если он не
станет   учителем!"   -   вот  как  будет  разговаривать  приемная  комиссия
когда-нибудь, в скором будущем.
     А  пока  еще нет таких высоких требований, попробуем двинуться туда мы,
трое!.."
     Платонов  перевернул лист, там он тоже был торопливо исписан. И чернила
и  бумага - все было его собственное, взятое второпях с его стола, и он себе
живо  представил,  как  Вика, отвернув рукав пальто, торопливо пишет, то под
диктовку,  то,  затаенно улыбаясь, от самой себя, а Поша, следя за ее рукой,
согласно  кивает,  и  его  лучший  друг,  по фамилии Финкельштейн, в младших
классах   прозванный   Килькинштейном,  а  затем  уже  просто  Килькиным,  -
стесняясь  своих  любимых  высоких слов, хмурится и советует лучше поставить
кавычки.
     Началась  боль где-то в глубине груди, потом она заполнила всю комнату,
налив  ее черной болью, точно чернилами, кругом не стало ничего, кроме боли,
только  открытое  окно  чуть  проступало  в  темноте,  и  он понимал, что за
окном-то  боли  не  было. Платонов сделал самое большое, какое был способен,
усилие  воли  и  представил  себе  опять,  что медленно поднимается на своем
вертолете  над  крышей,  и увидел заворот реки и множество домиков, где жили
Леша  с  Майкой, Митя с бабушкой, Вика и Поша, и среди этого множества такой
маленький  с высоты Платонов тужился и, сдавливая кулаки, прерывисто вздыхал
от  боли,  лежа  в своем уголке, и боль у него тоже должна быть маленькая по
сравнению  со всем поселком, окружающими лесами и медленно текущей рекой под
Набережным  бульваром...  и  тут  все это исчезло, расплылось, он вложил всю
силу  в  глубокий  вдох  и понял, что на следующий вдох у него уже не хватит
сил,  и  он  куда-то  погружается,  и  ему  надо  ползти по трубе, а она все
сужается,  и,  чтоб  вздохнуть,  нужно  грудной  клеткой  разломить трубу, а
дыхания  нет.  И  вдруг  оказалось,  что  это не труба, а темная кинобудка с
железной  дверью,  и  он  услышал,  что  часы  пробили  один  раз, - значит,
половина  первого,  или  час,  или  половина второго, даже двух часов еще не
было,  ночь  едва  началась,  и он понял, что ему именно сегодня не доплыть,
именно  сегодня  сил  было  мало,  вернее,  их  вовсе  не  было,  они  давно
кончились,  а  берег  был  неизмеримо  далеко,  и  никогда не видел он таких
слабых,  совсем  гаснущих  огней на далеком берегу. И цепляясь за что-нибудь
живое  и  путаясь,  сознание  вдруг  подсунуло  ему:  ах,  да, телеграммы...
Афины...  Акрополь, Парфенон... Афина Паллада Партенос... ступени эллинского
мрамора,  и Наташа, и еще телеграмма, Неаполь и Наташа... а что было дальше?
И он уже не мог это вспомнить...
     ...И  все-таки,  когда  он  открыл глаза, в комнате было тихо, все было
удивительно  хорошо,  и  он  был  рад,  что  еще  разок вернулся издалека, и
мало-помалу  припомнил  все,  и  сначала  ему  показалось, что вся поездка в
Москву  была сном, но тут же припомнил всю ее, и от радости и слабости слезы
у  него выступили на глаза, и он прошептал несколько раз: "Бедная девочка...
бедная  моя  девочка!.."  -  и  опять  немного  удивился,  почему  эти слова
приходят ему на ум.
     Утро   еще   не   начиналось,   воробьи  сидели  под  крышей  и  орали,
перекликаясь,  но еще не вылетали, пели петухи, и он представил себе, как по
всему  земному  шару  сейчас  проходит,  встает  утро,  и просыпаются птицы,
уходит тень, и дети открывают глаза.
     И  он  стал  думать,  что  в  одну из таких ночей ему все-таки придется
умереть,  а  утром  опять  взойдет  солнце, и будут кричать петухи, и так же
отчаянно чирикать воробьи, и дуть свежий ветерок с реки, колыхая занавеску.
     И  он  радостно  представил себе, как в эти ранние утренние часы, когда
тень  уходящей  ночи  исчезает,  по  всему  земному  шару открываются, точно
чашечки  цветов,  впервые  увидев  свет,  синие  и  голубые, серые и темные,
круглые  и  узенькие,  живые, влажные глазки новых поселенцев нашей планеты.
