- Это  все  истинная  правда, что вы говорите. Нет, что вы? Разве я все
это  знал?  Я  многого, многого не знал. Вы мне открыли... Я не расстроен, а
это я так...
     - Да,  вот  еще,  знаете  что?  Когда  из деревни прибежали мальчишки с
криком  и  воплями, она легла грудью на рацию, прижав гранату к груди, чтобы
взорваться  вместе,  вцепилась  в  предохранитель,  а он стоял в дверях, для
автомата  у  него  была  приспособлена такая рогуля, чтоб он мог одной рукой
стрелять. Что вы? Забыли, у него пальцев-то на руке не было?..
     - Нет, не удивляюсь нисколько, а такие подробности... вот рогуля...
     - ...И  оказалось,  что  наши уже взяли город, и можно выходить... и он
нес  ее на руках, а мальчишки тащили за ними рацию до деревни... Ну, в город
их  уж  отвезли,  -  это  вы,  наверное, тоже знаете? Да, ее взяли в полевой
госпиталь,  она  уже  поправлялась, могла сидеть. К ней тепло отнеслись... А
Духанина  куда-то  дальше  отправили,  и все. Вот и все, как в жизни бывает,
без  красивого  эпилога.  И он где-то погиб, такие были сведения. Это вы все
знаете?
     - Все правильно... Обыкновенная история. Все...
     - И не все! Вот в том-то и дело, что не все, а вы и не знаете!
     - Что  же  могло быть еще? - Недоверчивый и печальный голос Старика был
совсем слабо слышен.
     - Чем  дальше  ее  жизнь  длилась,  тем чаще она стала думать. Ей много
приходилось  лежать,  она  думала,  неотступно  думала,  и  вдруг  перестала
верить.  Она стала писать, наводить справки... последние недели перед концом
она  только  об  одном  этом  и  думала, и, знаете, она радостно вспоминала,
только  со  мной, мы же точно сестры были с ней, она как сумасшедшая думала,
думала  об  одном  этом... Я вхожу утром к ней в комнату, а она по ночам уже
почти  не  спала,  как  тогда... как там, и она мне говорит: "Нет, он жив!..
Когда  ты  освободишься, ты поищи его и, если найдешь, фотографию ему отдай,
вот  и  все,  больше  ничего  не  надо,  он все поймет..." У меня теперь как
камень  свалился,  я  нашла,  хоть родного его брата, все узнала, рассказала
вам...
     - Спасибо,  -  бесцветным  голосом  сказал  Старик. - Вы все выполнили,
спасибо, я ведь понимаю.
     - И  еще, знаете, - этого уж никто не может знать... Там, в городе, все
в  развалинах,  а  кино  почти  уцелело,  и  вот  пустили картину, и Духанин
выпросил,  вымолил,  а  скорее всего, прямо украл на два часа ее из палаты и
на  руках  отнес  в  это  кино.  Ее  все  любили, и кое-кто, наверное, знал:
радистка  какая-то, Леля Гедда, - потеснились, очистили место в первом ряду,
чтоб ей прилечь боком, совсем прямо она еще не могла сидеть.
     Они  так  устроились  и  смотрели  вместе  картину,  и  вот,  когда она
увидела,  как  там  кружатся  девушки  в  длинных платьях, легко, безмятежно
улыбаясь,  откидываясь назад, а музыка играет вальс, и какие-то цветы, и все
такое,   понимаете,  после  черного  болота  и  грязного  ватника,  болезни,
землянки  и  гранаты  на взводе, - тут, понимаете, она первый и единственный
раз  расплакалась у него на плече... А после ему сказала: "А ведь ты меня ни
разу  в  человеческом  облике,  женском,  не  видел, уж на меня в таком виде
насмотрелся - наверное, я тебе опротивела". Что с вами?..
     - Все слова... даже слова рассказывала, - невнятно бормотнул Старик.
     - Я  же  сказала:  сестры...  А на прощание их сняли на фотографию, там
много  народу  -  в штатском, с автоматами, и солдаты, и она там в платье, у
кого-то  выпросила  надеть, и улыбается, нет, не губами, но видно... Вот эта
фотография. Хотите посмотреть?.. Мелкая очень.
     Они молчали долго, видно вместе рассматривали фотографию.
     - Может быть, вам хотелось бы? Я могу ее вам оставить.
     - Вы  очень  добрая,  благодарю вас. Только пусть лучше у вас... Вот вы
рассказали, я посмотрел... Это вам память...
