какую-нибудь гадость:
     - А тебе это к чему?
     Федотов,  не отвечая, спокойно продолжал расспрашивать, и старик нехотя
наконец процедил:
     - Живут!..  Ничего  живут.  Плохо, конечно, живут... А тебе-то, главное
дело, что за забота? Ты сам-то кто будешь?
     - Дедушка,  -  терпеливо проговорил Федотов, закуривая для спокойствия,
-  мне бы только их адрес, а все остальные вопросы мы как-нибудь выясним без
посторонней помощи. Можете оказать такую любезность насчет адреса?
     - Не  будет тебе от меня никакой любезности, - вдруг набросился на него
Дровосекин.  -  И не дожидайся... Какой!.. Нет, я, брат, за баловство никого
не  хвалю.  Вашему  брату  это  - баловство, а я ее жалею, вот что! - Старик
совсем  разошелся,  разбрызгался,  чуть не захлебываясь от злости. - Явился!
Я, брат, вижу, ты из каких, очень понимаю!
     Федотов бросил папиросу и взял новую и подставил коробку старику.
     - Не  нуждаюсь  я  в твоих папиросах! - Старик с ненавистью плюнул себе
под  ноги,  взял папиросу и спрятал в боковой карманчик пиджака. - Нужны мне
твои закурки очень!
     - Ну, так из каких?
     - Из  таких...  -  Старик,  угрюмо  помолчав, немного поостыл, но видно
было,  что  он только дожидается, когда у него снова закипит внутри, и ждать
оказалось  недолго,  скоро  он  опять  вскипел  и заболтал, заплевался. - Из
таких вот, которые туда шлялись, вот ты из каких... Повадились которые!
     - Куда же это мы повадились? - медленно спросил Федотов.
     - На  перевоз  повадились!..  Жила  женщина  одиноко,  ничего жила, как
надо,  а  потом  эта  солдатня  и  пошла,  и  пошла...  Конечно,  бабье дело
одинокое,  да  еще  на  отшибе, как в лесу, при перевозе, а похвалить за это
нельзя...  А  солдат  этих  вроде  тебя я тоже не хвалю, нет. Тот поночевал,
этот  поночевал,  и  с  вас  взятки гладки... И ее жалко, но сочувствовать я
тоже не могу, сама виновата.
     - Дедушка,  -  пристально  глядя  вверх, на облака, похожие на стеганую
синими  стежками  пуховую  перину, дружелюбно проговорил Федотов, - а с вами
не  бывает, что вы, от вашего такого мухоморного характера, можете набрехать
зря на человека? Как вы считаете?
     Неожиданно  эти  слова  оказали  на  старика  удивительно успокаивающее
действие. Он расслабился, вздохнул и заговорил торопливо и озабоченно:
     - Глупый  ты человек. Глупый. Кабы я от злости, а то ведь я от жалости.
Ты  сам  рассуди: вот ты заехал сюда на побывку. Другой еще заедет, может. А
для  нее что получится? Опять все сначала? А у ней муж. Детям законный отец.
И  какая  у тебя должна быть совесть, что в это дело соваться пятой спицей в
колеснице?  Ну  подумай.  Муж  приехал. Понял?.. Не показывался бы ты лучше,
вот  что.  По  совести  говорю.  Я  не обманываю: приехал муж... конечно, он
поинтересовался  у  людей,  как  тут  она  без него, а добрые люди все ему и
выложи.  Про  этих солдат, значит. Ему и обидно. Конечно, это каждому мужику
обидно.  Вышел  разговор.  А  она даже ни капельки не отпиралась, созналась.