Еще  ничего  не  понимая в этом мире: кто они, зачем они раскрылись? И жадно
ожидая,  что  кто-нибудь  придет  и все им объяснит и научит, робко надеясь,
что  этот  мир,  в  который они только что попали, окажется хорошим и добрым
миром для них.
     Уже  запахло  дымком,  по  улице проехал автобус, поскрипывая и ухая на
ухабах,  пошли  мимо,  тихо повизгивая, ведерные дужки, и заговорили, запели
голоса.  Под  окном  зашелестела трава, кто-то затаенно зашептался, в стекло
растворенного  окна  чуть  слышно  побарабанили  самыми  кончиками пальцев и
ногтями, и все затихло в ожидании.
     Платонов   заставил   руку   двинуться,   подняться,  она  качнулась  и
непослушно упала у самой занавески.
     В  стекло  еще  раз  быстро, точно заплясали цыплячьи лапки на подносе,
побарабанили ногти - уже короче, неуверенней и не так бодро.
     Рука  наконец  послушалась,  пролезла  под  занавеской  и высунулась из
окна,  и  тотчас  же  под  окном  обрадованно вскрикнули, и за концы пальцев
цепко  ухватились,  тоже  кончиками, нежные тонкие пальцы. Потом перехватила
вторая, с сильными толстыми пальцами - рука Поши и третья, сухая, горячая.
     - Все,  все,  все! - быстро, вполголоса радостно проговорила Вика. - Мы
вас   больше  не  трогаем.  Нам  только  знать:  вы  приехали,  все  хорошо!
Отдыхайте!  Мы  ушли!  -  И  слышно  было  по шуршанию травы, как они втроем
вприпрыжку сбегали под откос.
     Платонов  долго лежал не двигаясь после их ухода, представляя себе, как
в  нем,  вроде  как  в  песочных  часах, по крошечке, по крупинке набираются
силы.  Потом  он  задремал  и  проснулся,  только  услышав рычанье тигра под
окном.
     Потом  заливисто  расхохотался  отчаянным хохотом клоун, и слышно было,
как потихоньку рассмеялся Митя от удовольствия, что так хорошо получилось.



   Федор Федорович Кнорре
   Утро



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.1.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Сережа  разыскал себе свободное место в вагоне электрички и сел у окна,
из  которого  ничего  не  было видно, кроме стоявшего вплотную, рядом, точно
такого же электропоезда.
     Торопливо  подходили  все  новые  пассажиры,  вешали на вагонные крючки
сетчатые  кошелки,  в  которых  похрустывали  пакеты с макаронами, стиснутые
между  пухлыми,  обсыпанными  мукой  батонами,  или  эластично  покачивался,
высовываясь из-за коробки "модельных туфель", скользкий хвост судака.
     Только  что  спешившие,  боясь  опоздать,  запыхавшиеся пассажиры, едва
усевшись  на  места, сразу успокаивались, добрели, по-домашнему расстегивали
пальто  или  снимали  шапки,  а  некоторые, будто и совсем почувствовав себя
дома,  расстилали  на  коленях  газету  и  начинали  с аппетитом закусывать,
руками отламывая хлеб и отдирая ногтями шкурку с колбасы.
     Гулкий   голос  по  радио  объявил  отправление.  Мороженщицы  в  белых
халатах,  непрерывно  сновавшие  по  вагону,  предлагая  свой холодный не по
сезону товар стали пробираться к выходу.
     Поезд  тронулся  и  пошел,  набирая скорость. Высокие дома и вокзальные
навесы,  застилавшие  свет,  остались  позади. Яркое солнце разом ударило во
все   окна  с  правой  стороны  вагона,  несколько  раз  ослепительно  резко
моргнуло,  когда  поезд  проносился  под  мостом,  и  больше уже не уходило,
осветив,  точно  теплыми  прожекторами  направленными  в каждое окно, желтые
блестящие спинки сидений и жмурящихся от света пассажиров.
     Все  окружающее  и,  главное,  то,  что  его сейчас ожидало, показалось
Сереже  до  того  радостным, что он поспешил, отвернувшись, прижаться лбом к
окну  пряча  от соседей неудержимую улыбку. Сквозь холодное стекло струилось
слабое тепло начавшего пригревать солнца.
     Ирина  как-то  сказала,  что  до  станции, где она живет двадцать минут
езды.  И  теперь  простая  мысль, что до этой станции остается восемнадцать,
пятнадцать, десять минут, показалась ему тоже чудесной.
