ать.
     Шура  сидела в кресле в углу вестибюля и улыбалась молча, успокоительно
и  ободряюще  полковнику  каждый  раз,  когда  он на нее взглядывал во время
своих бесплодных переговоров с дежурным.
     - Ничего,  -  сказал  полковник, - все это устроится очень скоро, ты не
волнуйся.
     - Мне  тут  очень  хорошо,  - сказала Шура, - я и не думаю волноваться.
Конечно, устроится.
     Полковник,  который  долго  дозванивался  по  телефону  в  театр, вдруг
поспешно замахал рукой, подзывая Шуру.
     Она   быстро  подошла,  сразу  заволновавшись,  готовая  вскрикнуть  от
радости,  услышав первый знакомый голос, и попросила подозвать Кастровского,
их старинного друга.
     Кастровский,   оказывается,   был  на  сцене,  его  никак  нельзя  было
подозвать  к  телефону.  Тогда Шура назвала еще одну-две фамилии актеров, но
все  они  оказались  либо  заняты,  либо  их  не  было в театре, и человек у
телефона   не   захотел  больше  отвечать,  пока  ему  не  скажут,  кто  это
спрашивает.  Шура два раза сказала: "Это невозможно... это неважно, кто...",
предвкушая,  какой произведет эффект, когда она назовет свое имя, потому что
ее  очень  многие любили в театре и все хорошо знали. Наконец она сказала, и
лицо  у  нее померкло, она сконфуженно протянула: "А-а-а..." и разочарованно
отложила трубку. Виновато пожала плечами и пояснила мужу:
     - Он меня совсем не знает. Я думаю, это кто-нибудь из новых...
     Полковник  видел,  как  она  ужасно растерялась и огорчилась, что ее не
узнали,  и  стал дозваниваться одному своему фронтовому приятелю, полковнику
Канонирову,  который,  по  некоторым предположениям, должен был остановиться
тут в одной из городских гостиниц.
     Он  стоял  в  телефонной  будке и раздельно, почти по слогам повторял и
повторял  кому-то  фамилию  Канонирова.  Когда стеклянная дверь из ресторана
распахнулась  и  в  вестибюль  вышли, твердо стуча каблуками по линолеумовой
дорожке,  два  офицера.  Старший  -  с  живым,  раскрасневшимся  лицом  и  с
веселыми,  очень  маленькими  глазками,  лобастый  и круглоголовый. Второй -
совсем   молоденький,   очень  подтянутый,  сдержанный  и  серьезный,  но  с
белобрысым  хохолком  на  затылке, придававшим ему комсомольско-мальчишеский
вид.
     Молоденький  офицер  с  хохолком  шел  не  то  чтобы сзади старшего, но
все-таки  и  не  совсем  рядом,  держась  в  идеальной  позиции  образцового
адъютанта. Он и оказался адъютантом.
     Шура   увидела,   как   старший,   поравнявшись  с  телефонной  будкой,
остановился,  прислушался,  склонив  голову  набок и подняв удивленно брови,
затем приоткрыл дверь будки и, просунув голову, сердито крикнул:
     - Явился  по  вашему  приказанию!  - И, как только Шурин муж обернулся,
они оба обрадованно засмеялись и стали пожимать друг другу руки.
     Молоденький  адъютант,  улыбаясь,  выждал  свою  очередь,  четко шагнул
вперед  и,  щелкнув  каблуками,  пожал  полковнику Ярославцеву руку и тотчас
отступил назад.
     Они  заговорили  все  втроем, стоя около телефонной будки. Шура увидела
ищущие,  а  затем уставившиеся прямо на нее веселые маленькие глаза старшего
офицера,  и  тут же он своей твердой походкой пересек вестибюль, направляясь
к  ней, еще издали радостно улыбаясь и одновременно выражая изумление высоко
поднятыми бровями и расставленными руками.
     - Что  же  вы  тут  сидите?  -  укоризненно  закричал  он,  подходя.  -
Разрешите  представиться.  Полковник Канониров. Я ему всегда говорил, что вы
найдетесь.  Я  так и знал. Знаете, до чего я рад! Просто до невозможности, -
он  нагнулся,  полуобнял Шуру за плечо, поймал и поцеловал ей руку. - Ужасно
рад.  Большой  праздник.  Это  необходимо  отметить.  Но  что вы тут сидите?
Немедленно   идемте   со   мной,  сейчас  все  будет  устроено.  Вещи  есть?
Пожалуйста.  Нет? И не надо. Вещи ерунда. Вещи у нас будут. Главное, ведь вы
вот  нашлись,  отыскались. Я невероятно рад. Самое замечательное, что я ведь
всегда ему это говорил...
