овора.  Или  как  недобрая баба, небольшой и даже вот
именно тем особенно и ядовитой, что небольшой власти.
     Халат  на  ней - хоть на выставку халатов, а на судомойках такие, какие
и  бывают,  когда  вымоешь по двести мисок, двести тарелок в смену, да еще и
полы в придачу.
     - Все равно посторонние не допускаются.
     - Слышим,  слышим,  -  хотя говорится это не нам, очень громко отвечает
Евсеева.
     Мы встали, оставив недопитые кружки со сладким чаем.
     Все  молчат  и смотрят, пока мы проходим мимо, через кухню и выходим во
двор.
     Обходим  по  снегу  вокруг  дома,  машины  еще  нет,  и  входим снова с
парадного  подъезда, через терраску, где прежде отдыхающие, наверное, играли
в домино или в шашки по вечерам.
     - Могли  в коридор выйти, а ты сразу на мороз, на улицу... Ух, какая...
непокоренная! - хмыкает Евсеева.
     - Ты бы и пошла в коридор, а не на мороз!
     - А я хуже тебя?
     Мы  сидим  у  тепловатой батареи отопления в вестибюле - от дверей дует
вовсю.  Раненых не видно. Они, кажется, все тут такие, что не разгуливают по
коридорам.
     Проходит  какая-то  женщина в медицинском халате. Вот такой я почему-то
и представляла себе сестру по фамилии Португалова.
     - Вы не Португалова? - спрашиваю я.
     - Нет,  - она останавливается с удивлением. - Почему вы подумали? А вам
нужна Португалова?
     Я ей объясняю, что просил наш главврач, она пожимает плечами:
     - Понимаете, вы поздно уж очень приехали, она ушла с дежурства.
     - Когда же у вас дежурства кончаются? Не с утра?
     - Да,  конечно.  Дежурство  у  нее  сегодня утром кончилось, а ушла она
совсем недавно, перед ужином, бывает всякое...
     Она   не   уходит,   хмурится,  что-то  неясно  припоминая,  неуверенно
предлагает:
     - Я  не знаю, право, про кого там разговор был, и насчет фамилии ничего
не слышала. Если хотите, пойдемте со мной, я вам могу показать.
     - Иди,  иди,  - говорит Евсеева. - Раз он тебя просил. А мы подождем, я
его не пущу, черта, без тебя уехать.
     Мы  поднимаемся  по  лестницам,  входим  в какой-то удивительно тихий и
безлюдный, будто и, нежилой вовсе, коридор.
     Пол  блестит,  пахнет  дезинфекцией,  а  так  вовсе  не  похоже  на наш
обыкновенный  госпиталь  -  двери  закрыты,  никто  не бродит по коридору, и
очень уж тихо.
     Входим  в  какую-то комнатку, узенькую, в одно окно, вместо стен справа
и  слева  стеклянные  перегородки  в мелких переплетах, закрытые одинаковыми
старыми  плакатами,  -  видно, от дома отдыха остались: яркое солнце, пышная
зелень,  веселая  девушка  прыгает  за  мячом, смеется парень в майке, и все
повторяется, прыгает девушка за мячом, парень смеется, и опять все сначала.
     Женщина отгибает угол одного плаката.
     - Ну вот, поглядите на этого, у самой перегородки.
     Через стекло я вижу койку, лежащего на спине человека.
     - Плохо видно, темно.
     - Сейчас зажгут. Вы не спешите... Вы волнуетесь?
     - Нет, что вы, просто видно неважно... Я ничего не думаю.
     - Погодите. Вот ему несут ужин, сейчас увидите.
     Я  вижу,  как  за  стеклянной  перегородкой  зажигается новая лампочка,
входит няня с подносом, на котором только одна миска, одна кружка и хлеб.