     - Как  хотите...  Правда, главное, что мы поговорили, и я вижу, что вам
не  все  равно.  Я  все выполнила, - с печальной усмешкой в голосе повторила
она  и  коротко,  с силой выдохнула воздух: - Ф-ф! Больше, наверное, никогда
ни  с  кем  не буду так говорить... Вам, может быть, странно, что вдруг вот,
через  столько  лет,  когда,  собственно,  ведь  все  уже  прошло и копчено,
какая-то,  вам  только через брата известная, какая-то Леля Гедда, позабывая
остальную  жизнь,  вдруг  бросилась вспоминать давнишнее, возвращаться к тем
годам? Странно?
     - Вот  что  мне  ни  капельки  не  странно,  так именно это. Это, может
статься,  покажется  странным тем, у кого двадцать - тридцать за плечами. Им
- да! Им непонятно, как это в человеке происходит.
     - У  меня  за плечами и тридцати-то нет, - сказала женщина. - А мне так
понятно.  Наверное, оттого, что я будто ее сестра. От сестры Лели... Ой, нам
к  поезду пора... Все, кажется, переговорили, а остановиться не могу. Ведь я
уже не надеялась даже и следа найти...
     Вы  не  представляете  себе  значения  всего  этого в моей жизни... Вот
почему,  когда  я  читаю  в  каком-нибудь романе, что "у них еще не было", а
потом   наконец   случилось  или  "наступила  полная  близость",  "последняя
близость",  честное слово, мне смешно или немножко противно делается от этих
слов.  Я  ведь  не  девочка...  Да  ведь  я знаю людей, которые тридцать лет
живут:  муж  с  женой,  и  пятерых детей народили, а что такое человеческая,
последняя близость - понятия не имеют и близко не видали.
     А  у  них  ничего такого и быть не могло, и не было, и жизнь их развела
по  разным сторонам, а большей близости двух людей, чем у них, я уверена, не
бывает...  Ну,  здравствуйте,  вот,  наконец,  я и расчувствовалась, хотя не
собиралась, да это и к делу не идет...
     - Вы  из-за  меня...  не  стесняйте  себя,  -  мягко  уговаривал слабым
голосом  Старик.  -  Видите,  я-то хорош... Старик... Мне-то это совсем не к
лицу.
     Слышно  было,  как  женщина глухо всхлипнула в платок, прижатый ко рту,
нетерпеливо откашлялась, удерживаясь от слез.
     Стараясь   ей  помочь,  Старик  вразброд,  подыскивая  слова,  бормотал
невпопад:
     - Из  прошлых лет... Это не дается... Это трудно дается понимать... Это
очень, очень мне понятно...
     Женщина   вдруг  свободно,  ясным  голосом,  справившись  с  волнением,
твердо, холодно проговорила:
     - Ну,  пора  прощаться...  Если  вам  понятно,  что  десять  лет  нужно
человеку,  чтоб  понять  совсем все... Ах, неважно, я ничего вам как следует
не  сумела  рассказать,  дело  не  в  том, что как там было, кто что сказал.
Просто  она  потом всю жизнь его любила. Всегда. Когда не совсем понимала. И
когда  поняла  совсем.  И  когда жизнь у нее уже совсем ускользала из рук...
Всегда.
     Тут  Егор  почувствовал,  что  девочка,  оказывается,  давно  уже,  все
нетерпеливее,  молча  дергает  его  за  рукав.  Сдвинув наконец с места, она
потянула  его  за  собой вдоль кустов смородины, затащила за угол дома и тут
первой  отчаянно  бросилась,  высоко  поднимая ноги, шагать сквозь крапивные
заросли.
     Когда  крапива кончилась, она, похныкивая, обеими руками стала чесать и
тереть голые икры.
     - Стоит!  -  сердито  заговорила  она,  удерживая на минуту хныканье. -
Слушает, рот разинул. Зачем это тебе слушать!
     - А сама? - без всякой обиды, вполне машинально ответил Егор.
     - Мало  ли  что  я. А тебе рано такие вещи слушать, ты все равно ничего
понять не можешь.
     - А тебе?
     - А мне поздно. Я сама все давно знаю.
     - Тебе мама все рассказывала? - почему-то шепотом спросил Егор.
     - Если  б  я  дожидалась  всякий  раз, пока мне что-нибудь скажут, я бы
никогда ничего не узнала.
     Они  опять  оказались  на  протоптанной тропке у лицевого забора и, как
прежде,  стали  прохаживаться  взад я вперед, только теперь им казалось, что
прошло  очень  много  времени  с тех пор, как они тут были в первый раз, как
будто это было давным-давно. Может быть, даже не сегодня.