     Шура,  вопросительно  глянув  на  мужа, позволила Канонирову подхватить
себя  под  руку  и  увлечь  к  широкой лестнице. По пути полковник Канониров
перегнулся через барьер к дежурному и вполголоса весело спросил:
     - Так  номеров  нет,  что  ли?  В таком случае имейте в виду: полковник
Ярославцев  с  женой  будут  жить  у  меня  в  номере.  А я все равно завтра
выбываю. Переночую у моего адъютанта.
     В  номере у полковника Канонирова сперва показалось чистенько, пустынно
и  голо.  Едва  успев  войти, полковник одной рукой помог Шуре снять ватник,
другой  включил  электрическую  печку, тут же подвинул Шуре кресло, направил
струю  теплого  воздуха  ей  на ноги и, еще не успев покончить со всем этим,
закричал адъютанту:
     - Сеня, о чем ты думаешь? Почему отсутствует колбаса?
     Адъютант  быстро  нагнулся  и  потянул  из-за дивана увесистый кулечек,
стукнул твердой колбасой об стол и весело ответил:
     - Колбаса присутствует, товарищ полковник.
     - В   таком   случае  почему  же  она,  такая  невежа,  присутствует  в
неразрезанном виде?
     - Колбаса уже режется. Консервы открываются.
     Шура,  улыбаясь,  переводила  глаза  с  одного  на  другого.  Ей  очень
нравился  лобастый  полковник Канониров, мгновенно наполнивший своей кипучей
деятельностью всю комнату.
     - Долго.  Медленно.  Вяло  функционируете!  Не знаю, что с вами делать,
лейтенант!  -  покрикивал  полковник  и  тут  же,  показав  Шуре  глазом  на
адъютанта,  шепнул:  - Вообще говоря, изумительный парень, знаете ли. Огонь.
Золото!.. Ну, опять заснули там, лейтенант?
     Согрев  около печки ноги, Шура ушла мыться в ванную комнату. Из крана в
белый   фаянсовый   умывальник   полилась   вода.   Сперва  холодная,  потом
тепловатая,  наконец почти горячая. Шура подставила застывшие руки по локоть
под горячую, тугую струю, медленно поворачивая их со вздохом наслаждения.
     В   комнате  рядом  звенели  чайные  стаканы,  передвигались  кресла  и
непрерывно   слышался  напористо-добродушный  голос  полковника  Канонирова,
забрасывавшего  вопросами  Шуриного  мужа.  В дверь из коридора постучали, и
Шура,  все  еще  не  в  силах вынуть блаженно отдыхающие в теплой воде руки,
услышала в прихожей взволнованный голос Кастровского.
     До нее сквозь шум бегущей воды донеслось:
     - ...Полковник, дорогой мой... а где же она?..
     Шура,  задыхаясь  от  нетерпеливой  радости,  не  успев  вытереть руки,
локтем  распахнула  дверь  из ванной, и Кастровский, обернувшись, швырнул на
пол чемодан, который нес в руке, и бросился обнимать Шуру.
     Смеясь  и  гладя  его  по  волосам, Шура все время почему-то повторяла:
"Ну,  подожди,  у  меня  же мокрые руки..." - и этими мокрыми руками гладила
его  по  голове,  торопливо  и  крепко  прижимая,  как  будто  это  она  его
успокаивала.
     Наконец Кастровский выпрямился:
     - Прошу  прощения...  Дело в том, что мы ведь считали... мы должны были
считать,  что  Шурочка...  да  не  все  ли равно, что мы, дураки, считали...
извините, я с остальными даже поздороваться не успел...
     Стол,  аккуратно  и  бездарно  симметрично, по-мужски накрытый, был уже
готов.
     Чемодан,  который  притащил  с  собой  Кастровский,  был Шурин чемодан,
вывезенный  им  при  эвакуации  с некоторыми другими случайными и по большей
части не самыми нужными вещами.
     Шура  откинула  крышку,  и на нее пахнуло забытым домашним запахом. Она
стала  на  колени  и  начала  осторожно  перебирать  своими потрескавшимися,
огрубевшими  пальцами  сложенные  в чемодан прежние платья, слишком легкие и
яркие, чтобы хоть одно из них надеть на себя сейчас.
     В  конце  концов  она  выбрала  одно  старенькое  платьице, но, и в нем
чувствуя  себя не совсем ловко, накинула сверху старый вязаный платок. Когда
она  заняла  приготовленное  ей  место  во  главе стола, полковник Канониров
потребовал,  чтобы  она  сама  всем разлила чай, и выпил стаканов восемь, не
уставая  восторгаться  тем, что наконец-то довелось попить чайку в настоящей
"домашней обстановке".