     Она  присаживается  на край постели, и когда сетка под ней прогибается,
белое  лицо  лежащего,  похожее  мертвой неподвижностью на слепок, на маску,
какие  снимают с великих людей на память, только странно видеть такую маску,
хмурую,  курносую,  с  отсутствием  осмысленного  выражения,  какое  даже  у
спящего  не  бывает,  вдруг угрюмо оживляется: из-под одеяла выползает худая
рука.
     Няня  его  начинает  кормить,  а  он, как маленький, который хочет и не
умеет  "сам",  цепляется  за  ее  руку,  когда она несет ложку ему ко рту, и
заранее широко открывает рот.
     - Нет,  -  говорю  я.  - Нет! А что вы так смотрите? Не видала я его, в
жизни не видала.
     - Я  разве  смотрю?  -  удивляется  сестра.  -  Хотя, может, правда. Вы
думаете, не бывает, что так вот посмотрят и отказываются? Бывает.
     - От своих?
     - Бывает все на свете. У-у, как еще бывает!
     - Вот этого знаю, - говорю я.
     - О?
     - Мы  его  к  вам привезли сегодня! Вы только одеяло сменили, одеяло не
наше.
     - Да,  это  сегодняшний...  Жалко,  вы так поздно приехали, про кого же
это Татьяна звонила?
     - Кто это Татьяна?
     - Сестра Португалова, вы же ее спрашивали.
     Мы  выходим в коридор, спускаемся в вестибюль опять. Еще издали слышно,
как   Евсеева   ругается  с  нашим  шофером,  который  рвется  ехать  домой.
Оказывается,  девушка,  которую  просили сходить за Португаловой, не застала
ее дома, и теперь шофер бунтует, не желает больше ждать.
     - Ах,  дома  ее нет? - удивляется сестра, которая водила меня наверх. -
Значит, она и не уходила никуда. Где-нибудь здесь.
     Вот  отсюда,  с этой минуты, я вдруг плохо помню, что было, то есть все
помню,  но  путаю,  что после чего. Наверное, кто-то нашел Портуталову и это
она  меня  повела,  а  я  опять  шла,  куда меня вели, и через перегородку с
мелкими  стеклами  увидела,  узнала  на  подушке  лицо,  родное  лицо  моего
мальчика,  постаревшее  для  других,  но для меня только усталое, замученное
лицо мальчика, моего Вали, Вафельки.
     Португалова  стоит и ждет, я не знаю, что сказать, она все ждет, пока я
наконец наберу столько воздуха, что смогу выговорить:
     - Мой.
     - Точно?..  Ну,  вижу,  вижу...  Почему  же  вы, однако, сказали, что у
ваших детей другая фамилия?
     - Это  правда. Наверное, я с ума сошла... Затмение. У него-то... У него
же одного из всех фамилия моя... Тверской, да.
     - Что же он, не родной? У вас что, не все родные?
     - Все, и он родной, я же говорю, мой.
     - У  нас  кое-какие  данные  были:  Тверской.  А  что  такое  Тверской?
Фамилия? Или так кто-то вспомнил, что был тверской парень!..
     Сиделка  присаживается  к  нему  и  начинает  кормить,  но  лицо у него
остается  неподвижным,  замкнутым. Она привычно, ложкой слегка разжимает ему
зубы,  и  он слабо сопротивляется, с отвращением, нехотя проглатывает жидкую
кашу и опять сжимает зубы, до следующей ложки.
     Португалова ждет, потом смотрит мне в лицо и еще раз спрашивает:
     - Ну?
     - Мой  же,  мой!  -  повторяю  я. - Что вы еще спрашиваете? Можно мне к
нему?
     - Фамилия  его,  значит,  Тверской действительно? Спешить, к сожалению,
вам нечего. Еще все увидите. Сначала пойдемте со мной.
     Опять  она  меня куда-то ведет, приводит в комнату, зажигает настольную
лампу.
     - Вы писать сами сейчас сможете?
     - Что писать?.. А что с ним?
     - Вам  все  объяснит  врач.  Пишите,  что  опознали,  и все его данные.
