркие  в  светлом  небе  звезды  над  темной  крышей сарая. Где-то вдалеке
собака  лаяла,  на  минуту замолкала и снова принималась лаять, и Вере стало
казаться,  что  кругом пустыня, нет ни живой души, только она и эта тоскливо
кого-то  зовущая,  бесцельно  лающая собака, которой никто не откликается, и
она  заплакала  от  одиночества  и  знакомого  страха  перед  этой пустыней,
представившейся ей.
     На  другое  утро она, выйдя из калитки, прошла весело освещенным косыми
прожекторами  солнца  редким леском до железнодорожной насыпи, перешла через
рельсы.  Вдалеке,  за  огородами,  на  лугах  трава  серебрилась,  седая  от
утренней  росы.  По  извилистой,  пересеченной  узловатыми корнями тропинке,
протоптанной  в  зарослях брусничных кустиков, она вышла на широкую аллею, в
конце  которой  во  всем  своем  щелястом,  дощатом  убожестве,  похожий  на
гигантский сарай для слонов, возвышался театр.
     Крупными  танцующими  буквами, украшенными гигантскими восклицательными
знаками,  сообщалось публике, что будут представлены пьесы "Флирт", "И ночь,
и луна, и любовь", "Под душистою веткой сирени".
     В  списке  актеров  во  второй  строке  она прочла свою фамилию. Ей уже
готовы  тут  роли  влюбленных  гимназисток  с  куплетцами.  Эти  роли  так и
пристали к ней сразу, уже с Новочеркасска.
     До  начала  репетиции было еще больше получаса. Она простояла в смутной
тревоге  у  порога  театра,  прежде чем войти. Вот, значит, как она начинает
свой  путь  к  звездам,  к  вершинам  искусства!  В  щелястом сарае, набитом
дачниками,  под  душистой  веткой  сирени  она  осуществит свои мечты, будет
звать людей к подвигам правды, справедливости и красоты?..
     Она   толкнула   дверь,   на  нее  пахнуло  вареным  клеем  и  сыростью
непросохшего  сарая, и, ослепнув после солнечного света, шагнула через порог
в полутьму коридора...
     После  нескольких  торопливых  репетиций  театр  был  открыт;  одна  за
другой,  быстро  сменяясь,  прошли  премьеры недолговечных пьесок. И так все
лето:  Вера  играла,  репетировала,  разучивала новые роли и часто за час до
начала  спектакля,  наспех наметав последний шов кое-как перешитого к вечеру
платья,  откусив  последнюю  нитку,  бежала  по  знакомой тропинке, напрямик
через лесок в театр.
     Кажется,  она  имела  так  называемый  "успех".  Ей тепло аплодировали,
выкрикивали  ее  фамилию,  когда  она  вместе  с  другими  актерами выходила
кланяться перед занавесом, бросали из зала букеты дешевых летних цветов.
     В  вечной  спешке,  суете и сутолоке мелькнуло, прошумело лето, так что
некогда  было остановиться и подумать. И только иногда по вечерам, когда она
оставалась  одна  в  своей  крошечной  уборной,  оклеенной  старыми афишами,
усталая  до  изнеможения,  а  уставала  всегда как-то чрезмерно, не так, как
другие,  медленно  смывая  вазелином  ставший  ненужным  грим с усталой кожи
лица,  она  вдруг  роняла  руки  и  надолго  задумывалась.  Сквозь щели дули
маленькие  злые сквознячки. Гулко отдавались в пустом театре шаги пожарного,
обходившего  на  ночь  пустынный  зрительный  зал,  а  за  стенкой, в парке,
смеялись   веселые   голоса:   там  гуляла  праздная  публика,  по  дорожкам
прохаживались  дамы  в  больших  шляпах  и офицеры с усиками, в белых летних
кителях,  воровски  покуривали  долговязые  гимназисты,  провожая  смешливых
барышень.  На озере сновали лодки, вдалеке играла музыка и стучала посуда на
открытых верандах, где усаживались ужинать с гостями.
