ачнул
головой:
     - Нет,  Тамара.  Слишком  уж  я  тебя люблю. Понимаешь? Если б я только
тебя  любил  немножко поменьше и ты бы немножечко похуже была для меня, я бы
рукой махнул.
     Теперь Тамара видела, что все плохо, очень плохо.
     - Может  быть,  ты  меня  когда-нибудь... не скоро... потом... все-таки
сможешь   простить?   -  и  услышала,  как  он  трудно,  громко  вздохнул  с
досадливым, горьким смешком.
     - Простить?  -  Он покачал головой, с жалостью к ней и к самому себе. -
Откуда  же  у  меня  такие права: судить, прощать? Разве же я сужу? Да как я
скажу тебе "позабыл"? Обману. Не позабуду ведь.
     Она перестала бороться. Покорно спросила:
     - Теперь ты меня забудешь?
     - Никогда  не  забуду,  - сказал Платонов. - Только не надо тебе больше
об этом думать.
     - Я знаю, - согласилась Тамара, - я теперь все знаю. Мне уйти?..


     Вдруг  он понял, что стоит под деревом тут же, где сидел один несколько
часов  назад,  и  Тамара  была  сию минуту рядом с ним, живая, настоящая, не
приснившаяся. И вот она уже уходит, она уже ушла, и еще слышны ее шаги.
     Он  подумал,  что,  наверное,  представляется  ей  сейчас  беспощадным,
твердым  и  сильным.  Если бы она знала, до чего он слаб сию минуту, как ему
смертельно  жалко  ее.  У  него  совсем  не  осталось  сил и злобы больше не
осталось.  Он устал один, и она ему бесконечно нужна. Просто он не может без
нее.  Если  б только немножко поменьше он ее любил, можно было бы жить. Ведь
живут  же люди. Почему ему больше нужно, чем другим?.. Вот стукнула калитка.
Как  она  смела  его  послушаться  и  уйти? Она должна еще хотя бы на минуту
вернуться.
     Она  не  вернулась,  и он почувствовал, как страшная усталость наливает
свинцом  все его тело, голову, ноги. Он опустился на землю и сел, прислонясь
спиной  к  дереву, но и сидеть ему показалось трудно, и он лег на бок, лицом
вниз,  и  тут  же  почувствовал,  что  его трогают за плечо, и прежде чем он
успел  выпрямиться  и  сесть,  он  услышал  ее  дыхание  около своего лица и
детское,  беспомощное,  короткое, все убыстряющееся всхлипывание, и ее руки,
срываясь  и  опять  торопливо  цепляясь  за  плечи,  стали тянуть и дергать,
стараясь его поднять.
     Он  сел, и она, стоя на коленях рядом, заплакала, уткнувшись лбом ему в
плечо, и все повторяла:
     - Я уйду сейчас... Я уйду сейчас...
     Кажется,  он  гладил  ее  по  голове,  поражаясь,  до какой степени его
ладонь  не отвыкла, не забыла, будто отпечатала в себе ощущение этих слишком
легких, пушистых волос.
     Теперь  он  больше  всего  чувствовал щемящую жалость к ней, слабой, не
умеющей переносить боль.
     Переставая  плакать,  она  прерывисто  всхлипнула,  вздохнула и еще раз
виновато пробормотала:
     - Сейчас я пойду...
     Наверное,  помимо  всех  его  правильных,  заранее приготовленных слов,
что-то  сдвигалось  в  нем  все  время,  пока они разговаривали, потому что,
когда  Тамара  еще  раз  повторила:  "Я  пойду",  -  он  услышал эти слова с
какой-то  другой  стороны. Как будто, когда она говорила это час тому назад,
это  значило:  "Я  оставляю  тебя  одного". А сейчас он услышал: "Я останусь
одна".
     Час  тому  назад  он  думал: "Стукнет калитка, и я останусь сидеть тут,
под  деревом,  один,  со  своей  проклятой  тоской,  один,  со своей обидой,
изменой и болью".
     А  сейчас  он  представил себе ее по ту сторону захлопнувшейся калитки,
на окраине незнакомого города.
     До  вокзала  идти далеко. Пожалуй, несколько километров. Он увидел, как
она  идет одна, торопливо, стараясь не оглядываться. Он увидел переполненный
грязный  вокзал  и  людей,  спящих на полу в ожидании отправления, и длинные
очереди за билетами, которых, может быть, и не будет. Он спросил:
     - А деньги у тебя есть?