     - Тебе  стыдно должно быть, - невзначай сказала девочка. - Подслушивать
стыдно и позорно.
     - Мы же не хотели. Случайно так получилось.
     - Ты  думаешь?  -  с  неуверенной надеждой спросила девочка. - Пожалуй,
это верно - случайно... Надо было только уйти вовремя.
     - А как мы могли узнать, когда вовремя?
     - Ты довольно хитрый.
     В  это  время  Старик  позвал  Егора,  настойчиво  и требовательно, как
никогда к нему не обращался.
     Он  стоял,  по-прежнему  крепко  стиснув  правой  рукой  на  груди свой
выгоревший,  грубый  плащ.  Женщина  открыла  сумочку  и, мельком заглянув в
зеркальце,   торопливо  провела  платком  по  щеке,  мельком  притронувшись,
смахнула  со лба прядку волос. Потом затолкала платок в сумку и протянула на
прощание руку Старику.
     Тот, отступая, низко поклонился, не подавая руки.
     - Мы вас проводим... Егорушка, беги вперед, отворяй калитку.
     Егор от удивления попятился, но пошел впереди всех к воротам.
     Старик  шел  позади  всех,  все  отставая.  Егор  нажал тугую щеколду и
распахнул калитку.
     Тут  повторилось  то  же  самое:  женщина со вздохом улыбнулась и опять
протянула  руку,  а  Старик  все  дичился и очень низко, но опять издали, ей
поклонился, что-то бормоча на прощание, кажется благодарил.
     - Пошли, - сказала девочка Леля.
     - Прощайте...
     - Егорушка   (он  в  жизни  ни  разу  его  Егорушкой  не  называл)  вас
переулками к станции проводит, так ближе будет, правда, Егорушка?..
     Переулками  было,  может  быть,  чуть  ближе,  а  может быть, ничуть не
ближе, но Егор повел, как просили.
     - Ты все закончила, мама? - спросила Леля. - Совсем все?
     - Совсем все.
     - Вот я рада... Теперь мы поедем... А ты тоже рада?
     - Конечно.  Теперь  на  душе  легко. Подумать только, все-таки я нашла.
Поговорила  с его родным братом. Он, кажется, многое понял, а если даже и не
все... все равно.
     - Посмотри-ка на ресницы! Смыла! Вот как легко.
     - Сейчас легко.
     - Ага, - девочка кивнула понимающе. - А вот и платформа!
     Егор  и  на  платформе  от них не отстал, дождался прихода электрички и
смотрел,   как   они,  совсем  позабыв  о  нем,  побежали  к  распахнувшейся
автоматической двери, обе одинаково легко впрыгнули и ушли в глубь вагона.
     Он  еще  походил по берегу речки, поддавая носком камушки, раздумывая и
хмурясь, прежде чем вернуться.
     - Проводил?  -  быстро  спросил  Старик.  Он все еще стоял в ожидании у
калитки,  хотя,  наверное,  уже  больше  часа  прошло.  -  Уехали?.. Ну вот,
хорошо.
     - Они  больше  не  приедут? - не то спросил, не то вслух высказал мысль
Егор.
     - Зачем им?..
     - Хотя верно, они ведь вашего брата искали?
     Старик молчал, не понял или не слышал.
     Он  не  поинтересовался  даже  спросить,  откуда Егору это известно. Он
молча  повернулся  и  поплелся  к  своей баньке. Сел на вечное свое место и,
откинув плечи, сбросил на скамейку свой плащ.
     - Может  быть,  все-таки  нужно  было их пригласить войти? - в раздумье
спросил Егор.
     - Что? - рассеянно переспросил Старик.
     - В дом, я говорю. Пригласить. Как вы считаете?
     Безучастно Старик поднял глаза, глянул на дом, как на пустырь.
     - В дом? В чей?
     Видно  было,  что  он очень устал, сидел, откинувшись назад, опираясь о
кривое бревно рубленой стенки, руки лежали на щербатой доске скамьи.
     - Вы  с  вашим  братом, наверное, близнецы такие были, а? - не вытерпел
Егор. - А?
     - Что?..
     - Близнецы, говорю!.. Вот!
     Старик  медленно  повернул  голову, бегло глянул, куда показал Егор: на
свою  искалеченную  правую  руку  с  одним-единственным  оставшимся  на  ней
большим пальцем. Она спокойно лежала, отдыхая, на белой доске скамейки.
     - Вы все время ее под плащом прятали!