     Это  и  была  "публика",  для  которой  она  играла, смеялась и плакала
настоящими  слезами  на сцене. Сыграла - и теперь никому не нужна. "Зачем же
все  это  было?"  -  спрашивала  она себя. Ужасное волнение, напряжение всех
сил,  поиски,  ошибки,  удача  - и вот усталость, изнеможение. Кто она сама?
Одно из развлечений дачной жизни? Зачем тогда все?
     Лето   кончалось   бесповоротно,   а   обещанный   Вере   бенефис   все
откладывался.  Публики  с  каждым  днем становилось все меньше, шли дожди, и
началось  уже  повальное  бегство  измокших  и продрогших дачников обратно в
город.
     Во  время  спектаклей  в  рано  наступавшей  темноте, в паузах на сцене
часто  явственно слышался тревожный шум леса и унылый шелест дождя. И каждое
утро  оказывались  опустевшими  и  заколоченными все новые дачи в поселке. И
каждый  день  можно  было  видеть,  как  еще  из  одних ворот шагом выезжают
подводы   с   мебелью,   с   пожитками,   с  мужиками-извозчиками,  которые,
сгорбившись  под  рогожным кулем, накинутым капюшоном на голову, выезжали из
ворот и сворачивали под моросящим дождем на шоссе к Петербургу.
     И  каждый  вечер  все  меньше  окон  зажигалось  в  дачных  переулках с
наступлением  темноты,  и  давно  уже замолчал и был увезен на возу рояль из
веселой  большой  дачи  с  остроконечной башенкой. И среди размытых клумб за
почерневшими  заборами  дачных садиков с осенними поздними цветами откуда-то
появились одичалые желтоглазые собаки, шарахающиеся от людей.
     В   плохую  погоду  жутковато  стало  возвращаться  вечерами  домой  по
скользким  дорожкам, на которых разъезжались ноги, и перед тем как подняться
на  ступеньки  террасы,  нужно было осторожно отводить в сторону разросшиеся
ветки  мокрого  сиреневого  куста.  Все  лето  она  собиралась  попросить их
подрезать  и все забывала, а теперь уже не стоило и просить: скоро надо было
съезжать с дачи.
     Утра  были  еще  прозрачны  и  чисты, но, когда начинало темнеть, она с
тоской  прислушивалась к бодрому стуку поездов, убегавших от мокрого перрона
в  Петербург,  где  в это время зажигались на людных улицах цепочки фонарей,
где в квартирах сухо и не дует из окон и уже готовятся к открытию театры.
     Наконец  однажды  антрепренерша после долгого созерцания сквозь дырочку
занавеса  полупустого  зрительного  зала,  под  однообразное шлепанье капель
объявила, что назначает Вере бенефис.
     В  день  бенефиса перед подъездом театра стояла большая лужа. Две афиши
с  подтекшими  от  дождя  буквами  казались позабытыми, прошлогодними. Среди
мокрого  осеннего  леса  они  выглядели  как-то  удивительно  нелепо;  сосны
потихоньку  шумели,  роняя капли, в небе бежали серые тучи, открывая и снова
затягивая  голубые  просветы,  и  пузырилась  мокрая  бумага афиш. Бенефис в
лесу,  в  сарае,  в  луже,  под дождем! Лето прошло безвозвратно, и вот этим
мокрым  деревьям,  кустам  и  траве, готовившимся к наступающей зиме, мокрая
бумага  торжественно объявляла о бенефисе. О ее великом бенефисе, на который
мама  возлагала  столько  надежд.  Каждый  рубль  возможного, воображаемого,
мечтаемого  сбора  был распределен, расписан, разложен на кучки специального
назначения:  долги, квартира, туфли, на дорогу... если сбор будет "хороший".
Но  ведь  сбор  мог быть "очень хороший"! Тогда список удлинялся, появлялось
повое  пальто  для  мамы...  Но  ведь сбор мог быть изумительный, волшебный:
"аншлаг",  когда  все  места  до  единого  проданы,  "аншлаг",  что снится в
райских  снах  антрепренерам  и  бенефициантам,  получающим "со сбора"!.. Об
этом вслух нельзя было говорить, чтоб не сглазить.