Можете?
     - Говорите. Я могу.
     - Я  только  позвоню врачу. Значит, фамилия? У нас камень с души - ведь
он неопознанный: мало их, рязанских, тверских и всяких...
     - А  он  сам  не говорит?.. Он... - я все хотела, никак не могла задать
этот вопрос. - Он... не слышит, а глаза?
     - Контузия,  да и потеря зрения в результате контузии... Нет, я не вам,
Григорий  Михайлович...  Говорит  Португалова,  вы  можете  представить, тут
опознали  нашего  последнего,  насчет кого мы сегодня звонили, действительно
Тверской,  и  отыскалась  мать...  Она тут у вашего кабинета сидит, пишет...
Хорошо, конечно, подождет... - вешает трубку.
     - Он   просит  подождать,  сюда  идет...  А  вы  лист  весь  испортили,
погодите,  я  вам  другой  дам.  Вот.  Вы  же  в  госпитале  работаете, пора
привыкнуть.  Глаза  у  него  целы,  контузия,  это  часто восстанавливается.
Частично  или  совсем...  Но наше положение - лежит, не говорит, не слышит и
слепой.  Его  вывезли  на  самолете  из  партизанского  района  - с ним одна
записка  была.  Вообще  немножко загадочный, потому что слух-то вроде у него
есть,  но  слова  до  сознания  не  доходят,  смысл...  Что  же вы с бумагой
делаете?  Опять  испортили,  всю  закапали.  Все-таки  он  живой, его лечить
будут, вы подумайте, а скольким хуже бывает?
     - А потом мне его отдадут?
     - Подлечат же его у нас сперва. Вы его возьмете? Условия у вас есть?
     - Какие  условия?  Все есть... Чего еще?.. Конечно, хоть сейчас возьму.
Как отдадут. Кровать есть, комната. Чего еще?
     - Прекратите это! - слышу я голос. - Я сказал!
     Военврач  входит стремительно, так что распахнутый халат развевается на
нем,  как плащ. Он тут какой-то главный, по голосу сразу слышно: показалось,
что  он рявкнул на человека, который так и отскочил обратно за дверь. А ведь
он  вполголоса  сказал.  Даже  тише,  чем обычно разговаривают два человека,
сидя рядом за столом.
     - Ну, что тут? - Он говорил все так же властно и быстро, вполголоса.
     - Вот она заявляет, что опознает. Что является матерью этого...
     - Знаю которого. Так это вы? Значит, вы его видели?
     - Через стекло только. А мне к нему вы разрешите?
     - Вы знаете, что он не видит и не слышит?
     - Сказали вот... А это... навсегда?
     - Мы же тут лечим, ничего не бывает навсегда, кроме смерти.
     - Но жить-то он будет?
     - Да, отчего же ему не жить. Вполне.
     - Слава богу... И тогда вы его мне отдадите?
     Врач оборачивается к Португаловой:
     - Заявляет,  что  является...  Вы  что,  сами не видите, что мать? А не
"является"...
     - Староверцева  тоже  была  мать,  - обиженно, глядя в сторону, говорит
Португалова.
     - Стерва, а не мать.
     - Не одна она. А эта...
     - Стерва, а не жена!
     - А можно мне сейчас к нему, а, товарищ военврач?
     - Сейчас  мы  пойдем  вместе.  Сперва  только  выслушайте,  что  я  вам
скажу...  Бросьте  вы  эту  писанину,  вы меня слушайте. Его доставили после
аварии  самолета  в  таком состоянии. Собственно, какая там авария, их сбили
при  перелете  линии  фронта, с какого-то партизанского пятачка летели. Наши
даже  видели,  как  падал  и  горел  самолет. Но на нем ожоги несущественные
были.  Ему  повезло...  его  наши  подобрали - вот в таком состоянии. Больше
никого.
