-  С
бабушкой  мы  доехали  до  Большой станции, и там я ее посадила в московский
поезд.  В  Москве  ее  встретят. Я ее посадила и вдруг поняла, что теперь я,
собственно,  совершенно  свободна.  Вот  я  и  вернулась... Ты когда мылся в
последний раз?
     - Давно,  -  сказал Платонов и хотел сесть на табуретку, потому что ему
трудно  было  стоять, но Наташа потянула его к кухонному столу, и он почти в
полусне   опустил   руки   в  приготовленный  ему  таз,  зачерпнул  воды  и,
нагнувшись,  без  конца начал окунать в очень теплую воду свое обветренное и
давно  застывшее  от холода лицо до тех пор, пока Наташа не сказала "хватит"
и  не  оттолкнула  от  таза.  После этого она дала ему полотенце и позволила
сесть,  и  он,  прислонившись к стенке, задремал на несколько минут, а когда
очнулся,  увидел,  что  Наташа  уносит,  подняв  с  пола, лоханку. Она ногой
толкнула дверь и с размаху выплеснула горячую воду с черного крыльца.
     Платонов  заметил,  что  от  его  ступней  идет  пар, и они удивительно
чистые,  розовые,  и видно, что они очень довольны, что их выкупали, но, так
как  все  это,  по-видимому,  снилось,  он  нисколько  не  удивился.  Наташа
поставила  перед  ним большую чашку чаю, очень сладкого, и нарезала хлеб. От
чая  он  совсем  проснулся,  и  силы к нему вернулись так, что он даже хотел
встать  и  обуться,  но  Наташа принесла в охапке свернутый тюфяк и подушку,
раскатала  его  и  заставила  лечь  на  полу,  против топки, где было теплее
всего.  При  этом она говорила: "Иди сюда, вот так, а теперь ложись! Только,
пожалуйста,  ничего  не  говори:  во-первых,  я  не желаю ничего слушать, и,
во-вторых, ты еле живой".
     Наташа  села  на  бабушкину  низенькую  скамеечку  для  ног  и время от
времени  открывала  дверцу, чтобы помешать угли, а когда закрывала дверцу, в
ней  раскаленно  светились  четыре круглых отверстия. Было удивительно тихо,
улица  точно  замерла, и самым громким звуком было потрескивание прогоравших
в  плите  дров.  Большие  старые  башмаки  Платонова,  связанные  за шнурки,
покачивались над плитой.
     Картонный  бабушкин  репродуктор  захрипел, зашуршал и начал передавать
бодрым   голосом  нестерпимо  ужасную,  полную  недоговоренности  и  тревоги
сводку,  и  как  раз  посредине в комнате погасла лампочка - выключили свет.
Они дослушали сводку в темноте и долго молчали.
     - Все-таки  не  пойму, зачем ты сюда вернулась? Все, кто могут, уезжают
и уходят. Слыхала сводку?
     Наташа  все  сидела  на  низенькой  скамейке,  облитая мерцающим светом
раскаленных горящих углей.
     - Ты  совсем  не то хотел спросить, - усмехнулась Наташа. - Ты закрывай
глаза  и  слушай,  а я буду говорить... Я даже не знаю, что тебе ответить на
то,  о  чем  ты  хотел  меня  спросить.  Может  быть,  я  тогда с ума сошла?
Наверное,  бывают  такие  сумасшедшие, которые отшвыривают от себя все самое
главное  и  драгоценное  в  жизни, а носятся, как дураки с писаной торбой, с
каким-нибудь  обломком  кирпича или мешком сухих листьев, уверенные, что это
и  есть  все  сокровища  мира?.. А что заставляло меня проходить по аллейкам
парка  и, улыбаясь, небрежно кивать на ходу тебе?.. Ух, как бы я сейчас дала
по  морде  этой  гадине  за  одну  только  эту улыбочку!.. А ты понял, что я
приехала  тогда  в город только ради того, чтобы тебя увидеть? И каждый день
ходила в парк, чтоб увидеть тебя. Да, для этого, только для этого...
     И  ты  еще спрашиваешь, почему я вернулась? Да как же мне не вернуться?