     Все  еще  надеялись  на то, что распогодится, но с утра опять заморосил
дождь.  Под  его  шелестение,  как  под  похоронный  марш,  вялые  актеры  с
поднятыми  воротниками  кое-как  проговаривали полузабытые роли на последней
репетиции.
     Администратор  метался  из  угла в угол, не находя себе места, точно от
зубной   боли,   бессмысленно   выскакивал  каждые  пять  минут  на  крыльцо
посмотреть,  не  перестал  ли  дождь.  Выглянув в двадцатый раз, он погрозил
кулаком в небо.
     - Сволочь,  -  свистящим  шепотом  прошипел  он  сквозь  зубы и с таким
ожесточением  закинул  длинное кашне, что оно, обернувшись вокруг шеи, снова
повисло, точно полотенце, свешиваясь двумя концами с плеч.
     - А  Поплавский, когда держал "Аркадию", - сказал сморщенный, маленький
актер,  -  все  перед образом Николая-угодника молился. Трогательно, даже со
слезами,  бывало!.. А как пойдет дождь, он образ со стены стащит в в бочку с
дождевой  водой  его!  Кунает  и приговаривает: "Хорошо тебе там? Ага, вот и
мне так же!.."
     - Слыхали,  тыщу  раз  слыхали... Давайте скорей репетировать, господа,
надо  же  хоть  пообедать  успеть,  - страдальчески морщился герой-любовник,
порывисто листая тетрадочку с невыученной ролью.
     Администратор,  опять не находя себе места, поплелся к выходу, заглянул
в каморку с окошечком, где толстая кассирша мирно читала пухлый роман.
     - Сколько билетов продали?
     Она заметила ногтем строку и подняла глаза:
     - Семь.
     - Проклятое число. Все семь?.. Тьфу!..


     К  вечеру дождь прекратился. Вера вышла из дому слишком рано: все равно
где  томиться  в  ожидании.  В  парке  бонны  и  няньки  прогуливали детей в
матросских   курточках,  старательно  обходя  лужи  на  дорожках.  Кудрявый,
светловолосый   мальчик  катил  ей  навстречу  деревянный  обруч,  хохоча  и
разбрызгивая  воду.  У входа в театр афиши высыхали пятнами. Внутри было еще
пустынно,  только двое-трое подвыпивших актеров, видимо так и не уходивших с
утра, кашляли и разговаривали где-то за дощатой перегородкой.
     Она прошла к себе и тихонько притворила дверь, чтоб никого не видеть.
     - Виталик, да ты никак гримироваться собираешься?
     - Ну и что?
     - А отменят?
     - Ну и пусть. Ты погляди в окошко. Вон, видишь, идет?
     - Ну, на пуделя похож.
     - Он сейчас к кассе подходил, билет взял, я видел.
     - Ай да пудель!.. Ну, бенефицык!.. Жаль Верочку.
     - А что такое Верочка?
     - Оставь, пожалуйста. Мне жаль. Мила.
     - Мила. Но ведь не Савина.
     - Не Савина. А все равно жаль...
     Она  еле слушала привычную актерскую болтовню, потом глубоко задумалась
и совсем перестала слышать.
     Очень  долго  она сидела, выпрямившись, давным-давно одетая и затянутая
в  костюме первого действия, загримированная, одна в своей дощатой клетушке.
И  оттого,  что она давно уже, не отрывая глаз, смотрела прямо перед собой в
зеркало,  точно  во  время  крещенского  гадания,  начинало  казаться, что в
темной  глубине  отражения  мерцает  и открывается какой-то неясный простор,
точно  взглядом  проникаешь  куда-то  далеко  за  стенку,  за дачный лес, за
петербургские  улицы  и  площади,  в бескрайние поля, которых она никогда не
видела,  а  только  сердцем  чувствовала  всю  их  необъятност