тоже  очень  медленно и плохо. Румяные
лыжники  в  пестрых  свитерах,  тяжело  дыша,  навалившись  грудью на палки,
пережидали,  пока  проедет  загородивший  дорогу грузовик и пройдут люди, и,
когда  все прошли, последними двинулись двое малышей, катавшиеся с сугроба у
ограды,  и  потянули  за  собой  санки, и на кладбище среди белых деревьев и
сугробов  какие-то женщины толпились, заглядывая через груду комьев твердой,
как  камни,  земли,  присыпанной  свежим  снегом,  и вздыхали, все собираясь
расплакаться,  но,  наверное,  для  этого было слишком уж холодно, и за всех
разливалась  одна  старушонка,  вытирая  красные  глазки  и  робким  шепотом
спрашивая:  "А  кого  это хоронят, миленькие?" - и, ничего не расслышав, все
равно горестно покачивала головой и, что-то приговаривая, опять плакала.
     В  последнюю минуту, когда гроб уже начали опускать, Настя Трапезникова
-  ее  Платонов  хорошо  знал,  она  у  него  школу кончала - подвела своего
мальчика,  обнимавшего  завернутый в несколько газет кулек, спеша и волнуясь
стащила  с  рук варежки, уронила их на снег и сказала: "Подождите..." Громко
шурша  в  тишине  бумагой,  развернула  кулек,  достала и сунула в руки сыну
пучок  свежих  гиацинтов,  белых  и  розовых, беззащитно обнаженных и нежных
здесь, среди этих сугробов, жгучего мороза и глинистых промерзлых комьев.
     Закутанный   до  самых  глаз  мальчик,  такой  маленький,  что  детские
валеночки,  и  курточка,  и  шапка  -  все  на  нем казалось как с великана,
засопел  сквозь  белый от инея пушистый шарф и осторожно, как его, наверное,
учили, положил гиацинты на крышку гроба.
     Тогда  Платонов,  не  дожидаясь,  пока комья мерзлой глины повалятся на
цветы,  повернулся  и  пошел  домой, раздумывая по дороге о том, что если бы
все  люди,  которых  вылечил  или  спас  этот  доктор  Ермаков  из  районной
поликлиники,  могли  бы  прийти  сейчас, чтоб проводить его, как это сделала
Настя  Трапезникова и те женщины, то шествие растянулось бы через весь город
и  долго  еще  тянулось бы по шоссе, и такой процессии было бы не собрать за
гробом  какого-нибудь  римского  императора или великого полководца, и когда
думаешь   об  этом,  уже  почему-то  не  хочется  повторять  "Бедный  доктор
Ермаков!", как говорил себе Платонов, когда шел на похороны.
     ...Все  больше  светлеет  в  комнате,  занавеска начинает шевелиться от
проснувшегося  ветерка,  отчаянно чирикает стая воробьев, горланят петухи со
всех  концов  Посада,  в  особенности  старается какой-то молодой петушонка,
выскакивая  со  своим  писклявым,  натужным  "ку-ка-а-ку!..",  срывается  на
полуфразе  и,  сконфузившись, отмалчивается минуту, другую, чтоб потом опять
со  всей  натугой  хоть  надорвись, да кукарекни! Опять взвиться в пискливом
крике  -  возвестить  всему миру утренний торжествующий клич: "Жив курилка!"
И,  слушая  его,  Платонов с сочувствием думает, что и ему после сегодняшней
ночи не худо было бы кукарекнуть по этому же поводу!..
     Возник,   приближаясь,  тоненький,  покачивающийся  звук:  повизгиванье
дужек  пустых  ведер  на  коромыслах,  и Платонову сразу представилась улица
Посада  с  такой  же  ясностью,  как  если бы он выглянул в окно, широчайшие
обочины  дороги,  поросшие  низкой придорожной травкой, в которой протоптаны
пешеходами   плотные,   извилистые   дорожки   -  белые  в  сухую  погоду  и
глянцевито-черные после дождя.
     Проехал  автобус,  и с кудахтаньем пробежала, спасаясь, курица, и опять
возникло  покачивающееся  повизгиванье  ведер,  но  теперь  оно было короче,
глубже, поспокойнее, ведра были полные, точно сытые.
     Рукам  стало  холодновато,  и он посмотрел на них. Они лежали, большие,
сделавшиеся  от  худобы  узловатыми  в суставах, поверх зеленого, как трава,
одеяла.  Надо  бы  их  спрятать  под одеяло, и он попробовал это сделать, но
оказалось,  что  это  не  так-то  легко.  Из окошка подувал свежий сыроватый
ветерок,  руки  мерзли,  но  двигаться им не хотелось. "Ну, ладно, потерпите
немного, - сказал им Платонов, - соберемся с силами, спрячемся".
     Все  ярче  делается  свет  в комнате, занавеска, собранная на шнурочке,
заиграла  от  ветра  и  пошла  легонько  взлетать  у  него  перед  глазами -
подоконник  приходился  у самой постели, прямо у него над головой, и бледная
полоска  солнечного  рассеянного  света  легла  на одеяло, слабо вспыхнула и
побледнела  и  вдруг  стала  расширяться  и  разгораться  все  ярче, еще раз
замигала  и  налилась ослепительно-ярким светом так, что одеяло стало похоже
на  холмистый  луг  в  солнечный  день,  поросший удивительно ровной и очень
зеленой травкой шелковистых ворсинок.
