о  бледное,  искаженное  ненавистью  лицо. Одновременно слышу прерывистый,
плачущий,  не  то собачий, не то детский вопль. Левка снова хватается обеими
руками  за  мою  ногу так, что я двинуться не могу и не могу понять, что тут
происходит.  Мальчишка, с башкой лохматой, как у лешего или беспризорника, в
долгополой  кофте  земляного  цвета, перекосив рот, с гиканьем несколько раз
замахивается  и  наконец  швыряет  булыжник  куда-то,  почти  себе под ноги.
Камень  с  силой ударяется об твердую землю, подпрыгивает и с отскока бьет в
бок пятнистого черно-белого щенка.
     Снова   с   удивительной   силой   взвивается   в   воздух  прерывистый
детски-собачий  вопль  удивления  и  боли,  щенок,  пятясь  задом, рвется из
веревочной  петли, которой он привязан к ножке кровати, петля уже сползла до
половины  морды  к  самым  ушам  -  все  это я вижу разом, как на мгновенной
фотографии.  От  удара  камня  щенок  падает  на  спину,  кажется  больше от
отчаяния  и  паники,  чем  от  самого  удара, судорожно торопится вскочить и
бросается   бежать,  забыв  про  веревку;  она  снова  сбивает  его  с  ног,
опрокидывает,  и  он  уже не понимает, куда метнуться, где верх, где низ, и,
валяясь  на  спине, отчаянно мчится, перебирая в воздухе пестрыми лапками, и
тут,  плохо различимое на черной половине его морды, блестящее что-то, что я
уже  заметила,  наползает,  стекает  на  белую шерстку, и я понимаю, что это
кровь.
     Морда у щенка в крови, а у Борьки в руках громадный кухонный нож.
     Беспризорник исступленно орет, размахивая руками:
     - Глотку надо резать! Сразу!.. Чего боисси!
     Борька   далеко   вытягивает   руку  с  ножом,  и  слабо  замахивается,
посильней,   со   все  возрастающей  ненавистью,  тонким  злорадным  голосом
повторяет:
     - Ах,  ты  орать?..  Ах,  орать?..  Заткнись,  молчи! Ах, ты так?.. Ну,
погоди!
     Борька  тычет  ножом, точно боится промахнуться, да и попасть боится, а
щенок перекатывается по земле, рвется и истошно кричит.
     Левка,  вцепившийся  мне  в  ногу,  начинает громко икать, я отрываю от
себя его руки, кричу:
     - Борька!  Борька,  черт!  Вы  что  делаете,  сволочи!  - Они ничего не
слышат  -  сами  орут,  все  трое,  я  мгновенно соображаю, что сейчас будет
поздно  -  Борька  уже  разъярил  себя  собственными  словами, он в каком-то
пьяном  забытьи,  уже  помнит только одно: он велит щенку молчать, а тот его
нарочно,  назло  не  желает  слушаться, мучает его своим визгливым плачем, -
значит,  сам  виноват.  Борьке невыносимо режет уши этот плач, и один способ
избавиться  -  заставить его замолчать, поскорей его прирезать. Главное, что
тот  "сам  виноват",  и  я  понимаю (это все ясно только потом, конечно, при
воспоминании),  что  Борька  теперь  уже  способен перешагнуть через порог и
ударить как следует своим кухонным ножом.
     Наконец  я  добежала  до  Борьки,  стала  отнимать нож, выкручивала его
слабую,  но вдруг судорожно окрепшую руку, а он злобно вырывался, не отрывая
глаз  от щенка, и вдруг заморгал в разжал руку, - оказывается, это я влепила
ему  пощечину,  и  тогда  я дала ему еще, и он стал похож на человека, будто
его разбудили от мерзкого сна.
     Нож  был  у  меня  в  руках,  весь  красный  от ржавчины, без рукоятки,
кухонный старинный нож.