     У  Шуры  слипались  глаза.  Ей  было как никогда тепло и уютно, немного
кружилась  голова  от света и шума. Она полудремала в кресле, не выпуская из
рук ладони мужа...
     Прощались  поздно.  Кастровский  провозгласил  последний тост, закончив
его словами:
     - "Мы увидим еще небо в алмазах!"
     А полковник Канониров с силой воскликнул:
     - Вот  это  совершенно  точно! - и, бросив взгляд на усталое лицо Шуры,
собрался уходить, на ходу оглядываясь и махая рукой.
     Остальные  тоже на цыпочках поспешно ушли, осторожно притворив за собой
дверь.
     Шура  сонно  помахала  им  вслед,  улыбаясь,  и  немного  погодя что-то
невнятно пробормотала, продолжая улыбаться.
     - Ты что? - спросил ее муж.
     Она  показала  на  столик, где уже успела постелить домашнюю салфеточку
из  чемодана.  На  салфеточке  лежали  несколько  шпилек, круглое зеркальце,
коробка  папирос,  около  маленького  флакончика  духов тикали снятые с руки
крупные мужские часы полковника.
     - Вот у лас с тобой опять есть свой дом. Да?.. Тут наш дом. Правда?


     На  другой  день  к  Шуре  пришел  пожилой и весьма раздраженный на вид
профессор.
     Он  долго  отряхивал  от мокрого снега в прихожей меховую шапку. Затем,
войдя  в  комнату,  бегло поздоровался и, почти не обращая внимания на Шуру,
стал, недовольно хмурясь и отдуваясь, вытирать платком мокрую бороду.
     - На  улице  снег  мокрый идет? - виновато спросила Шура, чувствуя себя
неловко, что вызвала по пустякам такого озабоченного и сердитого человека.
     - Да  уж,  -  неодобрительно  и  даже укоризненно сказал профессор, как
будто  снег  шел  только  по  дороге  в  их  комнату  и во всея этой мокроте
виноваты были только Шура с мужем.
     Профессор,  продолжая  заниматься  своей  бородой, прошелся по комнате,
придирчиво-недоверчиво  потрогал  трубы парового отопления и, щуря один глаз
и  заложив  руки  за спину, критически стал разглядывать плохонькую картину,
висевшую  над  диваном, и, только положив платок обратно в карман, как будто
вспомнил,  зачем  он  сюда  пришел, сел на кровать рядом с Шурой, взял ее за
кисть  и  спросил:  "Ну,  что  там  у  нас?" - тоном, ясно показывавшим, что
ничего  такого  достойного  внимания  "у  нас" и быть не может, и, уже начав
осматривать Шуру, еще раз мстительно покосился на картину:
     - Подгуляла, подгуляла перспектива... определенно подгуляла...
     Через минуту он сказал:
     - Ну,  что  ж!  -  с  таким  выражением,  как будто хотел сказать: "Вот
видите, я же вас предупреждал". - Придется полежать.
     - Ой,   профессор,   неужели  совсем  лежать?  Весь  день?  -  горестно
воскликнула Шура. - Как раз сейчас будет так обидно лежать.
     - Весь  день,  - машинально повторил профессор, внимательно ощупывая ей
живот и щурясь при этом с неодобрением, - так... весь день...
     Он  мягко  перебрал  пальцами,  безошибочно нащупал самую больную точку
где-то глубоко внутри...
     - Весь  день, - он быстро откинулся, выпрямив спину, набросил одеяло на
то  место,  которое  ощупывал,  и,  убрав  руки,  вдруг и наконец поняв, что
именно  он  повторяет,  возмущенно  спросил:  -  Как это "весь день"? Мы вас
положим  в  клинику. Вам тут нельзя лежать. Возьмем вас на рентген, проверим
все, что полагается, а там будет видно. Что значит "весь день"?
     Полковник,  стоявший  в  стороне,  с  беспомощным недоверием смотрел на
этого  человека,  который  только  что  пришел с улицы и уже распоряжался их
жизнью.


     Они старались об этом не думать и все-таки думали.
     Думали  каждый  про  себя, все чаще и больше, до тех пор, пока не стали
только об этом и думать все время.
     Наконец  ожидание  сделалось  мучительнее  того,  что они так старались
отдалить  от  себя,  и  тогда  они  перестали  сопротивляться  и поняли, что
неприятный профессор был прав.
     Можно  было  подождать  еще день. Можно было подождать еще два или даже
три  дня,  и  все-таки потом неизбежно нужно было ложиться в больницу. Может
быть, на операцию.