Ну,  он  от  нее,  конечно,  отказался и уехал, откуда приехал. Надулся, как
пузырь.  Я  его  тоже не хвалю. Ну ее ты накажи, а ребятишки при чем? Однако
уехал,  в  тот  самый день. Он человек очень спокойный, аккуратный... Скорей
всего  он  положительный  человек.  Хотя,  конечно,  кобель бессовестный. Но
деньги  понемножку  посылает...  И  я  так  ей внушаю, чтобы она жила теперь
по-хорошему  и  на  него  надеялась...  А  ты  лучше  ее  не сбивай, садись,
уезжай...  Все,  глядишь,  и  наладится...  Ну, я обедать пошел, время. - Он
встал.  И вдруг обиженно закричал, что все это не его дело и он ничего знать
не  хочет.  При  этом  сверлил  палкой,  вдавливая наконечник в землю, точно
добирался  до  чего-то  спрятанного,  что  хотел раздавить, и все не уходил,
поглядывая исподлобья. - Ну, что ж ты адрес-то не спрашиваешь.
     - Да, правильно, адрес, - сказал Федотов.
     - Адрес  у  них  мой. Я им квартиру сдаю... Жильцами пустил... Плату им
назначил  -  за месяц. Они каждый месяц в срок приносят. А я им тогда прощаю
- не беру. Потому что жалею. Да. Не как другие... - И ушел, не прощаясь.
     - Так,  все попятно, - сказал себе Федотов, оставшись один. Он поглядел
на  чемодан,  где  лежали  аккуратно  завернутые  три  пары детских ботинок,
вязаная  кофточка и прочая дребедень, которую он вез издалека и все смотрел,
чтоб  чемодан  не  стащили,  а теперь хоть бы кто взял да унес у него из-под
носа,  он  и пальцем бы не шевельнул. Он откинулся и опять уставился глазами
в небо.
     Синие   просветы   расширились,  и  теперь  поредевшие,  пухлые  облака
расползлись, как мыльная пена с синего покрывала.
     Он  не думал ни о чем, не собирался принимать никаких решений. Он долго
прожил  в  нетерпеливом,  все нараставшем радостном ожидании, и теперь точно
пружина  часов, торопливо отстукивавших у него внутри секунды, остановилась,
и часы замолчали.
     Всплывали  в  памяти  отдельные  слова. Вспомнил, как Соня говорила про
дочку,  когда  он  курил  в  избе:  "Она  любит,  когда  мужчина  в доме, ей
спокойнее..."  -  и  повторял про себя: "Ну что ж, все понятно...", но и эти
слова  будто  не он сам говорил, а кем-то были подсказаны: надо было в таких
случаях  сказать:  "Все  попятно",  -  и  криво  усмехнуться, с презрением и
насмешкой. По усмехаться не хотелось.
     На  дорожке  у  себя  перед  глазами он увидел тоненькие детские ноги в
пыльных  тапочках.  Носки  повернуты были прямо к нему, и он невольно поднял
глаза  и  услышал  подавленный не то короткий смешок, не то вздох. Рыженькая
девочка  схватила  его  за  руки,  с  размаху упала рядом с ним на скамейку,
прижалась к нему, испуганно от радости заглядывая в глаза.
     - Ну  вот  же, я знала... Никто тебя не убьет, я все время говорила: не
убьют,  и  приедет!  Вот  видишь,  ты  и  приехал!  -  Она тискала ему руки,
прижимаясь сбоку, и, наконец решившись, с размаху чмокнула в щеку.
     - Сонька,  - сказал Федотов, растерянно и виновато начиная улыбаться, -
какая ты стала, а? У тебя и зубы выросли!
     - У-у,   сколько,   гляди!   -  она  показала  зубы.  -  Что  ж  ты  не
здороваешься!
     - Здравствуй, - сказал Федотов, целуя подставленную щеку.
     Девочка  выпрямилась,  встряхнула  головой и кинула искоса взгляд через
плечо,  где  в конце дорожки стояли ребятишки, кажется те самые, что привели
на бульвар Федотова.
     Соня  заторопила,  потащила  его  за  собой, и ему ничего не оставалось
делать, как взять чемодан и идти куда ведут.