     Щенок  захлебнулся,  взвыл  еще пуще, хотя, кажется, уже некуда было, -
оказывается,  он  влетел  в  костер,  обжег лапы, веревка загорелась - в оба
конца  побежали, как по фитилю, огоньки - один к кровати, другой к щенку. Он
рванулся,  обгорелая веревка оборвалась, и щенок помчался, мотая надрезанным
до половины ухом, волоча за собой тлеющий обрывок веревки.
     Вопли  оборвались  где-то  под  откосом берега. Беспризорник испугался,
что  и  ему  влетит  по  морде, отбежал подальше, подобрал обломки кирпича и
швырнул раза два в меня издали, но не попал.
     Я  пошла  в  ту  сторону,  куда  умчался щенок, - посмотреть, что с ним
случилось  и отчего оборвались вдруг разом его вопли. Дошла до берега речки.
Щенок молча, старательно работал лапками, плыл к другому берегу.
     Набережной  тут не было, но скаты берегов были крутые и понизу, у самой
воды, укрепленные бревнами. Выбраться на берег щенок никак не мог.
     Доплыл  и  слепо потыкался носом в бревно, поискал еще рядом, ничего не
нашел  -  бревна  были ему как высокая стена, повернул и поплыл обратно, уже
гораздо медленнее работая лапками и глубже погружаясь в воду.
     Я  присела  у  самого  края  воды  на  корточки  и потихоньку стала его
подзывать к себе.
     Медленным  течением  его  понемногу  сносило вдоль берега, и я пошла за
ним  и  все  время потихоньку его звала, а он не слышал, или не понимал, или
не  верил, я заговорила с ним еще спокойнее и ласковее, и он вдруг обернулся
и поплыл ко мне, очень медленно, с трудом.
     Он   совсем   ослабел   и  медленно  греб  лапками,  подняв  над  водой
черно-белую глупую морду, смаргивая розовые подтеки, заливавшие глаза.
     Я  нагнулась,  встала  на колени, потом легла на бок и протянула руку к
нему  навстречу,  и  он  плыл  прямо  к  моей  руке.  Совсем близко я видела
наморщенный   в   складки  лобик,  скошенные  вверх,  на  меня,  замершие  в
непосильном  напряжения  глаза и две светлые желтые горошинки вместо бровей.
И  тут  мальчишки  - они, оказывается, вразброд тянулись все время за мной -
все  трое  стали  чмокать:  "Бобик...  Тузик!.."  -  звать  на разные голоса
собачонку,  и  та  круто  повернула  обратно  к  середине реки, а эти дураки
загалдели  еще  громче,  и  щенок в ужасе рвался от них подальше - отплыл на
несколько  шагов  и  перестал  плыть,  совсем  уж  вяло перебирал лапками и,
задирая  нос, старался держать его над водой, а течение его несло и медленно
поворачивало, как щепку.
     Мы  все  продолжали  зачем-то  идти  за  ним  по  берегу,  спотыкались,
скользили на крутом откосе, но старались не отставать.
     Борька  промчался, обгоняя меня, сполз на животе ногами вперед, к самой
воде,  и  вдруг  оттолкнулся от берега. Каким-то чудом удерживая равновесие,
он  стоял  на  черном, набухшем водой обрубке бревна, неустойчиво балансируя
растопыренными   руками.   Бревно  от  толчка,  плавно  рассекая  воду,  все
медленнее  плыло  наперерез  щенку,  не доплыло совсем немного, и дальше все
произошло  в одно мгновение: Борька присел и потянулся рукой к щенку, бревно
повернулось  вокруг  своей  оси  и  клюнуло  скользким  концом, а Борька без
всякой  суеты  исчез  под  водой. Разошлись круги по воде, бревно, продолжая
потихоньку  вращаться, безмятежно уплывало туда, где уже невдалеке виден был
необъятный простор Невы.