     Каждый день проходил, колеблясь, как на неустойчивых весах.
     Иногда  у  Шуры  неожиданно  начинался  приступ.  Слегка задыхаясь, она
торопливо   говорила:   "Ничего,   ничего"   -  и,  теряя  улыбку,  поспешно
отворачивала  лицо к стене. Было очень больно, ложка тревожно звякала о край
стакана,  и  порошок, высыпаемый в стакан, было все, что можно было сделать,
а он почти не помогал.
     Потом  это  проходило,  и  ей делалось совсем хорошо, только оставалась
усталость  и  глухой,  прислушивающийся  страх  перед  тем  враждебным,  что
рождалось, разгоралось и вдруг само успокаивалось там, глубоко внутри.
     И  вот проскользнул день, который еще можно было переждать, и еще один,
и  еще  один,  самый  последний,  и  никакого  чуда не случилось, болезнь не
повернулась  к  лучшему,  и  бесповоротно  было  покончено  со всеми жалкими
надеждами,   оживавшими   из-за   дрогнувшего   случайно   на  одно  деление
термометра.
     Настал  вечер  накануне  того дня, когда Шура должна была оставить свой
дом  (как  она упорно называла их маленькую комнату в гостинице), чтобы лечь
в больницу, на операцию.
     Уходивший  ненадолго  и, как всегда, очень торопившийся вернуться домой
полковник  Ярославцев  быстро и неслышно прошел по мягкой дорожке коридора и
открыл дверь своей комнаты.
     Первое,  что  он увидел, был пустой диван с откинутым одеялом и смятыми
простынями.  Шура,  не  встававшая все эти дни, теперь стояла в своем лучшем
вечернем  платье  и,  опираясь  рукой  о  столик,  приблизив лицо вплотную к
зеркалу, разглаживала себе ладонью лоб.
     Она  живо  обернулась  на  скрип  открываемой  двери, тихонько ахнув от
неожиданности.
     - Ты...  Вот  хорошо,  а  то  я  так  боялась,  что  ты как раз сегодня
где-нибудь задержишься и опоздаешь.
     - Зачем   ты  встала?  -  встревожился  полковник.  -  Шурочка,  ты  же
знаешь...
     - Знаю, - перебила его Шура, - я все знаю. Мы в театр пойдем.
     - Шурка!  -  сказал  полковник  испуганно  и  умоляюще  приложил руку к
груди.
     Но Шура даже не дала ему заговорить.
     - Я  знаю,  что  это  страшно  легкомысленно  - хотеть, чего хочется, и
всегда  надо стараться хотеть чего-нибудь, чего совсем не хочется. Все знаю,
и  все-таки мне не хочется валяться на диване, упершись глазами в потолок, -
видеть  его  не могу больше, я все шишечки на нем пересчитала, - а хочется в
театр.  Ой,  как  хочется.  Не  спорь,  только  ты не спорь со мной сегодня,
пожалуйста. Ведь сегодня последний вечер, - ты мне уступи!
     - Нет,  нет,  -  почти  испуганно сказал полковник, - я не могу. Как ты
можешь ехать?
     - Я  себя  хорошо  чувствую,  билеты уже оставлены, мне полезно, ничего
тут  страшного  нет, не спорь, я тебя прошу, - быстро говорила Шура, начиная
волноваться,   улыбаясь,   упрашивая,   и   уже  нетерпеливый  румянец  стал
проступать у нее на щеках. - Не спорь, я прошу... я прошу...
     Она  защипнула на себе материю платья и подергала из стороны в сторону.
Подняв   голову   и   смешливо  наморщив  нос,  с  какой-то  снисходительной
брезгливостью сказала:
     - Похуде-ела как!.. Тебе противно смотреть, а?
     - Нет,  ты  правда  с  ума  сошла. Какие тут театры? Ты нездорова. Тебе
даже по лестнице ходить вредно.
     Шура   совершенно  успокоилась  и  теперь  неторопливо  надевала  перед
зеркалом шляпу.
     - Нет, очень полезно.
     - Это еще почему?
     - Уж  я  так  чувствую...  Папа  в  детстве  мне  всегда  говорил,  что
человеческий  организм  сам  отлично  разбирается,  что  ему  полезно  и что
вредно...  -  Она  опять  засмеялась. - Разбирается и потому всегда выбирает
что-нибудь  вредное,  правда?  Например, никто не любит полезного шпината, а
все любят вредную копченую колбасу...
     Она болтала, не давая ни слова сказать полковнику.