     Они  прошли  через  пустырь,  где стоял гипсовый памятник на деревянном
постаменте,  раскрашенном  под  мрамор, дошли до каких-то ворот, за которыми
во  дворе  пыхтела  высокая железная труба и слышался стук железа по железу.
Издалека  он  увидел бегущего следом за Соней через двор Эрика в замасленной
рубашке.  Он  пробежал весь двор и только в двух шагах остановился и подошел
вразвалку,  широко  улыбаясь. Размахнулся и ударил Федотова рука в руку, как
полагается со старым приятелем.
     - Здоров!  -  сказал  он  сиповатым  голосом. Они обнялись и троекратно
поцеловались,  и, обнимая его, Федотов почувствовал, какой он еще узенький и
щупленький, хоть и жилистый парнишка.
     Он вырвал у Федотова из рук чемодан и понес его сам.
     Теперь  они  втроем  пошли  по  тихой  улочке,  обсаженной  запыленными
деревьями, прямо по мостовой, все трое в ряд.
     По   дороге  девочка  забежала  немного  вперед  и  под  чьим-то  окном
торопливо,  пронзительно  стала  кликать  какую-то  Люську. Вместо Люськи из
окна   сердито   высунулась,   обтирая   мокрые  руки  передником,  пожилая,
растрепанная женщина и спросила, что надо.
     - Ах,  извините,  -  фальшиво  вежливым  голосом пропела Соня. - Ничего
особенного, другой раз забегу!
     Женщина  даже  руки  перестала  вытирать,  так  уставилась на солдата и
обоих  ребят.  Просто  глаз  не могла оторвать, все смотрела, как они втроем
маршируют посреди улицы.
     - Ах,  так  вот  оно что... - слегка обалдело выговорилось у нее как-то
само собой им вслед.
     Девочка услышала и потихоньку дурашливо приквакнула ей в тон:
     - Так вот как, так вот как!..
     - Ой, дуришь, - сердито морщась, недовольно одернул ее Эрик.
     - А потому, что Люська дразнилась, что я все вру!
     Они  свернули  в  дровосекинский  переулок  и  увидели мать. Она стояла
против своего дома и тревожно оборачивалась, не зная, откуда они появятся.
     Они  шли  втроем  прямо  к  ней,  и  она  уже  их  видела, но стояла не
шелохнувшись.  И  Федотов с каждым шагом все ясней видел ее лицо, казавшееся
ему  теперь  новым,  чужим  и виноватым. "Уже знает, что мне все известно, -
подумал  он,  -  и,  видно,  ждет  чего-нибудь самого плохого от меня, может
грубого  и оскорбительного. Конечно, все знает. Не только что она, а, видно,
уж  весь  двор  знает  и  ждет, что будет". На окнах шевелились откидываемые
занавески.  Где-то задребезжало торопливо распахнутое толчком окошко, это он
тоже  слышал.  Из  ворот навстречу выплыли две бабы, сложив руки на животах,
приготовились  соболезновать,  негодовать и осуждать, а кого - это там видно
будет.
     Оставалось  несколько  шагов,  а  она все стояла, одинокая, виноватая и
беззащитная  в  ожидании.  Он стиснул зубы. Губы были как деревянные, но тут
сложились  наконец  в  улыбку,  тоже довольно деревянную. Он протянул руки и
обнял  ее.  Она  по  этому  движению  все сразу поняла и тоже, едва касаясь,
быстро  обняла и на минуту прижалась головой к его груди легким, отчужденным
движением.  А  он,  ободряюще чуть похлопав ее по спине, немножко постоял, и
они  прошли  в ворота, мимо обмякших от разочарования баб, прошли через весь
двор,  где  тоже  млели  от  сладкого  ужаса ожидания соседки и теперь, видя
весело  улыбающихся  ребят  с  чемоданом,  вдруг  заулыбались сами, искренне
обрадованные, что все так пошло по-хорошему.