     Никогда  бы  не  поверила,  что  человек  может  так разом бесповоротно
утонуть, даже не попытавшись барахтаться.
     Прикинув,  куда  его  успеет  отнести  течение,  я  забежала  вперед  и
прыгнула,  чисто, без брызг, вошла в воду - впоследствии это оказалось очень
существенным,  -  нырнула,  поплавала  взад и вперед, зигзагами, и ничего не
нашла,  поднялась,  глотнула  воздух  и  снова  пошла в глубину на том самом
месте,  где Борька утонул, и тут увидела его: он лежал, зацепившись за ребро
затонувшей  баржи,  похожей  на  скелет  кита.  Лежал  смирно  и с открытыми
глазами.
     Я  оторвала  его  от  громадного  барочного  гвоздя, поднялась с ним на
поверхность, выкарабкалась на берег в выволокла его, как кулек, за собой.
     Когда  я  вылила, вытрясла, выдавила из него воду, он закашлялся и стал
дышать,  до меня дошло, что меня дергают и рвут с двух сторон, Левка все еще
икает,   а  беспризорник  канючит,  умоляя:  "Тетенька!  Бобик!..  Тетенька,
миленькая!.."
     Все  равно  я  была  уже  мокрая.  Я  со  злостью  отпихнула  их обоих,
пробежала вдоль берега, опять прыгнула в догнала щенка.
     Почувствовав  мою  руку,  он  сразу и грести бросил, обхватил ее обеими
лапками  у  запястья, обнял и доверчиво прижался к ней своей глупой мордой с
надрезанным ухом.
     Я  так  и  поплыла  с  ним к берегу, работая одной рукой, держа его над
водой.
     И  эти  три дурака - двое сухих и один мокрый, свешиваясь с самого края
берега,   рискуя   свалиться   в  воду,  тянулись  принять  у  меня  из  рук
недорезанного щенка.
     Подплыв, я ухватилась за бревно и, тяжело дыша, сказала:
     - Ну вы и сволочи!
     Они нисколько не возражали.
     Борька   трясся   после  купанья,  еле  шевелил  посиневшими  губами  -
бормотал:
     - Ну, дай... А?
     Я всмотрелась в их рожи и отдала.
     Они  приняли его бережно в четыре руки и, сгрудившись в кучу, толкаясь,
мешая друг другу и спотыкаясь, понесли к дому.
     Я вылила воду из кастрюли в костер и пошла вслед за ними сушиться.
     Когда я вошла на кухню, щенок лежал у плиты, завернутый в тряпку.
     - Он  есть  хочет!  -  озабоченно  объявила мне Катька. - Его покормить
надо!
     Вот  и  это все осталось позади, ушло, отодвинулось от меня. Володя уже
вернулся  домой.  Странный,  усталый,  с  лицом,  как  измятая бумага. Он не
оправился  после  ранения, но и еще что-то есть. Пришибленность какая-то. Он
как  будто  не  знает,  что  делать,  и  боится  оставаться  надолго  дома с
ребятами.  Наверное,  это  у  него  из-за  смерти  Нюры,  из-за непривычной,
затянувшейся слабости телесной.
     С детьми он пугливо и холодно ласков. На меня и поглядеть боится.
     Я  сейчас  же  ушла  из  их дома, но он, кажется, все равно не решается
перейти   домой,   уверяет,   что   должен  жить  в  своей  казарме  команды
выздоравливающих.
     ...Сейчас  все  это  от  меня далеко и уходит все дальше. Я в поезде, в
вагоне,  втиснутая  в  рассыпанную  по  полу,  стиснутую  по  лавкам  толпу,
забившую  все  проходы,  тамбуры,  буфера,  уборные,  - я еду. Поезд тянется
куда-то  к  югу,  а  все,  кому  хоть  приблизительно в ту сторону, точно по
течению  плывут  на  попутном  плоту  в этом поезде без билетов, без всякого
расписания,  проводников,  без  освещения,  который  неизвестно  почему,  но
все-таки ползет и ползет.