     Пожалуй,  за  все это время их новой жизни после встречи он не видел ее
в  таком  веселом  и счастливом настроении. Он смотрел на нее, обрадованный,
сбитый с толку, испуганный, и твердил одно и то же:
     - Это  нелепо!  Ты  сама понимаешь, что этого нельзя делать... Ведь это
просто нелепо!
     Он  повторял "нелепо" и "нельзя", уже понимая, что все это впустую, что
он не может не согласиться, да и имеет ли он право не соглашаться?


     До  театра  было  недалеко,  и  они  пошли  пешком.  Выйдя  из подъезда
гостиницы,  они  перешли  через  улицу и остановились на той стороне, потому
что  Шура  удержала  мужа за руку. Они постояли немного, обернувшись и глядя
на  дом,  из  которого  вышли. Полковник увидел, что Шура отыскала глазами и
молча смотрит на окна их комнаты, как будто запоминая.
     - Вот здесь мы жили, - тихо пояснила Шура.
     - Мы и теперь живем, - поправил полковник.
     - Ну  да,  конечно... - вяло согласилась Шура, как будто думая о чем-то
другом, и они медленно под руку пошли дальше.
     Шуре  нравилось  все  на  улице.  Нравилось,  что  так  много  людей на
тротуарах,  нравился  уличный  шум,  вывески  магазинов,  газетные  листы за
стеклом   витрин,   объявления   о  концертах  и  даже  две  румяные  куклы,
любовавшиеся друг другом в окне парикмахерской.
     - Как  интересно на улице! Кажется, никогда так не было интересно. А ты
еще меня пускать не хотел!
     На  крыше  высокого  дома  возились,  опасливо  перегибаясь через край,
какие-то  люди,  собираясь  сбрасывать  снег, в то время как внизу маленькая
полная  женщина  в мужском долгополом дворницком тулупе, суетливо размахивая
руками, сгоняла с тротуара пешеходов.
     Шура  и тут попросила немного задержаться, и они подождали, пока первый
громадный  квадрат  подрезанного  лопатой  снега  медленно отделился от края
крыши  и  с  возрастающей  скоростью понесся мимо окон всех шести этажей и с
шумом  бухнулся  о  землю,  взметнув  снежную  пыль.  В воздухе пахло свежим
снегом,  щеки  у  Шуры  зарумянились,  она  с блестящими глазами нагнулась и
снизу заглянула в глаза мужу.
     - Вот  мы  с тобой опять гуляем, да? - шепнула она, прижимая его руку к
себе. - Мы опять с тобой, да? Мы с тобой.
     - Мы с тобой. Конечно, мы с тобой, - улыбнулся ей в ответ полковник.
     Он  шел  рядом, осторожно прижимая к себе локоть, все время старался не
думать  об  одном разговоре, который был у него вчера. Но все время думал об
этом разговоре.


     Знакомый  седой  капельдинер  в  крахмальном  воротничке  и  докторском
пенсне,  казавшийся  Шуре прежде не очень симпатичным, бросился, расталкивая
публику,  навстречу  Шуре  и сначала крепко пожал, а потом неожиданно поймал
и, покраснев, поцеловал ей руку, разроняв несколько афишек из своей пачки.
     Французским  ключом  он  открыл  боковую,  "казенную", ложу и, суетливо
помахивая афишами, оглядываясь и улыбаясь, ушел.
     Немного   задыхаясь  от  непривычной  ходьбы,  Шура  вошла  в  ложу  и,
возбужденно  осматриваясь, села в уголок за занавеску, так, чтобы ее не было
видно из зрительного зала.


     Ложа  была  крайняя,  боковая, и из нее было видно, как за порталом два
электротехника  в комбинезонах подтягивали провода и устанавливали прожектор
с цветными стеклами.
     Один  из  электриков,  белобрысый,  подстриженный  бобриком,  ползал на
четвереньках,  разбирая  на  полу толстые провода, зашитые в холщовые чехлы.
Шура  с  наслаждением  смотрела  на  эту  знакомую  картину  приготовления к
спектаклю.
     Электрик  встал  и  отряхнул  пыль  с  колен,  потом  задрал  голову и,
внимательно  прищурясь,  стал  высматривать  что-то  на  потолке и начал уже
отворачиваться,  когда  его  взгляд  случайно скользнул по боковой ложе и он
увидел  Шуру.  Он  быстро  поклонился, энергично тряхнув белобрысой головой,
нагнулся,  потрогал провода и сейчас же снова выпрямился, обернулся и широко
улыбнулся Шуре, заметив, что она все еще на него смотрит.
     Потом  он  тронул  за  плечо  своего товарища, и то