     После  этого они прожили под одной крышей несколько дней - ни чужие, ни
близкие.  Улыбались, ели, рассказывали, даже в кино пошли вместе с ребятами,
разговаривали  все  больше  с  ребятами,  а  друг  на  друга  даже  смотреть
избегали,  как  бывает,  когда  один  виноват, а другой боится причинить ему
боль упреком за его вину.
     Федотов  с самого начала сказал, что ему нужно ехать - подыскивать себе
работу  по  специальности, лучше всего на восстанавливаемый судостроительный
завод  или  в  речное  пароходство. Соня сразу сказала, что это правильно, и
даже  торопила  его.  И  каждое  слово,  самое  простое, они понимали каждый
по-своему и думали каждый о своем.
     И  простились  они  как-то  растерянно,  не  находя  простых слов, - ни
чужие, ни близкие.
     Что-то  около  месяца  о  нем не было ни слуху ни духу, уж и Дровосекин
почти  вслух  ругался  и  плевался  больше  обычного. Потом пришла открытка.
Федотов  писал,  что живет в общежитии, начал работать по восстановительному
ремонту  судов  и пока что жить с семьей негде. Наверное, все так и было, но
уж  очень  что-то  все  слова были похожи на те, что писал Соне муж в начале
войны.  Открытку читать не грех - и всем соседкам показалось, что тут что-то
не так. Не понравилось очень.
     Наконец  пришло толстое закрытое письмо, заказное. Его вручил почтальон
Дровосекину.  Тот  расписался  в  книжке и целый день таскал его за пазухой,
плевался и хмурился, и похоже было, что он кого-то очень даже "не хвалит".
     Когда  Соня вернулась с работы, он, с сожалением расставаясь с письмом,
подал  ей  помятый  теплый  конверт и внимательно стал смотреть, как она его
распечатывает.  Непослушные  пальцы  бестолково отрывали маленькие кусочки с
краешка  конверта,  потом  надорвали  вместе с вложенной бумагой. Дровосекин
рассвирепел,  отнял  у  нее  письмо,  принес  ножницы и срезал самый краешек
конверта, поглядев сперва на свет, чтоб не попортить вложенный листок.
     Нехотя   вышел   из   комнаты,   запинаясь  и  оглядываясь,  точно  его
выталкивали  за  дверь  силой,  а  он  сопротивлялся,  и сейчас же начал как
часовой ходить за дверью, чтобы как-нибудь не упустить Соню.
     Прибежали  младшие  ребятишки,  он их сурово отогнал, зашипел, погрозил
пальцем, объявив, что мама занята делом.
     Потом  приотворил  дверь  и  увидел,  что  Соня  сидит  над  листком из
школьной  тетрадки,  где  написано  всего  несколько слов. И кажется, больше
писать не собирается или не знает, что писать.
     Он вошел, сел за стол против нее и строго сказал:
     - Ну что ж ты молчишь? Ты говори!
     - Ничего, все хорошо, его там ценят...
     - Ну, ну, говори, дело говори!..
     - Все... Комнату ему хорошую дают.
     - Ну, ну... Дают, ну! Не тяни, говори.
     - Что "ну"?.. Приезжайте, пишет. Зовет нас.
     - Ну,  зовет,  а  ты  плечами-то так зачем? - вскинулся Дровосекин. Его
даже  задергало  всего  от  злости.  - Ты чего это плечами-то, а? Ты говори,
какой ответ даешь? Что теперь будет?
     На  клетчатом  листке было написано всего-навсего: "Спасибо, что ты нас
жалеешь,  беспокоишься.  Только  не  понимаю, зачем мы тебе понадобились?.."
Теперь, досказывая недописанное, она выговорила:
     - Ничего не будет. Как жили, так жить будем. Незачем нам ехать.
     - Незачем?..   Незачем?..   -   в  упоении  захлестывающего  с  головой
негодования,  тончайшим голосом протяжно закричал Дровосекин. - Ах, молодец,
ах,   удумала!   Вот  хвалю!  Правильно,  зачем  тебе  к  нему  ехать!  Тебе
африканского  прынца  надо!  Директора  универмага!  Куда  тебе торопиться к
солдату!..