     Когда  рассветает,  я  вижу  вокруг  себя  запыленные мученические лица
людей,  которым и во сне душно, тревожно и нехорошо. Наверное, и я такая же.
К  счастью,  я  тут  почти ничего и вспомнить не могу - чья-то добрая мокрая
губка  стерла  с доски всю безотрадную долготу этих дней безвольного, тупого
ожидания   в   духоте,  неподвижной  давке  и  всякой  нечистоте  случайного
человеческого разношерстного стада.
     Зато   когда   это   кончилось,  какое  блаженное  чувство  окружающего
простора,  одиночества  -  отделенности  от  чужих сапог, толкающихся колен,
напирающих спин, дышащих на тебя ртов.
     Под  ногами у меня чистая, нежная серая пыль степной дороги, с молодыми
подсолнухами   по   краям,  с  пестрыми  птицами  на  телеграфных  проводах.
Придорожная  трава звенит на горячем солнце, и после всей духоты облупленных
желтых  стенок  вагонного  угла  -  я  дышу сразу всем бездонным небом с его
облаками, всей степью с травами, с шелестящим ветром...
     А  потом  я  нашла, что искала. Босоногая девчонка ведет меня по голому
пустырю к длинному бараку.
     Пустые  проемы  окон и дверей. Внутри парная духота, неистовое жужжание
громадных   мух,   запах  дезинфекции,  молодая  травка  пробивается  сквозь
прибитый земляной пол.
     Вкривь  и  вкось  по  рыхлой  поверхности  осыпающейся  чешуйками стены
нацарапаны  чьи-то  фамилии  вперемежку  с  ругательствами.  Это  и есть тот
барак, где умирал Сережа.
     Ивантеев  мне  все очень правильно описал, и найти оказалось легко. Они
лежали  рядом, но Ивантеева на телеге вывезли мужики, а остальных не успели,
и никого не осталось в живых.
     - Порубали,  усих  порубали!..  -  рассеянно  оглядываясь  по сторонам,
тянет   нараспев   девочка  жалостным,  ради  вежливости,  голосом  и  вдруг
нагибается,  прихлопывает  ладошкой  в  траве кузнечика. Он высоко взлетает,
она  снова  к нему подкрадывается, делает ладошку ковшиком, проворно хлопает
по  траве.  Высунув язык, двумя пальцами осторожно как щипчиками вытаскивает
кузнечика  из  горсти, переворачивает вверх лапками и, опять вспомнив, зачем
привели  меня  к бараку, жалостно привычно вздыхает: - Усих, усих позамучили
- порубали бандитики окаянненьки!
     И  в  сельсовете  знают столько же, сколько девочка. Ведь тот сельсовет
тоже "порубали", теперь там все люди новые...
     Он  долго  видел  этот  потолок,  эту  стену. Думал он обо мне? О нашей
бесконечной,  долгой,  ни  у кого еще не бывалой, гордой и прекрасной жизни,
вдруг  уткнувшейся  в  тупик этого барака с осыпающейся чешуей известки, под
которой видна коричневая глина.
     Я  благодарю девочку и медленно поворачиваю обратно - тропинка, дорога,
подсолнухи,  и  станция, и снова такой же поезд, но в него еще надо попасть,
втиснуться,  а  это  невозможно,  немыслимо,  и  все-таки,  значит, как-то я
втиснулась,  потому  что  я снова в Петрограде, иду по улицам с вокзала, и у
меня ужасно болит голова.