     Она  не  сразу  поняла,  о  чем  он спрашивает, потом рассеянно ощупала
карман лежавшего рядом на скамейке пальто.
     - Ничего... есть... ты не беспокойся.
     "Конечно, нету", - подумал он и спросил:
     - Ехать сюда тебе трудно было?
     - Трудно,  -  равнодушно согласилась Тамара и, подумав, тихо повторила:
- Трудно. Да меня и отпускать сперва не хотели.
     - Не  пускали? - удивился Платонов. - Откуда? Да, ты ведь потом куда-то
поступила на работу, кажется?..
     Она протянула руку ладонью вверх.
     - Вот попробуй. Чувствуешь?
     Он  провел  пальцем  по ее ладони и нащупал на огрубевшей коже довольно
глубокие рубцы или шрамы.
     Тамара сейчас же отдернула ладонь, как от щекотки.
     - Это  все  от  жести.  Углы на ящиках делаются жестяные, а перегружать
нам  приходилось  все  больше  самим  да  еще  в  темноте.  Знаешь,  как для
Ленинграда  срочно  приходилось? Концентраты. У многих девушек такие руки за
зиму сделались.
     Она  говорила  без  особого  интереса,  кажется, даже думая о другом, а
вовсе не об этих общеизвестных и общепонятных вещах.
     Все  это  время  он думал без конца о том, как она предала его любовь и
искалечила  его  жизнь,  и  ему казалось, что ее жизнь вся состояла из этого
предательства  и  измены.  И почему-то только сейчас он начинал понимать то,
что  и  прежде  частично  знал,  что  должен был знать, - всю ту обычную для
этого  необычного времени историю человека, оставшегося одиноким, маленького
и  слабого,  который жил под черной тенью закрывшей солнце тучи войны, ждал,
мучился,  слабел  и терял надежду, боролся со многими скверными искушениями,
падал  и поднимался со стыдом и тоской, и жил в холоде, и работал в темноте,
на  морозе,  изо  всех  сил  день  за  днем,  до вот этих рубцов на ладонях.
Человека,  неокрепшего  и гораздо более слабого, чем он, Платонов, человека,
который  всю  надежду  на  помощь,  всю  свою веру в хорошее сейчас принес к
нему, за тысячи верст, через бессонные ночи, усталость.
     А  он,  загородившись  от всего мира своей обидой, думал только о себе.
Вслух  он  говорил всегда, что нет, но все-таки ведь он судил ее. Он судил и
считал  ее  достойной  наказания,  а не помощи, и не думал о том, что, кроме
его  горя  -  правого,  есть горе виноватого, в котором никто ей не поможет,
кроме него.
     Как  это  могло  получиться,  что  он,  который  никогда  не  бросил бы
товарища  в  беде,  теперь хочет бросить в беде своего друга, только потому,
что этот друг - женщина и его жена?!
     Нет,  теперь  в нем говорила вовсе не унизительная малодушная слабость,
толкавшая  его  на  то,  чтобы  "хоть  как-нибудь" примириться, чтоб легче и
приятнее было жить. Нет, он не сдавался, не уступал, не шел на примирение.
     Только  одно  он  понимал  теперь: чуть-чуть он не дошел до того, чтобы
бросить  родного  человека  в  беде.  Он  невольно  сморщился  и почти вслух
застонал от стыда за себя.
     Он  протянул  руку и взял у Тамары пальто, которое она уже подобрала со
скамейки.
     Она  не  сразу  выпустила  его  из  рук. Она стояла и, стараясь понять,
следила  за  тем,  как  его  ладонь скользила, внимательно ощупывая потертый
край ее старого, узенького пальто.
     Она  повторяла  себе, что это просто так и ничего особенного не значит,
что  он  взял  у  нее  из рук пальто, но волновалась все больше. Наконец она
попробовала  улыбнуться  и  спросила  полушепотом,  боясь,  чтоб не сорвался
голос:
     - Что же ты держишь? Дай мне пальто.
     Его  рука  продолжала  медленно двигаться по вытертому краю постаревшей
материи. Он покачал головой:
     - Нет!
     - Нет?  -  со страстной и неверной надеждой, нечаянно громко прорвалось
у  нее,  и  Платонов, торопясь, чтобы она скорее поняла то, что уже понял он
сам, и не находя нужных слов, еще раз отрицательно покачал головой:
     - Нет, теперь нет... слышишь?