     До сих пор он знал только, что Ирина живет где-то за городом.
     Им  часто приходилось ездить после работы вместе в троллейбусе, и потом
он,  как  бы  в  забывчивости, шел с ней рядом до самого поезда метро. Затем
она  входила  в вагон, стеклянные двери со стуком сдвигались, отгораживая их
друг  от  друга,  и  Ирина  исчезала  до следующего дня. Точно из-под яркого
света  лампы уходила в глубокую тень, в недоступный и незнакомый Сереже мир,
называвшийся "загород".
     И  вот  сегодня  вдруг  все так удачно сложилось, что сам он неожиданно
впервые ехал за город, к ней...
     Поезд  давно  уже  летел  по  открытому  месту. Черная земля вскопанных
огородов,  деревья  и  домики  с  непросохшими  после  дождя  крышами быстро
убегали назад.
     Все   это   сейчас   казалось   Сереже   значительным  и  необыкновенно
интересным.  Сверкнувшая змеиными извилинами речка, по берегу которой бегали
двое  ребятишек  наперегонки  с  беззвучно-лаявшей  собакой; повторяющиеся в
бесконечных  комбинациях  домики  среди  сосен;  зеленые откосы с небольшими
песчаными  обрывами, размытыми весенней водой, - все это видела она вчера, и
сегодня,  и  каждый день. Эта была частица ее, скрытого до сих пор от Сережи
мира, который открывался ему впервые...
     Странно  представить  себе  сейчас, что было некогда такое время, когда
Ирины  не  существовало,  так  вот, начисто не существовало в его жизни. Еще
страннее  было  представить,  что  это  пустынное,  бессмысленное, какое-то,
прямо сказать, доисторическое время было всего около месяца назад.
     Да,  месяц  назад  Ирины не было. Потом появилась какая-то "девушка", с
которой  он  случайно  разговорился  во  время перерыва на полутемной нижней
палубе теплохода, на котором его бригада ремонтировала двигатель.
     Поговорили,  пошутили,  посмеялись,  и, когда перерыв подошел к концу и
девушка  собралась  уходить, ему вдруг стало как-то не по себе от мысли, что
он может никогда в жизни больше ее не встретить.
     Не  сумев придумать ничего лучшего он предложил ей пойти вечером вместе
в  кино.  И  тут  все  веселье  разом  кончилось. Девушка посмотрела на него
удивленно,  насмешливо,  чуть  ли  не  с  презрением и ответила что-то вроде
того, что в кино она "нисколько не собирается" и "не подумает даже идти".
     Сережа слегка удивился, потом немножко обиделся.
     Он  стал разузнавать, кто эта девушка, но выяснил только, что она будет
работать  официанткой на пароходе "Некрасов", что зовут ее Ириной, живет она
за городом, зимой где-то учится, а в навигацию уже третий год плавает.
     Скоро  они  позабыли  первую  неловкую  встречу, опять перебрасывались,
встречаясь,  разными  шуточками,  и  через  несколько  дней  он  решил,  что
теперь-то  уж  они  знакомы  достаточно, отношения у них наладились, и опять
пригласил ее в кино.
     Едва  успел  он  сказать про это злосчастное кино, как понял, что снова
сделал  глупейший  промах.  Девушка сразу перестала смеяться и посмотрела на
него   насмешливо-сострадательным   взглядом,   как   смотрят  на  человека,
сказавшего что-нибудь очень скучное и всем давно надоевшее.
     Кровь бросилась ему в голову.
     Еще  за  минуту  до  того,  как  у  него  невзначай,  будто само собой,
сорвалось  с языка это приглашение, он думал только о том, как приятно будет
провести  вместе  вечер.  Но как только она отказалась, он вдруг ясно понял,
до  чего ему необходимо, до чего важно было, чтобы она согласилась. И тут же
решил,  что теперь-то уж никогда, ни за что не поставит себя в такое смешное
и унизительное положение именно перед этой девушкой...


     Уже  лед  сошел,  и  пахнущие  свежей краской пароходы стояли в затоне,
готовые   к  открытию  навигации.  Пароходные  рестораны  принимали  посуду,
оборудование  и  продукты. Оставалось всего два дня до отплытия "Некрасова",
а они с Ириной ни разу даже толком не поговорили.
     И   вот,   наконец,   сегодня  после  работы  Лиза  Писарева,  ведавшая
театральными  билетами,  окликнула  его и предложила два билета на оперетту,
которые  кто-то  для  себя заказал, но в последнюю минуту вернул ей обратно.