     Ломит,  горит  голова,  я  даже  плохо  соображаю,  куда  мне идти. Мне
хочется  остаться  одной, в тишине, в покое, - значит, пойти в свою комнату,
но  я  почему-то  оказываюсь в переулке, где Сильвестрова квартира, вхожу во
двор.  Как  сквозь  сон, в ушах стоит какой-то пронзительный, звонкий визг -
и-и-и!..  Лестница  оказывается  такой  крутой  или  это  ноги  стали  такие
тяжелые,  что  я  долго поднимаюсь, хватаясь за перила, глядя себе под ноги,
на  ступеньки,  которые вырастают на глазах, становятся все выше. Кто-то все
неистово  визжит, размахивает руками, визжит и скачет, и я не сразу понимаю,
каким  образом Левка и потом Катька попали сюда в поезд. Но я вдруг понимаю,
что  это  не поезд, я стою посреди кухни и вижу по их лицам, что они чему-то
радуются, а мне бы только прилечь, мне все равно.
     Смутно  помню,  что  лежала, а они старались меня приподнять все втроем
за  плечи,  пыхтели  от  натуги, что-то подпихивали под голову мягкое, потом
как-то  я пришла в себя ночью, увидела незнакомый потолок у себя над головой
и  с  отвращением закрыла глаза, чтоб не видеть. Что это было? Конечно, тиф.
И  мне  рассказали,  когда за мной приехала карета из инфекционной больницы,
мои  дураки заперлись и не впускали. И после того как санитары меня все-таки
уложили  на  носилки  -  не  давали меня уносить, а Борька бросался на них с
кухонным  ножом,  кусался  и  лягал  их  ногами.  Уверен был, что, если меня
унесут, я там тоже обязательно умру. Как мать, как Сильвестр.
     Когда  все  кончилось,  я выздоровела и снова оказалась на той постели,
которую обороняли ребята, я долго тихо лежала - сил не было.
     Катька  сидела  около  меня,  гладила против шерсти мою наголо обритую,
теперь   покрытую   короткой   щеточкой   светлых   волос  голову  и  весело
приговаривала:
     - Стрижка... бры-ыська!..
     Меня  по  возвращении  сразу  же  ждало  письмо от Сережи, и в нем было
такое:
     "Не  скрою,  твой  поступок  считаю  глубоко  малодушным. Неужели ты не
нашла  выхода,  чтоб  отдать  все  свои силы на служение хотя бы нашей новой
Пролетарской Культуре?
     Не  ожидал  от  тебя,  что  ты  так  быстро и легко откажешься от своих
взглядов  и  убеждений  на  цель  жизни  человека  нашего времени и способна
сдаться и искать "счастья" в болотце семейного благополучия!
     Тебе  видней.  За  меня  не беспокойся, как бы я ни устроил свою личную
жизнь, она будет для меня всегда на третьем, на последнем плане!
     Так  что  дошедшие  через Ивантеева до тебя слухи о моей смерти - прошу
считать соответствующими действительности.
     Привет мужу!"
     Я  перечла  письмо несколько раз, чтоб убедиться, что все так вот там в
написано, нет ошибки и не приснилось мне.
     Потом  поднялась кое-как, пошла к плите, открыла дверцы и смотрела, как
оно вспыхнуло, сгорело и пепельными лепестками улетело, подхваченное тягой.
     Я  хожу, пошатываясь, цепляясь за притолоки, - от постели до стола, как
люди  плавают  от берега до островка, чтобы не утонуть. Сил у меня нет, даже
на горе.
     В  "доме"  -  старой  Сильвестровой  кухне  и  комнате  с  единственной
кроватью,  покрытой  лоскутовым  одеялом,  -  пахнет  заговорами,  враждой и
ненавистью, не хуже, чем в каком-нибудь родовом замке.
     И  самое  худшее из всего, что быть могло, - ребята меня ждали и верят,
что  я  все  спасу, устрою, выручу, грозили отцу: "Погоди, вот она вернется,
она тебе покажет!"
     В первый же день я узнаю все.
     Володя...   Владимир   Николаевич...   два  раза  уже  менял  на  рынке
десятидневный паек сахара на самогон.