Я  же  здешняя. Тут мое все. Все мое, и ты тут. Точно я шла-шла куда-то и на
стену   наткнулась.   Кажется,   во  мне  давно  уже  что-то  накапливалось,
накапливалось  и  перелилось.  Здесь  мой родной городок, всеми переулочками
мною  обеганный.  Тысячи ниточек ко мне тянутся от домов, деревьев, людей, и
все  ниточки  оказались живыми, они не оборвались, как я думала. И городок -
уж  такой  он  заштатный  и  маленький,  а вот он копает изо всех сил окопы,
готовится  до  последнего бороться за свою жизнь, и мои девчонки, с которыми
я  росла,  копают,  и матери их, бросив детей одних, копают, и мальчишки уже
солдаты...  И  оказывается, я всех вас люблю, никого, кроме вас, не люблю на
свете,  а  почему-то  только  вас, ну вас всех к черту, буду и я тоже с вами
копать, окаянные. И я больше ничего не знаю и не желаю слушать - спи!
     Наутро  спавший  без памяти Платонов проснулся со свежей, ясной головой
и  минуту  лежал,  боясь  пошевелиться,  потом  осторожно начал поворачивать
голову,  но сенная подушка все-таки хрустнула, и тут его глаза встретились с
Наташиными  -  он  успел  увидеть тот самый момент, когда взлетели ресницы и
широко открылись глаза.
     Ее  лицо  было  совсем  рядом,  на той же подушке, и они долго смотрели
друг  на  друга  не отрываясь. Наташа вздохнула, улыбнулась сонной улыбкой и
легко  вскочила,  стряхивая  стебельки  сена  со  своего  лыжного костюма, в
котором  спала.  Она подошла к окну, подняла маскировочную штору, и за окном
открылся мутный серый туман начинающегося пасмурного дня.
     Так  началась  их  новая жизнь, полная изнурительной, неистовой работы,
никогда  не  покидавшего  их  ощущения надвигающейся смертельной опасности и
полного  освобождения  от всех обычных дел, отношений и интересов. Множество
домов  стояли брошенные, с незапертыми калитками, можно было заходить, брать
что  хочешь,  рвать  чуть  тронутые первыми морозами цветы, но никто не рвал
цветов  и  ничего  не  брал. Жизнь в городке как бы застыла на переломе - не
имело  смысла  рассчитывать  ничего дальше сегодняшнего дня, не говоря уже о
будущей  неделе,  - и от этого все как-то стало легко и просто, и они на все
смотрели  бодро  и  совершенно бесстрашно. Жизнь упростилась, мир раскололся
пополам.  Были  враги,  и  были свои, и посредине не оставалось места ни для
каких колебаний.
     После  тяжелой  работы  они  медленно  шли  в  большой  веренице других
возвращающихся, мылись на кухне и варили картошку и спешили выйти на улицу.
     В  кино  никто не проверял билетов, было непонятно, почему еще работает
кино, - вероятно, просто его позабыли закрыть.
     Они  прошли  по  знакомому  с  детства  узенькому проходу и забрались в
самый  последний  ряд,  как  делали всегда в своей прежней жизни. Трижды они
забирались  в  этот  последний  ряд  и,  держась  за руки, сидели, дожидаясь
момента,   когда   на  экране  появятся  вечерние  сцены  или  герои  начнут
пробираться  по  подземному  ходу и в зале станет темно так, что можно будет
поцеловаться.
     И  когда  теперь  они,  такие  взрослые и, кажется, чужие, сели на свои
старые  места  на  последнем  сеансе,  у  Платонова так билось сердце, точно
решалась  его  жизнь.  Да,  может  быть,  так  оно  и  было? С экрана лилась
зловещая  музыка,  предупреждая  заранее,  как  во всех плохих картинах, что
сейчас  с  героями  начнут  случаться  всякие неприятности. И действительно,
какой-то  злодей схватил и потащил героиню с удивительными ресницами, прыгая
по  скалам,  воровски  оглядываясь и скрежеща зубами. Наконец он пробрался в
пещеру,  и  экран  совсем  потемнел, и теплые Наташины губы - он их знал так
хорошо,  как  будто  видел  их  в темноте, - горячо и влажно прижались к его
щеке,  он  обернулся,  и  они  торопливо  целовали друг друга, точно это был
последний  момент  их жизни, и когда оба, изнеможенно, чуть не задохнувшись,
откинулись  на  свои сиденья, героиню уже вытащили обратно из пещеры на свет
божий,  и  она  уже  невинно  моргала  своими  спасенными ресницами, обнимая
героя.
     А  вернувшись  домой,  хотя  там никто им не мешал, они долго вели себя
так,  будто  ничего  не  случилось,  понимая,  что просто не бывает на свете
большей  близости,  чем  та,  что  они  испытали  на  своих  старых откидных
креслицах в кино.