     И  она в то же мгновение толкнулась ему в грудь, отчаянно охватывая его
руками  с  такой  силой, что только теперь стало видно, какая железная стена
нужна  была,  чтобы сдерживать до сих пор эту стремительную силу, толкнувшую
ее к нему.
     С   плотно   зажмуренными   глазами,   стараясь  неслышно  дышать,  она
вслушивалась,  впитывала  то, что он говорил ей шепотом, потому что это было
так важно, что нельзя было рискнуть произнести вслух, громко.
     Она  слушала,  как  будто  с  ненасытной жадностью пила, успокаивалась,
отдыхала,  выздоравливала,  просыпалась  от тяжкого сна, молодела, как будто
возвращалась в любимый потерянный дом, слушая то, что он говорил.
     А   он,   неловко   прижимая  ее  к  себе  через  скомкавшееся  пальто,
оказавшееся  между  ними,  все повторял шепотом то самое, единственное, чего
она  жаждала,  чего ждала, на что надеялась, - все время одно и то же слово,
одно-единственное слово:
     - Моя...



   Федор Федорович Кнорре
   Шорох сухих листьев



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.1.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Наконец  все, все было закончено, и Платонов, директор Четвертой школы,
с   этого  момента  официально  ставший  бывшим  директором,  встал,  тяжело
опершись  о  знакомо  скрипнувшие  подлокотники расшатанного креслица, много
лет простоявшего в его кабинете.
     Новый  директор  Булгачев, ни за что не желавший садиться в это кресло,
пока  продолжалась долгая церемония подписывания актов и прочих документов о
сдаче  дел,  - тотчас тоже поспешно встал, радушно улыбаясь, и они оживленно
и  бодро  попрощались  за  руку,  оба стараясь показать, что все происшедшее
простая формальность, которой они не принимают слишком всерьез.
     Платонов  вышел  в пустой и длинный школьный коридор и мельком подумал,
что  вот теперь дощечка "Кабинет директора" хотя и осталась на том же месте,
означает  уже  совсем  другое, чем все эти годы. Ничего не изменилось ни для
кого - только для него самого.
     Подстерегавший   на  площадке  лестницы  бригадир  маляров  Волохненков
поймал  его  за рукав и, загораживая дорогу, отступая боком, стал (как делал
это   каждый   год)   объяснять,   какие   невероятные,  неслыханные,  почти
непреодолимые трудности выпали на его долю при подготовке к ремонту школы.
     Платонов   отмахивался,  пытался  втолковать,  что  он  уже  больше  не
директор,  но  Волохненков был хитрый и решил, что это какая-то хитрость или
маневр,  чтобы притеснить его при сдаче ремонтных работ, когда у него всегда
выходили  неприятности.  Он  очень  нехотя  отстал  понемногу  от Платонова,
встревоженный и недовольный.
     Внизу  были  слышны удары мяча и отрывистые выкрики. В спортзале играли
в   волейбол,  а  двое  старшеклассников  стояли  в  дверях,  поглядывая  на
лестницу,  и,  едва  увидев  Платонова,  подбежали  к  нему. Откуда он шел и
почему  все так произошло, они, как всегда, знали вполне точно и ни о чем не
спрашивали,  -  знали,  что  он не директор больше, что он очень болен и что
все-таки останется преподавателем в школе, во всяком случае попробует.
     - Ну,  на  пять  минуточек!  Ну,  Николай  Платоныч,  без  вас никак не
обойдется, мы же не можем уступить, когда мы принципиально правы! Не можем?
     - Не можете, - устало сказал Платонов. - Это что, с "Гамлетом"?
     Оказалось,  действительно  с "Гамлетом". Готовилась к выпускному вечеру
постановка отрывков на английском языке.
     В  зале,  где шла репетиция, верное должна была идти, потому что она не
двигалась  с  места,  -  одни  сидели,  заткнув  уши,  по  углам  и  долбили
английский  текст,  другие  смеялись, болтая ногами, сидя на подоконниках, а
третьи  яростно  спорили,  но  не  друг  с другом, а с предполагаемым тупым,
придирчивым и глупым противником, который обязательно скажет, что...
     - Я  с  самого  начала была за привидение и своего мнения не меняю, как
некоторые!  - кричала Вика и, увидев входящего Платонова, обрадованно ахнула
и замолчала.
     Платонов  заговорил  очень  тихим голосом, и галдеж быстро прекратился,
все заговорили тихо, чтоб не мешать ему.
     - Кого вы тут отстаиваете?
     Вика выпалила:
     - Привидение!.. Ну, тень отца Гамлета!