     С  широко  раскрытыми от ужаса и возмущения глазами они показывают мне,
протягивая  пустые  пригоршни, какие громадные, по их мнению, были эти куски
драгоценного  колотого  сахара,  которые он должен был им принести, а вместо
того  пропил,  пришел гадкий и глупый и выгнал из дому Зевса, а когда ребята
взбунтовались, хотел выгнать и Вафлю.
     Зевс  -  это  все тот же, подросший черно-белый щенок, который стал уже
нашей  собакой.  Неизвестно  почему.  Так  же,  как  и  беспризорник  Вафля.
Прижились в стали "свои".
     И  выгнать  их  теперь представляется таким же нелепым, даже чудовищным
поступком  -  все  равно  что  Левку  или  Катьку  вытолкать на мороз. Самое
смешное,  что  и мне теперь тоже так кажется! Выяснилось, что без меня, пока
я  лежала  в  больнице,  они  по  вечерам сбивались в кучу, даже в жару, все
равно,  накрывались  с  головой одеялом и кофтами, как прежде делали в самые
холода,   когда   я  им  читала  прошлой  зимой,  -  и  сами  читали  разные
неподходящие  мои  книжки,  вроде  жизнеописаний  Плутарха  и  мифов древней
Эллады.
     Непонятно  почему  -  читать  вслух  заставляли Катьку, хотя она читала
хуже всех. Почему? Переглядываются. Молчат.
     Я  спросила  Вафлю.  Он,  как  всегда,  сперва испуганно поглядел мне в
лицо,  подумал  и ухмыльнулся своей придурковатой с виду, но доброй усмешкой
и, как всегда, повернувшись сначала ко мне спиной, ответил через плечо:
     - Ну, зато она так умеет... заикаться. Как ты все равно!..
     Читали  и  ревели,  когда  кто-нибудь  умирал:  Ифигения,  Патрокл, все
равно.  Они  воображали, что это я в больнице. И первым зарев начинал Вафля,
-  в  каких  асфальтовых  котлах  и  рыночных  подвалах он таких сантиментов
набрался - право, не знаю.
     Итак,  мы  вступили  в  период скрытой, жестокой борьбы в нашем родовом
замке.  С  заговорами, подсматриванием и бурными столкновениями. За сахарный
паек  для  ребят,  за  место  у  плиты  для  Вафли,  за подстилку для Зевса.
Собственно,  это  и  была борьба за какую-то семью, за ее шатающуюся опору -
отца.
     А  я  сама по себе - борюсь изо всех сил за свою собственную свободу. Я
должна все наладить, поставить на ноги и тогда наконец уйду.
     Я  получила удостоверение на право чтения лекций по истории в рабочих и
красноармейских клубах.
     С  продовольствием  уже  становится  полегче, и Владимир Николаевич уже
работает  в  Управлении  дороги,  в отделе тяги. Справляется кое-как, хотя с
грамотой   у   него   плохо.   А   летом   откроется   интернат   для  детей
железнодорожников.
     Все  устроится, и я свободна. Через полтора месяца. Ну, через два самое
большее.  Могу учиться дальше, нагонять упущенное, работать как зверь, опять
плавать...  жить  как  хочу,  расправить  плечи,  сбросив пятипудовый мешок,
пригнувший меня к земле...
     Не  желаю  я  их  помнить,  я  имею полное право не помнить, это просто
какое-то  проклятие моей жизни - эти детские глаза. Ведь я уходила из теплой
комнаты,  где  пахло  вымытым полом и пшенной кашей, худые портчонки на всех
троих  мальчишках  перестираны,  заштопаны  моими  руками, и Катька топает в
валенках,  сшитых  мною из солдатского шинельного сукна, я с чистой совестью
уходила,  я  освободилась,  я  счастлива  была  бы, если бы не проклятые эти
глаза,  устремленные  мне  вслед,  приутихшие  после  всех напрасных криков,
поп