     Он   багровел,  надсаживаясь  от  сдавленного  слабого  крика,  и  Соня
смотрела  на  него  со  спокойным удивлением, почти сочувствием. Сказать ему
сейчас просто: "Не ваше дело", - язык не поворачивался.
     - Да  не  расстраивайтесь  вы так!.. Вам трудно обо всем судить. Не все
вы знаете про наши дела и...
     - Больше   твоего   знаю!   -  с  плаксивой  злобой,  сдавленно  кричал
Дровосекин. - Больше твоего вижу!
     - Вы  ведь  и  вправду  так задохнетесь или удар себе наживете! Ну все,
все  знаете...  Все  понимаете.  -  Она  улыбнулась  скучной улыбкой и мягко
добавила: - Ну хоть про любовь для себя я могу понимать больше вашего?
     - Это  ты-то!  Ты-и?  Больше  моего?..  Ничего  ты  не  можешь  в  этом
понимать!
     Но она, не повышая голоса, перебила его, заставила слушать:
     - Он  от  доброты  написал: "приезжайте". А подумайте, за что же мы его
будем  так  наказывать?  Для  чего ему взваливать на себя такую обузу? Пусть
поживет,  найдет  себе  какую-нибудь  девушку без такого хвоста, как у меня.
После сам радоваться будет, что не связался.
     - А-а,  -  затихая,  угрюмо  протянул  старик.  -  Вот  то-то и оно-то,
хвоста!..  Сама  теперь  уразумела. И мужа-то законного хвостом этим от себя
отмахнула! Вот то-то!
     - Муж тут при чем?
     - При  том, что ты верно сказала: с хвостом-то оно того, это конечно...
А что ж теперь делать?
     - Да вы про какой хвост?
     - Сама  соображаешь:  хвост.  Вот  про  этот хвост и речь. Про какой ты
хвост?
     - Я про детей сказала.
     - Именно про детей?.. А не про что?..
     Они  оба  замолчали,  уставились друг на друга, сбившись с толку. Потом
старик,  пряча глаза, забормотал, пытаясь опять разъяриться, но у него никак
не получалось:
     - Про  любовь  она мне будет... Твой-то, гладкий, приехал, понюхал, чем
пахнет,  да  и от ворот поворот, плюнул, да и уехал... А этот какой-никакой,
а  вот  прощает  тебя,  -  значит,  принимает всю твою команду рыжую на свои
руки,  а  ей  этого  мало,  ей  прынца!..  А  кто он тебе, скажи по совести?
Прохожий!.. Тьфу! Любовь еще! Поменьше бы ты ее пробовала, этой любви!
     Стараясь  поймать  его  взгляд,  женщина затихающим голосом, еле слышно
допытывалась:
     - А какой все-таки хвост? Какой? Какой?
     - Не  мой  хвост,  твой  хвост,  тебе  лучше  знать,  -  смущенно бегая
глазами,  суетливо бормотал Дровосекин. - Это вам, бабам, лучше знать, какие
у  вас  хвосты бывают... - Он пошлепал губами без слов и с робкой надеждой и
страхом спросил: - А что ж, люди-то зря говорили? Зря, скажешь? А?
     - Про что говорили люди?
     - Что  ты ко мне пристала, иди людей и спрашивай!.. Про что, про что!..
Про солдат, вот про что!
     - Это каких же?
     - Ты  не  придуривайся  перед  старым  человеком:  ну,  ночевали у тебя
солдаты  там, на переправе-то? Все и говорят. И по кинам ходила с солдатами,
и  подарки  тебе  носили, что ты прикидываешься! Только из себя выводишь! Не
путайте  вы  меня  в  свои  дела, ну вас вовсе. Кто правду говорит, тот всем
плох.  Характер  у  меня  мухоморный,  и сам я старый мухомор... Пожалуйста,
ладно...