Сережа вовсе не собирался на оперетту.
     Лиза,   обижавшаяся,  когда  не  брали  билетов,  которые  трудно  было
доставать, сказала:
     - Как  желаешь.  А  другие  гоняются.  Сумарокова  вот  Ирина  меня как
просила,  а  у меня не было... Она даже меня спрашивала, кто из ребят по два
билета  взяли...  И  про  тебя  спрашивала:  взял  ли ты билеты. "А то я бы,
говорит, у Сережи себе один билетик обязательно выклянчила бы..."
     - Да  что  за оперетка-то сегодня? - небрежно спросил Сережа, чувствуя,
что  сердце  забилось  у него от радости, и, не дослышав названия, торопливо
выпалил:  -  Ах,  вот оно что! Ты так бы и говорила. Это нужно поглядеть. Я,
пожалуй, возьму билеты.
     Тотчас  он  побежал  разыскивать  Ирину,  но  ему  сказали, что она уже
уехала  домой.  Тогда  он  поехал  прямо на вокзал и вот теперь в поезде уже
подъезжал к станции.
     Он  сошел  на  деревянной  дачной  платформе и зашагал по самой обочине
непросохшей,   грязной   дороги.   Погода   была   солнечная,   ветреная   и
холодноватая. Кое-где у заборов лежали узкие пласты грязного снега.
     "Хорошо  это  я  все-таки  придумал  -  поехать,  - размышлял Сережа. -
Просто  здорово  получилось!"  Он  представил  себе, как она удивится, и ему
стало  так  весело, что он тихонько рассмеялся, и ему захотелось перескочить
через забор или залезть на дерево.
     Около  сосны,  стоявшей  по  самой середине пустынного переулка, Сережа
оглянулся,  подпрыгнул  и,  ухватившись  за  толстый сук, качнулся несколько
раз, как на турнике, и спрыгнул на землю.
     - Еще... - одобрительно произнес у него за спиной детский голос.
     Мальчик  в  кепке с пуговкой с силой потянул в себя носом, отчего тот у
него загнулся на сторону, и повторил:
     - Еще крутанись!
     - Хватит  с  тебя,  -  сказал  Сережа, оттирая липкую смолу с ладоней и
искоса  оглядываясь,  не видел ли еще кто-нибудь его мальчишеского поступка.
- Ты мне лучше скажи, где тут Сумароковы живут. Не знаешь?
     Мальчик задумался и вдруг усмехнулся:
     - Ах,  это  Ирка, что ли? Ирка живет. Я тебя отведу. А ты крутанись еще
разок.
     - Веди, веди! Сейчас некогда. На обратном пути уж крутанусь.
     - Ну,  смотри, - строго сказал мальчик. - Ты вот сюда на пень становись
и перелазь через забор ко мне.
     Они  обошли по дорожке вокруг дома и, взобравшись на холмик, насыпанный
над погребом, оказались вровень с верхушкой забора.
     - Теперь прыгай туда, - приказал мальчик с пуговкой.
     Сережа спрыгнул в соседний садик.
     - Теперь меня снимай, - потребовал мальчик, протягивая ему руки.
     Оказавшись на земле, он взял Сережу за руку и повел дальше.
     - Неужели  к ним другого хода нет? - спросил Сережа. - Обязательно надо
через забор?
     - Через  калитку  есть,  -  объяснил мальчик, весело подмигивая голубым
глазом.  -  Только  через калитку она не злится. А вот с погреба когда к ней
прыгают, тут вот она дает!.. Ух ты!.. Как выскочит, как заругается!..
     - Зачем  же  ты  меня  тут  повел,  пуговичный  нос?  - с беспокойством
спросил Сережа. - И кто это тут злится?
     - А  Иркина  мать.  Софстепанна.  Вот она, готово дело, несется. Сейчас
даст жару.
     Дверь   на  крыльцо  распахнулась,  и  появилась  немолодая  женщина  в
домашнем   платье.   Протирая  слезящиеся  глаза  и  часто  моргая,  она  со
страдальческим  и  вместе  ожесточенным  видом подтолкнула ногой лежавший на
полу кирпич так, чтобы дверь не могла закрыться.
     - Софстепанна!   -  крикнул  издали  мальчик.  -  Тут  вашу  Ирку  один
спрашивает.
     - Ирина  в  городе,  - жалобным голосом проговорила Софья Степановна. -
Уехала с утра на работу и не возвращалась.
     - А на работе мне сказали, что она домой поехала.