     - А кто ее обижает? - еще тише, успокаивая всех, спросил Платонов.
     Поша  своей  толстой  большой  ручищей  отгреб  в  сторону от Платонова
спорщиков и спокойно, как всегда, толково пояснил:
     - Понимаете,  Николай Платонович, нам говорят: зачем вы выбрали отрывок
с  привидением.  А  мы  просто  первый  акт взяли. Васюков весь текст выучил
по-английски, и вдруг ему сократят такую сцену, ведь обидно?
     - Да,  да, да! - ожесточенно ворвалась в разговор Вика. - Мы объясняем,
что  привидение  положительное  и прошло проверку временем, а нам возражают,
что у нас отрывки, значит, мы нарочно выбрали, нарочно!
     - В  каком  смысле нарочно?! Из любви к привидениям? - Платонов подошел
к  помосту,  на котором шла репетиция, и присел на край. - Не понимаю, кто и
о  чем  тут  спорит.  Вы  что-то  не  о  том  думаете. Давайте остановимся и
подумаем,  вспомним,  о  чем речь идет? А то у вас в спорах часто забывается
именно  то,  ради  чего  они  начались.  Значит,  дело  там  происходит так:
какой-то  бывший  король  с  длинной  седой  бородой  является  своему  сыну
Гамлету.  Сын  тоже  не  кто-нибудь,  а  принц, в черном трико, в плаще и со
шпагой.  Почему,  собственно,  учеников  Четвертой  школы должны волновать и
вызывать сочувствие их разговоры?
     - Вот!  Вот  именно!  -  воскликнул высокий красивый парень с роскошной
шевелюрой  завтрашнего  выпускника,  но  кто-то  его  тотчас  звонко  ударил
волейбольным мячом по голове.
     - Все  дело  в  том,  что  нужно позабыть всю эту бутафорию, декорации,
всякие там Эльсиноры, Фортинбрасы, парики, плащи, трико и принцев.
     Отец  этого  Гамлета  воин,  солдат. Немолодой вождь дружины маленького
королевства.  Старый  солдат  в  изрубленном и потертом боевом снаряжении, с
тяжеленным,  громадным  мечом  в  руках.  Наверное,  большую часть жизни ему
приходилось  все  время  быть  настороже  и  сражаться,  чтоб  отстоять свою
маленькую  родину.  И он, уже немолодой, наверное, очень усталый седобородый
человек,  не  жалея  сил дрался во главе своей небольшой измученной дружины,
отстаивая свой замок Эльсинор...
     А  эти  каменные,  грубые замки с узкими бойницами, сторожевыми башнями
люди  строили  в  те  времена не для красоты, а для того, чтобы спасать свои
жизни,  чтобы  враги не могли напасть врасплох, среди ночи и все разрушить и
перебить  жителей  всех  до  последнего.  И вот в этом самом замке Эльсинор,
который  он  оборонял  всю  жизнь и все-таки отстоял, защитил против врагов,
его  самого  подло,  исподтишка  убили  придворные  тунеядцы  и  политиканы,
переманив  на свою сторону его собственную жену... И дело не в привидении, а
в  том,  что  в этой сцене - в мыслях Гамлета или в его воображении - к нему
приходит,  значит,  реализуется  -  ведь это театр - оскорбленный дух отца и
жалуется  сыну  и  требует,  чтоб  сын  отомстил за своего отца-солдата, так
подло  погубленного  подлецами.  Так,  во  всяком случае, мне представляется
завязка этой истории, а теперь решайте и думайте сами - все ваше дело.
     Платонов  попрощался  и,  не оглядываясь, пошел к выходу, в то же время
чутко  слушая вспыхнувшие споры, восклицания, говор и шумы, их тон и смысл с
такой  же  чуткостью,  как  дирижер  слушает  оркестр,  отмечая  и  оценивая
звучание    множества    разнообразных   инструментов.   Взрыва   бездумного
легкомысленного  одобрения  не  исследовало,  и это его обрадовало - начался
быстрый,  беглый, приглушенно-взволнованный говор, точно вокруг брошенной им
идеи уже закружились новые свежие мысли.
     Выйдя  на улицу, он несколько раз глубоко вздохнул и, слегка согнувшись
от усталости, пошел потихоньку.
     Недавно  прошел дождик, и на мокрой мостовой площади отражались зеленые
светящиеся  вывески  ателье  мод  и  кафе,  у  запертого  ставнями  продмага
светилась  желтая  дежурная  лампочка, а весеннее небо над площадью было еще
светло, и видны были быстро бегущие среди облаков голубые пятна.