     - Вот  как?  Кто  же это вас так? - бережно, чтоб не спугнуть, тихонько
спрашивала женщина.
     - Вот этот твой меня так аттестовал за то, что я ему правду говорил!
     - Это,  наверное,  когда  он  только  приехал? С чемоданом? Вы с ним на
скамеечке долго так беседовали? Он вас так обидно назвал?
     - Хоть  с  чемоданом, хоть без чемодана, отвяжитесь вы все от меня, - с
несчастным  видом  бормотал  старик.  -  Я-то тут при чем? Шила-то в этом не
утаишь...  значит,  шила-то!  Не  томи ты мою душу, говори уж: неужто так уж
ничего  и  не  было? Да теперь-то что? Ведь он уж тебя вроде простил, чего ж
тебе еще?
     - Простил!  За  что простил?.. Разве за самого себя только! Что я с ним
в  кино  ходила,  что он у меня на перевозе был! А что вы только ему наплели
по  доброте  душевной!  Солдат!  Что  он-то  вытерпел  из-за ваших этих... О
господи!.. - Она упала руками и головой на стол.
     Дровосекин стоял над ней и уговаривал:
     - Ну  что  ж  теперь  реветь-то  схватилась!  Теперь  это  ни к чему...
Бумажку  намочишь!..  Сами  всех вы тут запутали - и реветь. Ну что ж теперь
делать-то?..  Главное, за ребятишек-то я доволен. Солдат-то твой, он ничего,
а?..  Ты  это мокрое дело брось, ты садись ниши ему обратный ответ поскорей.
Больше бы слушала, что тебе старый человек советует...
     Сколько  раз  потом,  когда  уже  они были опять вместе, был пересказан
этот  нелепый разговор со стариком, каждый раз с новыми, припоминавшимися со
временем  подробностями.  Сколько  раз  в  слезах  и  позже  даже  со смехом
вспоминали  подробности  этих последних дней, когда они оба были несчастны и
не вместе.
     И  в  тот  час,  когда на большой городской пристани, среди пассажиров,
столпившихся  на палубе, он увидел тянущиеся, чтоб ему помахать, тонкие руки
всех  троих  ребят  и  Сони,  и  колеса  пенили  и  бурлили  воду, а пароход
подваливал  боком,  давая  задний  ход,  и  потом медленно подтягивался всем
бортом  к  дебаркадеру,  и  их  отделяли  несколько метров воды, потом узкая
полоска  и,  наконец, ничего, - они стали раз навсегда вместе, не отделенные
ничем,  на  одной  земле,  по  которой  пролегала  общая  дорога их жизни до
конца... И вот теперь, видно, и конец пришел.
     Поздно  вечером  к  дому  подъехало  такси.  Ребята вернулись из города
немного обалделые, смертельно усталые, оживленные и смущенные.
     Они  рассказали, что ели, какой номер у их отца в гостинице - с ванной,
как  подавали  им  обед прямо в комнату и кто сколько съел пирожных. На Соне
была  кофточка,  очень  красивая  и  из  такого материала, какого тут еще не
видывали.   Младший,   Гонзик,   сиял   больше   всех:  они  с  отцом  точно
договорились,  какой  именно велосипед тот ему подарит - со всеми тормозами,
переключением  скоростей,  сетками  и даже бутылочкой, из которой можно пить
на ходу...
     Обед   -  жареную  картошку  и  каждому  по  большой  котлете  Сониного
приготовления,  -  разогретый  Федотовым на всякий случай к их приезду, есть
никто не стал.
     На   другой   день,  как  было  условлено,  отец  опять  приехал,  чтоб
поговорить  отдельно  с  Федотовым.  Они уселись на стол, друг против друга,
как  на  заседании  или  на  приеме.  Заседание  сразу повел отец, и Федотов
чувствовал себ