     - Это  счастье, что ты один был дома, - задумчиво, с облегчением сказал
Старик  и  вдруг,  слегка  вздрогнув от испуга, от какой-то мысли, заговорил
живее:  -  Представь:  тут  бы Людмила!.. Она бы враз разнюхала... Ей только
кончик  ниточки  найти,  она  уж  потянет!  Они  и  так  за меня подписывают
заявления...  Шифер  под мои партизанские медали выхватили вне очереди. Пока
не  привезли,  я  и  не  знал  ничего...  - Его передернуло. - Прямо позором
охватывает... Ну, ты только посмотри, является!.. Слава богу, опоздала!
     Действительно,  Людмила  прибежала  раньше  времени  -  она  никогда не
ходила,  а  все почти бегом. Точно собака, почуяв неясный след, оглядываясь,
она шла почему-то к бане.
     Немного   не   доходя,   остановилась,   еще   оглядела  все  вокруг  и
ласково-подозрительно спросила:
     - А  чем  это  вы  тут  занимаетесь?  Это  вы о чем? - обращалась она к
Егору.
     Егор мрачно сказал:
     - Я тут кота чуть не пронзил!
     Людмила  сказала  "а-а"  и  побежала к себе в дом, к заднему крыльцу. У
нее всегда были дела, всегда спешка.
     На  другое  утро  Егор  едва  дождался,  пока  все  не  разойдутся,  не
разъедутся и он опять останется один в доме.
     Все  время,  перед  сном,  засыпая  и даже минутами во сне, он думал. С
разных  сторон  подбирался, старался все разобрать и понять. Кажется, за всю
жизнь он никогда столько не думал молча и об одном и том же.
     Старик,  видно,  тоже  его  поджидал, сидел на своем месте. Как всегда,
сидел,  слегка  согнувшись, будто слушал, а не смотрел перед собой на траву,
на землю, по которой бегали скворцы. Он был чисто выбрит сегодня.
     Он  смотрел, как подходит Егор, смотрел с беспокойством, сомнением, что
ли. Смотрел, волновался и ждал.
     Они  поздоровались,  и  Егор  сел  по-турецки  на  траву,  прямо против
Старика.
     Старик  внимательно  всматривался,  всматривался,  и  вдруг лицо у него
прояснилось. Тихонько головой качнул отрицательно.
     - Нет?
     - Нет,  -  с  достоинством  сказал Егор, и тут сразу обоим стало легко:
сидят два дружелюбных, достойных старичка, беседуют на равных.
     Старик провел ладонью по выбритой щеке:
     - Я вот побрился.
     - Почему  только  вы  фото  у  нее не взяли, вот чего я не понимаю. Она
сама предлагала.
     - Зачем,  пускай  ей  останется.  У  меня  у  самого есть... Да я почти
никогда его не вынимаю. Что там на карточке? Пятнышко...
     - Вы ей сказали, будто не все знаете? Нарочно?
     - Это  же  правда...  Понимаешь?.. Ты сейчас сидел там на терраске, чай
пил. Ну, ты кого видел?
     - Всех, кто на террасе сидел, и видел, кого же еще?
     - Подумай-ка...  Ты  видел  маму, папу. Так? А что мама? Тебя и папу. А
папа  видел маму и тебя. Выходит, все разное видят: всех, кроме самого себя,
верно?
     - Здорово!  -  искренне  согласился  Егор.  -  Я  бы  не догадался, как
получается.
     - Я-то  ее видел, знаю... А как она видела меня? Я думал, а все-таки не
видал!  Вот  эта  девочка  ее,  милая,  мне  тут  и  рассказывала, что ее...
понимаешь, ее глаза видели...
     - Все,  все  понимаю...  честное  слово. Вы ей не признались из-за этой
Людмилы. А все-таки жалко, а?
     - Чего  же  жалко?  Мне-то  самому да про меня рассказывать?.. Нет!.. У
нее  в  душе  свое  такое  заветное  хранится - Леля Гедда, какой-то там еще
Духанин...  хранится...  Зачем же я стану туда влезать, мешаться?.. А руки у
нее  какие...  Пальцы.  Может,  она  тоже пианистка?.. А Леля, знаешь, когда
пела  концерт,  я  ей  фанерочку  подкладывал, и она по ней пальцами бегала,
играла...  а  я смотрел... И у этой - ее руки... как родные, я оторваться не
мог, пока мы говорили... Вот, брат, какой у нас теперь секрет с тобой...
     - Да,  -  хмурясь,  кивнул  Егор.  -  Только  не  секрет. Тайна! Тайна:
никому,  никогда!..  А  вам  тут  не  бывает тоска?.. Например, ночью, дождь
идет, осень, а вы один?