     Под  деревьями  сквера уже прогуливались кучками высыпавшие после дождя
девушки  и  парни - тоже кучками, по трое, по двое. Запинаясь и спеша, играл
аккордеон,  и около старинного собора с пузатыми витыми колонками и коваными
решетками  на  окнах  сильно  и вкусно пахло только что испеченным хлебом со
двора хлебозавода.
     Когда  Платонов добрался до бесконечного Набережного бульвара, за рекой
стал  виден  синеющий в наступающих сумерках лес и полосы дождя. Мигнули два
раза  и  зажглись  вдоль  всего  бульвара  над берегом реки фонари, уходящие
вдаль редкой цепочкой.
     Старая,  погнутая  и  местами  сломанная  железная решетка над обрывом,
тянувшаяся  вдоль  бульвара,  была та самая, мимо которой Платонов в детстве
сам ходил в школу, и сейчас ему грустновато было это отметить.
     Как  себя  ни  утешай  тем,  что  он  добровольно ушел, что ему надоели
административно-хозяйственные  дела,  -  никак  было не избавиться от мысли,
что  в  его  жизни что-то кончилось и не вернется, и сегодня он возвращается
домой  не так, как обыкновенно, а поставив черту под большей и лучшей частью
своей  жизни,  и  вот  один  плетется  мимо этой решетки, черной, погнутой и
старой,  которая  никому  уже  не говорит ни о чем и которую горсовет каждый
год решает заменить и выбросить за негодностью.
     Он  упрямо  шел  пешком,  пропуская  мимо  себя  освещенные  полупустые
автобусы,  и  так  добрался  до  полдороги, где бульвар, следуя изгибу реки,
поворачивал   налево,   и,   внезапно   прислушавшись  к  тому,  что  начало
происходить  у него внутри, - к быстро надвигающемуся приступу, - расстегнул
воротник,  огляделся;  к счастью, никого близко не было, никто не подойдет и
не  спросит:  что  с  вами?  может,  вам что-нибудь нужно? - а ему ничего не
нужно,   кроме   пустяка   -  нового  сердца,  которое  согласилось  бы  еще
поработать.  Расспросы очень тягостны, когда ты и сам не знаешь, что с тобой
будет даже через две минуты.
     - Ну,  уж  это  подлость,  -  с  отвращением  сказал  он. - Не могла уж
подождать. Схватила прямо на бульваре за горло.
     Он  быстро  проглотил  лекарство,  одно,  потом  второе,  прислонился к
дереву  и  стал  ждать,  чем  все это кончится, - больше ничего сделать было
нельзя.   Боль  была  еще  несильная,  все  дело  было  в  том,  начнет  она
разрастаться  или  пойдет  на  убыль.  Стараясь  ровно,  глубоко дышать и не
волноваться,  он,  медленно  поворачивая  голову, осмотрелся вокруг и широко
открыл  глаза  от  удивления,  до  какой-то щемящей зависти поразившись, как
прекрасно  все  окружающее, как хорошо все это видеть и чувствовать даже вот
так, стоя у дерева и терпя боль.
     От  плескавшейся  у  берега  внизу,  в  тумане,  воды шел бодрый, сырой
воздух,  пахнувший  рекой  и  дождем, у самого лица мокрые молодые листки на
ветке  резко  вздрагивали,  точно стряхивая с себя воду. Позади, над центром
городка,  розовело  маленькое зарево. Очень маленькое зарево, но прежде ведь
никакого   не   было,  и  это  показалось  Платонову  очень  удивительным  и
радостным.
     По  ту  сторону улицы, среди кустов в палисаднике, осветилась маленькая
терраска,  вышли  люди, стали рассаживаться вокруг стола, наверное собираясь
пить  чай  или  ужинать.  Платонову видно было, как они нагибаются, садятся,
делают  движения  руками и беззвучно говорят, наклоняясь друг к другу. Потом
чашки  поплыли,  передаваемые  из  рук в руки над столом, и ему в эту минуту
почему-то  смотреть  на это было интереснее, чем на какое-нибудь действие на
освещенной сцене...
     Очень  многие  деревья  на  этом  бульваре Платонов знал, как людей. Он
узнавал их по росту, наклону, изгибу сучьев, по рубцам на их старой коре.
     По  этому  бульвару  он начал ходить маленьким мальчиком в школу, и они
росли  вместе  с