     В  каком  он  состоянии  был  до  аварии? Он был забинтован, заживающие
раны,  -  значит,  его  переправляли  на  Большую  землю  раненым. Легких не
переправляют, как вы понимаете.
     При  нем нашли записку карандашом: "Тверской, по предположению". Он кем
был?
     - Я написала. Истребитель, летчик.
     - Да,  да...  Весьма  возможно. Так вот что, идемте, если хотите, но не
ждите  ничего  хорошего,  вообще ничего не ждите, хорошо? Слуховой аппарат у
него  как  бы  действует,  то есть он может действовать, но в сознании он не
облекается  в  определенную  форму,  слышит, но не понимает, что ли... Между
сигналом  и  сознанием  -  заслонка,  -  это  не  то что просто весь аппарат
сломан...  Мы  будем,  конечно, принимать свои меры. Вы мою мысль понимаете?
Например,  и с глазами - если их нет, то и суда нет. А когда они целы, но не
видят, тут поле деятельности для нас не закрыто...
     Мы  проходим  через  вестибюль,  и Евсеева кидается мне наперерез. Не с
радостью, а с ужасом.
     - Ты  что,  неужели  тут сына нашла? Ой, судьба какая. Какой, какой он?
Безнадежный? Ой... Родной сын?
     - Это  еще  кто?  -  быстро  проходя  мимо, отмахивается военврач. - Не
мешайтесь... Ведите себя спокойно, я вам скажу, когда можно будет подойти.
     Палата   маленькая,   на   четыре  койки,  прохладно,  шипит  в  тишине
отопление.  Очень  уж тихие все четверо, что тут лежат. За черными окнами на
морозе голые сучья, освещенные лампой из комнаты.
     Военврач,   обе   сестры   и   няня,   собиравшая  миски  после  ужина,
разговаривают так, будто никого, кроме них, в палате нет.
     Португалова  по  знаку  врача  откидывает одеяло, оголяет живот одному.
Врач  подсаживается  на  койку.  Нажимает  рукой  на живот, мнет потихоньку,
сосредоточенно-вдумчиво глядя в сторону:
     - Этого готовить на операцию...
     Лежит  с  закрытыми  глазами,  морщится,  слегка  мычит, когда давят на
живот,  а  когда  говорят про операцию, это его как будто не касается. А вот
когда его снова прикрыли, опять - касается, это он чувствует.
     Среди  громких  разговоров, пока они переходят от одной койки к другой,
я  стою, смотрю в лицо сыну, моему последнему сыну, и все крепче зажимаю рот
ладонью.  Лицо безжизненное, тупое, даже страшнее - отключенное от того, что
здесь,  вокруг  него.  Точно  он  в каком-то другом месте... Может быть, это
теперь  только  я так думаю? Скорей всего, только теперь. Потому что так оно
и  было  на  самом  деле  тогда  -  он  и был в другом месте, совсем другом,
ужасном, но узнала я это после.
     Военврач  подходит  энергичной  походкой,  властно  берет Валю за руку,
стоя  слушает  пульс, но его отзывают, он быстро откладывает руку от себя, и
она  так  и  остается,  неудобно,  нелепо  повернутая  ладонью вверх, лежать
поперек груди, как неживая.
     - Ну что? Может, пойдемте отсюда?
     Португалова  трогает  меня  за  локоть,  а  я  все  жду, когда врач мне
разрешит подойти, все боюсь что-нибудь испортить, не знаю что.
     - Можно  мне  подойти  ему  руку  поправить?  - спрашиваю я, еле разжав
ладонь на губах.
     - Подойдите, подойдите, - говорит врач. - Я сейчас подойду тоже.
     Рука,  для меня неожиданно теплая, страшно худая, но тяжелая, я бережно
поворачиваю,  кладу ее ладонью книзу, прижимаюсь к ней щекой и целую и, став
на колени у койки, глажу ее своей щекой, кажется, мокрой щекой.