     - Это  у  меня  все  прошло...  Хотя  бывает.  Один  такой страшный сон
бывает.  Он  разный  бывает, неважно, что там, но главное, вдруг снится, что
будто  ничего  этого не было на самом деле. Будто это во сне, я знаю, что не
было  ни  землянки, ни болота, ни Лели не было, и вот я тогда уже в холодном
поту  просыпаюсь, не сразу прихожу в сознание от страха и... и счастье какое
- когда опоминаюсь: да нет же! Все было, все правда!


     Лето  шло  к  концу,  и  скоро родители увезли Егора с дачи, а в начале
следующей  весны  им  звонила  по  телефону  оживленная  и вежливая Людмила,
спрашивала,  как  здоровье  у  всех, и как учится Егорушка, и будут ли они в
этом  году снимать у нее дачу, что все оклеено заново, и потолки побелены, и
маленькая  комната отремонтирована, как куколка, потому что этот год Старика
в доме нет, его похоронили в первые заморозки, еще осенью.
     На дачу они не поехали.
     Много  лет  с  тех пор прошло, так что Егор совсем позабыл и Людмилу, и
название  поселка,  забыл,  какой  был  дом, и Старика почти совсем забыл, а
если   что   вспоминалось   от  того  лета,  то  очень  бледно,  как  сильно
недодержанная при съемке фотография.
     Но,  странное  дело,  когда  в книге попадалось ему какое-нибудь особое
слово,   например   "допотопный",   он   вдруг  отрывал  глаза  от  строчки,
задумывался,  и,  как  по  цепочке,  сама  бежала  его мысль: девочка неясно
возникала,   горячие   пятна   солнца  на  крашеном  полу  и  дальше  что-то
прекрасное,  чему  название  "землянка",  "Леля Гедда" и "никому, никогда!".
Может быть, потому, что это было первое в жизни сдержанное им слово.



   Федор Федорович Кнорре
   Ночной звонок



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.2.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 11 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     В  шумном  городе  был  еще вечер, хлопали, распахиваясь на остановках,
дверцы  полупустых  автобусов,  перескакивали, меняясь местами, цветные огни
светофоров  на  перекрестках, из кино, где начались последние сеансы, сквозь
стены  неслись  на улицу звуки гулких голосов, точно там галдели и ссорились
великаны,  а на пригородной даче пенсионера Лариона Васильевича Квашнина уже
была ночь.
     Свет  в  окнах  давно  был погашен, лягушки квакали по канавам, и мутно
просвечивала  сквозь дымные облака луна над вытоптанным дачным лесочком, где
шелестели вершины старых, обломанных понизу берез.
     На  втором  этаже  владелец  дачи Квашнин, тяжело придавив свою сторону
широкого   горячего   матраса,  давно  уже  спал  некрепким  сном  постоянно
пересыпающего от дачной скуки человека.
     Во  всей  даче  они  с  женой  Леокадией были одни, если не приезжал из
города  их  единственный,  совсем  взрослый сын Дмитрий. Взрослый настолько,
что успел уже жениться, развестись и чуть было не жениться вторично.
     В  первом  этаже  начал  звонить телефон - нервными, короткими звонками
междугородного  вызова.  Не  прекращаясь,  они звенели, будоражили, звали из
темноты  пустого  первого  этажа,  и,  нехотя проснувшись, Квашнин с досадой
вспомнил  о  том,  как  хорошо  он  было  заснул  и  как трудно теперь будет
засыпать снова.
     - Неужели  ты  не  слышишь?  -  с  другого конца матраса окликнула мужа
Леокадия.
     Квашнин  хотел  сказать:  "А  сама  ты  не  слышишь?"  -  но  от досады
промолчал,  сел  на  краю постели и без промаха попал босыми ногами в ночные
туфли.  Телефон  трезвонил,  точно  пожарная  тревога.  Квашнин заторопился,
быстро  вышел  на  площадку  лестницы, шагнул вниз с первой ступеньки, и тут
одна  туфля  соскользнула  у  него  с  ноги,  покатилась вниз и оказалась на
первом этаже раньше его самого.
     Подбирать  туфлю было некогда, он бросился прямо к телефону и с разгона
наступил  босой  ногой  на  колючую  сосновую  шишку, откуда-то взявшуюся на
гладком полу.
     Чертыхаясь  и  хромая,  он проковылял несколько шагов, протянул руку, и
тут бесновавшийся в темноте телефон намертво замолк.
     Отлично  понимая,  что  криком  ничего  не  возьмешь,  он несколько раз