     По  вечерам,  когда  они  оставались одни и лежали, обнявшись, борясь с
истомой усталости, на тюфячке у плиты, Наташа говорила:
     - Не  знаю,  отчего  это.  Что-то во мне молчит при других людях. А при
тебе  оно  просится  наружу, только при тебе. Я тебе могу сказать то, что ни
одному  человеку  не  сказала  бы,  даже  самой  себе. Что-то оживает во мне
твердое и радостное...
     И  действительно,  она  говорила  как-то  очень  легко  и  иногда вдруг
начинала смеяться от радости и спрашивала:
     - Я  тебе все говорю, говорю, а ты слушаешь и молчишь. Так ничего мне и
не сказал. Ты-то меня любишь? Говори!
     Платонов напрягся, чтоб не выдавать волнения, и хрипло ответил:
     - Нет.
     - ...сказал  Петрушка,  да  и  соврал!  -  радостно  смеясь, договорила
Наташа  их  старую  приговорку.  -  Знаешь, почему я столько болтаю? Я долго
молчала.  А теперь я, знаешь, как почтовый рожок у барона Мюнхгаузена, в нем
на  морозе  все  мелодии  замерзали, не издавая ни звука. А потом, когда его
принесли  в  тепло  и повесили на гвоздик у печки, он вдруг оттаял и заиграл
все, что в нем накопилось!
     Вскоре  земляные  работы  закончились,  всех  отпустили  по домам, и на
грузовике  с  угольно-черным,  обгоревший кузовом приехали саперы, выгрузили
мины,  и  машина  тут же умчалась обратно, оставив только трех человек: двух
узбеков  и  старшину  очень  маленького  роста.  Узбеки стали бороться, чтоб
согреться,  похлопывая друг друга по плечам, а старшина вежливо поздоровался
за  руку  с  Платоновым,  сказал,  что его фамилия Белкин, и они пошли с ним
осматривать работу его бригады.
     Он  сказал  Платонову,  что ему поручено минировать подступы. Несколько
девушек,  не торопившихся уйти домой, предложили помочь, и Белкин согласился
-  мины  нужно  было  далеко перетаскивать от того места, где их сгрузили, а
времени  было мало. И целый день после этого Белкин с узбеками устанавливали
мины,  разгребая подмерзшую землю, а девушки таскали издалека мины, прижимая
к  груди,  с почтением и ужасом косясь и осторожно ступая, точно несли миски
с кипятком, которым можно обвариться, если расплескаешь.
     На  другой  день,  когда работа была кончена, Белкин сказал, что теперь
все  в  порядке,  нужно  только  дождаться приезда капитана, а пока охранять
заминированное  поле  до  тех  пор,  пока  не  подойдет  пехота, чтоб занять
заготовленные позиции.
     Девушки   ушли  в  город,  а  Платонов  остался  со  старшиной,  и  они
смастерили  на опушке у шоссе шалаш, чтоб защититься от дождя, и сидели там,
курили  и  смотрели,  как  мимо  них  проходят подводы с ранеными, проезжают
редкие  автомобили,  санитарные  и  штабные,  и,  проехав через мост, уходят
куда-то в тыл.
     Пехота  все  не  шла,  и  Белкин  тосковал,  что  его  капитан  все  не
показывается.  Под  конец  он  уже ни о чем, кроме капитана, не мог думать и
говорить,  не  спал  ночью,  выскакивая  из шалаша к каждой пробегавшей мимо
машине.  И им все время думалось о том, что эта машина была последней нашей,
и вслед за ней появится немецкая машина или танк.
     Шоссе  опустело,  и  когда  они всматривались в сумерках далеко вперед,
оно  им  начинало  казаться  жерлом  бесконечно  длинной,  нацеленной на них
трубы.  Продукты  кончились,  и  Платонов пошел обратно в город за хлебом, а
старшина  с  неутешным лицом остался стоять под дождем, мечтая, тоскуя и уже
почти  не  веря  в  появление  своего капитана. Уходя, Платонов обернулся, и
узбеки  помахали ему на прощание, продрогшие, голодные, они улыбались ему на
прощание,  и больше он их никогда не видел - на другое утро у моста уже были
фашистские  танки.  А Платонова при входе в город сразу же задержал патруль,
и  его  отвели  в помещение кинотеатра, где разбирался во всяких таких делах
какой-то майор.