     Софья Степановна потерла глаза и, щурясь, вгляделась повнимательней.
     - А вы кто? Наверное, Ростя?
     "Что  это  еще  за  Ростя?" - тревожно подумал Сережа и сказал, что его
зовут Сергей Калганов.
     - Значит,  Сережа?  -  сказала  женщина.  -  Слышала.  Вы  по  ремонту,
кажется?
     - Копаемся  с этим делом, - небрежно подтвердил Сережа. - Вот как глупо
получилось. Мы думали, она домой...
     - Попробуйте  подождите,  если  хотите...  Следующая  электричка  через
полчаса  будет. В комнаты пройдите, а то у нас тут с плитой творится такое -
весь дым обратно.
     Сережа  остался  один  в  маленькой  комнате, куда его провела хозяйка.
Посредине  стоял  стол, накрытый серой суровой скатертью с узенькой каемкой,
неумело вышитой цветными нитками.
     Кровати  в  комнате  не  было,  значит,  Ирина  спала на этом вот узком
диване.  Платяной шкаф был приоткрыт, и Сережа увидел и узнал, точно старого
знакомого,  сплющенное  между  других  вещей  то самое платье, в котором она
была, когда они разговаривали в первый раз.
     "Вот  здесь  она  живет,  -  с  щемящей  нежностью думал он, - вот этим
воздухом  дышит.  Здесь  она бывает, наверное, не задорная, не насмешливая и
подтянутая, вся настороже, а простая, сонная, растрепанная..."
     На  гвоздике  у  двери  висело  мохнатое  полотенце,  и, глядя на него,
Сережа  вдруг  представил  себе,  как  Ирина  входит  с  мокрой растрепанной
головой  в  комнату,  закинув  руки  за  голову,  с силой вытирая на затылке
волосы.
     В  комнате  еще  сильнее  запахло  дымом,  так что стало уже пощипывать
глаза.  В коридоре, куда он вышел посмотреть, в чем дело, и вовсе все было в
дыму.
     - Вы  не  подходите  сюда  близко.  Задохнетесь!  - откуда-то из сизого
тумана  плачущим  голосом  крикнула  Софья Степановна. - Толстую бы его рожу
вместо  гири к венику привесить да этой бы рожей трубу прочистить. Узнал бы,
как полагается за порядком следить.
     - Это вы про кого? - поинтересовался Сережа.
     Софья Степановна с ожесточением стукнула заслонкой.
     - Про   коменданта   нашего.   Приводил   печника,   мордастый,  только
намусорили, а сделать ничего не сделали.
     Сережа  скинул  пиджак и, засучивая на ходу рукава, присел около дверцы
топки,  из  которой  валил  в  комнату  дым,  хотя,  вопреки пословице, огня
совершенно не было видно.
     - Да тут тяги нету вовсе... Молоток у вас в доме найдется?
     Софья  Степановна  молоток  принесла,  но  в  руки Сергею его давать не
хотела,  уверяя,  что  ничего  ему  сделать все равно не удастся и он только
понапрасну  перепачкается,  как  последний трубочист. Кашляя от дыма, Сергей
отобрал  у нее молоток и принялся простукивать дымоход, в то время как Софья
Степановна,  не  отходя  от  него,  плачущим  голосом причитала, уверяя, что
из-за  этого  дымохода  ей  все  на  свете стало безразлично. Так что пускай
плита  дымит  еще сильнее, и пусть приедут на дым пожарные, чтоб все узнали,
какой  у  них  в  поселке  комендант,  и  пусть  об  этом безобразии напишут
газеты!..
     Определив  по звуку, где находится нужное колено дымохода, Сергей выбил
кирпич.
     Софья  Степановна, увидев, что он ломает печку, запричитала с удвоенной
силой  и,  перестав  упоминать  коменданта, обратила свое раздражение против
каких-то  людей,  "которых не просят, а они, не спрашивая, хватаются", и так
далее.  Она  подала  ему по его просьбе таз, но из рук его так и не решалась
выпустить. Только подставила его, куда он показал, и крепко держала.
     Сергей  вытащил  из  кладки  отбитый  кирпич.  Из  отверстия  хлынул  в
подставленный  таз сыпучий поток сажи. Потом Сергей тщательно выгреб остатки
сажи,  завалившей  дымоход  в  колене,  свернул из бумаги жгут, поджег его и
сунул  в  отверстие.  Еле загоревшаяся в дымной комнате бумага сразу с шумом
запылала.
     Из  самой  плиты  дым  тоже потянулся в прочищенный дымоход, и где-то в