     - Ну  вот,  нашли...  - говорит доктор очень неопределенным, совершенно
неслужебным  тоном  и  не  торопит меня, хотя я мешаю ему, не отпускаю руку,
которая ему нужна прощупать пульс.
     - Нашла... Мне можно теперь к нему приходить?
     И  тут  я  слышу испуганный, торопливый голос, почти крик Португаловой,
она   говорит   что-то  вроде:  "Ой,  товарищ  доктор,  что  это  такое?  Вы
посмотрите. Лицо... лицо, поскорей!"
     Я  вскидываюсь,  выпрямляюсь,  и  мы, наверное все, кто есть в комнате,
смотрим  ему  в  лицо,  с  которым  происходит  что-то пугающее. Если бы это
неподвижное  лицо  было  покрыто  известью  и  вдруг  застывшая  корка стала
лопаться у нас на глазах, рассыпаясь в куски, - вот так бы это выглядело.
     Его  глаза  слепы,  но  лицо  - стало видеть, это невозможно по-другому
сказать,  все оно оживало у нас на глазах: лоб, затрепетавшие веки невидящих
глаз,  углы  рта,  складки  кожи,  он  глотал  воздух,  как твердые комки, с
напряжением,  с  трудом,  у него перекатывался кадык, он закашлялся коротко,
грубо,  хрипло,  промычал невнятно и вдруг легко и прерывисто, ясным детским
голосом  очень  тонко  выговорил:  "Ма-ма...  ма"  -  и протянутыми в воздух
руками потянулся, стал шарить и схватился за меня...
     - Мама,  где  я? - Он, вцепившись, не отпускает меня, как будто боится,
что я вырвусь, и повторяет: - Мама, мы где? Где я сейчас?
     И  тут я совсем ничего не могу вспоминать подряд. Уже не могу теперь не
знать  того,  что  узнала  потом.  Не  могу вспомнить, что думала, как было,
когда  я  только  без  памяти его обнимала, еще не зная. Ничего не зная, как
знаю теперь. Все, что он рассказал мне потом.
     "...Все  обыкновенно так было на аэродроме в тот день. Мы позавтракали,
я  вышел  во  двор  покурить,  воздух  до  того  свежий, ясный, осень только
начинается - кое-где понемножку желтеет, а так все еще зелено.
     Прохоров Женя мне говорит:
     - Какой воздух, чисто для загородных экскурсий! Прозрачность до чего!
     - Да,  -  говорю,  -  очень  подходящий  для  экскурсий. И особенно для
прицельной бомбежки!
     Смеется:
     - Кто  про  что, а заяц все про морковку. На-ка возьми пачку - попробуй
сигареты трофейные, нам пехота прислала целый ящик. За наш подвиг.
     - За какой?
     - А  прошлую  пятницу.  Забыл? Им очень понравилось, как мы перехватили
тех... ну, которые их бомбить начали. Пехота этого не любит.
     Я попробовал сигарету, даже закашлялся, очень паршивая.
     - Нет,  ты  не  бросай!  -  говорит Женя. - Сперва противно, а немножко
втянешься, терпеть можно.
     Ну, я потянул, потянул и все-таки бросил:
     - Пускай ее Гитлер курит!
     Вот  и  все...  Нет, еще подавальщица нашей столовой Надя, симпатичная,
выходит и мне говорит:
     - Что  ж  вы  поросенка  на  столе бросили? Не совестно? - и подает мне
поросенка.  Это  она  мне  на  счастье  подарила,  а  я  его на столе забыл.
Поросенок  мягкий,  ватный,  что  ли,  такой розовый, с мизинец величиной. Я
извинился  и  кладу  его  в  карман.  Ну и все. Еще в воздухе, когда мы круг
делали,  я  глянул  вниз:  леса,  желтеет,  кое-где  красное  рдеет,  сверху
красиво.