     Майор  решил  с  самого  начала  не  верить ни одному слову Платонова и
принял  его  за дезертира, переодевшегося в штатское, но, услыхав про минные
поля,  сразу решил, что тут кроется что-то похуже, и стал задавать сбивающие
вопросы.  Объяснить,  почему  он,  штатский, принимал участие в минировании,
было  трудно.  Выходило  неубедительно.  Тогда  Платонов,  начиная  злиться,
сказал,  что в городе его знает сотня людей, может, две сотни, и сослался на
военкома...  и  это  оказалось  хуже всего, потому что майору было известно,
что  военком  сбежал.  А  то, что Платонова могут хорошо знать "какие-нибудь
базарные  бабы  или  школьники", - это ничего не доказывает: "ваши" и не так
умеют маскироваться!
     Платонову  все  время  казалось,  что это легкое недоразумение, которое
вот-вот  разъяснится,  и  он  не успел опомниться, как его увели и заперли в
кинобудке,  -  там была железная дверь. И только там он понял, что с майором
совершенно  бессмысленно разговаривать, ничего невозможно доказать человеку,
который  боится  малейшей  ошибки  только  в  одну  сторону и ни капельки не
боится  любой  ошибки в другую сторону. Поэтому он бросил стучать в дверь и,
прислушиваясь  к голосам и шуму шагов, только старался уловить - уж не ходят
ли по кинотеатру фашисты!
     Он  сидел  в темноте, замечая, что время, которое текло быстро, пока он
был свободен, теперь замедлилось и почти остановилось.
     Через  двое  суток,  или  через  два года, он не мог определить, кто-то
стал  возиться  с  замком  двери. Говорили по-русски. Потом в дверь легонько
стукнули и часовой - он уже знал его голос - спросил:
     - Ну что? Сидишь?.. Сейчас тебя выпустят, ключи потеряли.
     Когда  нашелся  ключ,  его  действительно выпустили и привели обратно к
тому  же  майору,  но  майор  был  уже  не тот. Ему Платонов стал совершенно
неинтересен.
     - Вот  что  получается,  когда  в военное время бродят как у себя дома,
без документов!
     - У  меня  есть  документы, - сказал Платонов, жмурясь после темноты от
света.
     - Вот  и зарубите себе на носу, - сказал майор, а Платонов заметил, что
рядом стоит военком, которого майор почему-то в тот вечер считал сбежавшим.
     - Это  совершенно  точно!  -  сказал военком майору, взял Платонова под
руку  и  вывел  на улицу. Там он добавил: - С кем в споры задираешься? Уходи
отсюда  и не оборачивайся! Пошли-пошли! У меня на тебя документы выписаны, а
поезд уходит через сорок минут.
     - А разве ходят поезда?
     - Пойдут. Наши наступают. Вон они, сибиряки подошли.
     А  "дальше  было  все обыкновенно", как написал в сочинении один ученик
Платонова.  На  фронте его ранили в первом же бою, потом снова ранили, когда
он  вернулся из госпиталя, тут он, правда, продержался шесть недель. А после
четвертого  ранения,  когда  он  уже был капитаном, его демобилизовали, и он
вернулся  в  родной  город.  Фронт, подкатившись к городу, только лизнул его
своим  огненным  языком  и  попятился  назад, а сейчас пятился уже далеко за
границей и война шла к концу.
     Город  был  пуст,  заброшен,  гол,  темен по ночам и голоден. Платонов,
похрамывая,  с  палочкой,  прошел  по  знакомым улицам. Кто-то за его спиной
сказал:  "Учитель вернулся!" Он обернулся и увидел незнакомое лицо немолодой
женщины.  Город обезлюдел, и каждый новый человек был на виду, и пока он шел
к  своему  пустому  дому,  он  еще  не  раз  слышал: "Смотри-ка, уже учитель
вернулся!",  "Учитель  вернулся",  -  и  когда  он  добрался до дому, он уже
понял,  что  ему  не  удастся уехать в Москву, что он вернулся как раз туда,
где  его ждали и, видимо, радовались его появлению и где, значит, и ему надо
быть.
     Много,  очень  много  времени  прошло,  прежде чем его разыскало первое
письмо  от  Наташи. Она писала, что жизнь у нее идет хорошо, она вышла снова
замуж,  и,  если  бы  не  водоворот каких-то дел и событий, она бы исполнила
свою  мечту  побывать в родном городе и повидать Платонова, и непременно это
когда-нибудь  сделает! Она так счастлива, что Платонов жив! Теперь он должен
ей писать каждую неделю!
     Платонову  стыдно  было  писать  ей  про  любовь,  и каждый раз, относя
письма  на  почту (ему почему-то не хотелось опускать их в обыкновенный ящик
на  углу),  прихрамывая  и  прислушиваясь  к  плохо  работающему  сердцу, он
поглаживал  свои  коротко  остриженные  волосы  и  думал, как хорошо, что он
удержал  себя  и  не  написал ничего о любви, и вздрагивал, вдруг представив
себе,  что  в  минуту  слабости он мог все-таки это сделать. И он никогда не
писал  первым  -  только  отвечал  на ее письма, и поэтому переписка их была
очень редкой, с большими промежутками.