     И  дальше  все  было одинаково, как всегда. Не так все складно и ловко,
как  рисуется приезжему корреспонденту в штабе дивизии, ну и не так ужасно и
страшно,  как  другим  кажется.  Все  сколько  раз  уже бывало. Возвращались
домой,   бомбардировщики,   которых  мы  прикрывали,  и  трое  истребителей:
Прохоров  Женя, я и еще Прохоров Альберт, два Прохоровых было, только они не
братья,   не   родственники,  а  просто  вместе  летали,  и  вот  мы  видим:
выскакивают  из облаков истребители фашистские. Стараются к бомбардировщикам
добраться.  Мы, конечно, ввязались с ними в бой. Я одного выбрал, иду в лоб,
однако  он  тоже  в лоб и никак не думает отворачивать. Вот черт, упрямый. Я
открыл  огонь  в подходящий момент, не поторопился, даже уверен, что хорошо,
прямо  чувствую,  что  не  мимо.  Все как со мной уже бывало, и вдруг что-то
такое,  чего  никогда  не  было.  Что  такое?.. Видимость пропала, и я будто
нырнул  куда-то. Ну, думаю, все - сбили, а вроде будто и нет. Но почему-то и
видимости  нет. Мотор работает, и я, к удивлению, лечу! Со лба течет что-то,
заливает  глаза.  Ага,  думаю, это где-нибудь голову задело, залило глаза. И
вот  перчаткой  протираю  глаза,  протираю, ничего не понимаю, все на месте,
только  мне  как-то немножко равнодушно все, вроде сквозь сон. Но в общем-то
понятно,  что  я  ничего  не  вижу, а лечу, куда сама идет машина. И даже не
знаю,  в  какую  сторону  -  к  фронту,  или вдоль линии, или вообще прямо в
Германию.  Далеко  так  не  долетишь, конечно. Потом и мотор начинает давать
перебои,  и  я  нахожусь, может быть, над облаками, и надо мной сияет чистое
небо,  а  я  может быть, уже иду на бреющем и сейчас в какой-нибудь пригорок
врежусь.
     Сижу,  сцепив  зубы, и жду. Перебои все хуже. Нет, уж какие там облака,
с  такими  перебоями  мы  проваливаемся  начисто, сейчас все! Слышу какой-то
посвист,  треск,  толчок, удар! Мотора уже не слышно, меня наклонило на один
бок,  покачнуло  на  другой, и все. Это мы по верхушкам леса резанули. Я жду
удара, нет удара. Застряли мы где-то на деревьях. Ведь это надо!
     В  голове  у меня муть и глупая мысль: ай да поросенок, все-таки помог,
значит!  А  больше  ничего  умного  в  голове  нет,  даже не помню - ремни я
отстегивал  или  нет.  Может,  я вывалился из кабины, потому что чувствовал,
как  лицу  горячо  делается,  слышал, как потрескивает огонь, машина горит и
ветки  кругом  горят,  хвойный  дым.  Горелой  хвоей пахнет, слышу, и больше
ничего...
     Меня  вроде  вовсе  не  было,  и времени не было, ничего не было, и вот
понемногу  чувствую,  что  я  где-то  есть.  Дышу, могу пальцами пошевелить,
только  ничего  не  вижу,  и  в  голове  гул такой, будто в ней мощный мотор
работает, и даже голову трясет от его работы.
     Понемногу  я  соображаю  даже,  что сижу и меня под мышки поддерживают,
чтоб  я  не свалился, и что-то мне на ухо кричат, спрашивают, а у меня мотор
работает,   я   плохо  разбираю,  что  мне  говорят,  и  стараюсь,  стараюсь
разобрать,  потому  что соображаю, что тут все решается - где я? Куда попал?
Весь  вопрос  жизни,  ну,  это  ясно  каждому...  И  вдруг  до меня доходит:
русские! По-русски меня спрашивают, вот какое счастье! К своим попал.
     Я  шевелил губами, наверное, и слышу, тот же голос мне говорит: "Ну на,
бери,  пей!  Ты  что,  окос