     Годы  спустя,  когда  он  был  уже  директором школы, к нему зашла мать
учившейся  у  него  девочки  Майки  Калошиной, той самой, что потом вышла за
Лешку.
     Они  побеседовали о безобразных выходках буйной Майки, потом поговорили
о  старшей  дочери  Калошиной  -  Дусе,  погибшей  в  первый  год войны, и в
разговоре  Калошина  достала  из  сумочки  листок фронтовой газеты, где была
описана гибель Дуси.
     В  небольшой  заметке,  написанной  точным  уставным языком с указанием
часа  и  минут,  должности  и  звания  каждого  участника,  куда трогательно
вмешивались   робкие   попытки   таких   поэтических  украшений  слога,  как
"золотистые  волны  локонов"  и  "гибкие,  но  крепкие  девичьи  фигуры",  -
рассказывалось,  как  две городские девушки вызвались под обстрелом провести
нашу  наступающую часть через минное поле у предмостной укрепленной полосы и
тем  помогли  выполнить  бойцам  поставленную  задачу почти без потерь. Одна
девушка  была  в  розовом  берете,  а  другая  в синем лыжном костюме. Бойцы
запомнили,  что  звали  они  друг  друга  так:  Дуся и Наташа. И одна из них
погибла, подорвавшись на мине. Фамилии их остались неизвестными.
     ...Поезд  бежал  к Москве, вагон покачивало, тонко дребезжала ложечка в
пустом  стакане,  и  дремота  уже  размывала  возникающие  в  мозгу  картины
воспоминаний,  и  Платонов  чувствовал  себя  точно  лежа на морском берегу,
когда  прибывающая  волна  подмывает  и покачивает тебя и уже приподнимает и
сносит  куда-то  в  глубокий  сон.  Совсем  уже  засыпая,  он вспомнил слова
Калошиной.  Она говорила: "И ведь представьте себе, почему Дуся свою фамилию
не  назвала?  Она  из-за  нашей  фамилии  всегда  конфузилась,  так  уж  ей,
бедняжке, хотелось, чтоб все покрасивее было..."
     Платонов  заснул  легко  и  крепко, а когда проснулся, на желтой стенке
вагона  сияло  мигающее  солнечное  пятно,  было  шумно  от  говора,  плакал
ребенок, шуршала бумага, позвякивали ложечки, размешивая в стаканах чай.
     Давным-давно  он не засыпал так беспамятно-крепко, "медным сном", как у
Гомера,  и  когда  проснулся,  не  сразу  вспомнил,  куда  это он попал, что
случилось,  почему  он не у себя дома. На душе у него было празднично-легко,
но  в  первую  минуту  он совсем позабыл: отчего? И похолодел от страха, что
сейчас  вот-вот  проснется  совсем и потеряет эту радость, она тоже окажется
сном.  Он  рванулся  и  быстро сел на своей верхней койке, стиснув кулаки, и
тут  разом  все  прояснилось;  он  вспомнил:  чудо  осталось  с  ним, ему не
приснилось,  он  действительно  едет,  она  позвала  его,  он увидит Наташу,
теперь  он  может ей что-нибудь сказать и услышать сразу ее ответ, ее голос,
увидеть,  как  двигаются ее губы. Это чудо с ним и никуда не уйдет, и сердце
от  его  близости  билось сильно, свежо и радостно, от нарастающего волнения
приближения чуда.
     Он  стал смотреть в окно, лежа на боку, со своей верхней полки и думать
о  чудесах.  Какие  странные  вещи  люди  считали чудесами. Какие голодные и
очень  бедные  люди  могли придумать прославлять чудо, когда громадную толпу
народа  удалось  накормить  несколькими  хлебами,  да  так,  что еще кое-что
осталось  и  на  завтра...  Сытые люди не могли придумать такого чуда! А то,
что  вот  эти  деревца  за  окном,  промерзшие,  с мертвыми черными ветками,
мотавшимися  на  ветру,  сейчас уже купают в солнечном свете свои маленькие,
точно  игрушечные,  листочки  и  по  ним  пробегает  рябь  от ветерка, - это
почему-то  никому  не кажется чудом, ни в ком не вызывает даже обыкновенного
удивления...   Он   с  усмешкой  припомнил