     Опять  проехал  автобус,  замычала корова, и спокойно прогудели, должно
быть  встретясь  на  реке,  два  маленьких буксира, в доме запахло дымком, в
сенях хлопнула дверь, и внизу, на берегу, всполошившись, загалдели гуси.
     И  после  своего  ночного, едва не состоявшегося путешествия Платонов с
наслаждением вслушивается в эту мирную, будничную музыку.
     Одно  за  другим  начинают всплывать в голове разные недоделанные дела,
огорчения,  заботы,  неприятности, сначала важные, потом и такие пустяковые,
что  ему  вдруг  делается  смешно:  когда  человек  после кораблекрушения из
последних  сил  плывет  к  далекому  берегу,  он  видит  только недосягаемые
волшебные  огни,  и вот доплыл чудом, отдышался и уже недоволен, ворчит, что
ему плохо выгладили штаны, в которых он тонул!
     На  кухне давно уже стреляют лучинки - Казимира ставит самовар, звякают
чашки  -  значит,  накрывают  на  стол,  стенные  часы, так вызывающе-громко
тикавшие  ночью,  теперь  молча  размахивают  маятником, за общим фоном шума
проснувшегося Посада их уже не слышно.
     Вдруг   снаружи  кто-то  потихоньку  притронулся  кончиками  пальцев  к
распахнутой  створке  окошка и побарабанил ногтями по стеклу. Два - или три?
-  голоса  зашептались  под  окном,  и  чьи-то  легкие пальцы опять тихонько
прострекотали по стеклу - ту-ту-ту.
     Платонов  глубоко  вздохнул,  набираясь  сил,  и  протянул  руку, чтобы
отдернуть  занавеску.  Рука  поднялась,  покачнулась  и,  не достав до края,
упала на одеяло.
     Под  окном  шепотом  Вика  испуганно  проговорила: "Спит!" - и тихонько
зашипела.  Рука  со  второго раза послушалась, откинула краешек занавески и,
высунувшись  наружу,  легонько  помахала,  изображая  бодрое приветствие, но
было  уже  поздно: под окном никого не было. Вот до чего распустился. Ребята
к  нему приходили, а он не мог даже им знака подать вовремя, что не спит. Он
еще  раз  поднял  руку  и  стукнул  в стекло. Ага, мог ведь, значит! Раскис.
Досадно...
     В  сенях  глухо  стукнула обитая войлоком дверь, и он тотчас представил
себе  и  эту  дверь,  и  сени с полками, где стояла всякая старая чугунная и
глиняная  посуда,  и  бочонок  с  квашеной  капустой,  и даже большую черную
ручку,  высунувшуюся  из  прорванного  для  нее  войлока,  и  белый, стертый
посредине,  высокий  порог,  и  доску,  которая  при входе всегда пружинила,
прогибаясь...
     Потом  он  слышит,  как  мимо его двери ходят, сперва потихоньку, потом
нарочно  топая  и покашливая, - значит, тетя Люся с Казимирой дожидаются его
чай пить.
     Не  дождавшись,  они  стучатся  к нему в дверь, он откликается слабо, и
они входят, обе сразу, вдвоем, обеспокоенные каждая по-своему.
     - Похоже,  что  я решил поваляться денек! - развязно объявляет Платонов
и  усмехается - ему действительно забавно смотреть на них. У тети Люси сразу
делаются  страдальческие глаза, а Казимира непреклонно выпрямляется и "берет
себя  в  руки",  хотя весьма сомнительно, бывают ли у нее моменты, когда она
себя "не держит в руках".
     - Понятно,  лежите  смирно, не смейте шевелиться! Сейчас я принесу! - и
стремительно уходит.
     Тетя  Люся,  страдальчески  тиская  руки,  подходит  ближе,  озабоченно
вглядываясь Платонову в лицо.
     - Очень  было  плохо? Очень больно? - виновато шепчет она, и видно, что
уже и ей самой больно от сочувствия. - Я знаю: очень, очень, очень!
     Входит  Казимира,  в  руке  ее  твердо зажата тарелка, на которой стоит
большая рюмка какой-то травяной настойки мутно-зеленого цвета.
     - Пейте, сейчас же, перед едой. Это совершенно новый состав!
     - Пожалуйста,  с  удовольствием... что мне стоит... спасибо! - бормочет
Платонов,  принимая  тарелку  и  с  отвращением принюхиваясь к исходящему от
рюмки запаху ромашки, валерьянки и, наверно, каких-то лопухов.
     - Вот  и  пожалуйста!  Пейте живо. А почему эти окна не открыты? Сию же
минуту надо впустить как можно больше свежего воздуха.
     Пока  она,  набросившись  на окна, обеими руками расталкивает створки в
разные  стороны  жестом энергичного милиционера, разнимающего двух драчунов,
Платонов  умоляюще  показывает на рюмку и дотрагивается кончиками пальцев до
груди.
     Тетя  Люся,  испуганно  глядя  в  спину  Казимиры  Войцеховны, воровато
протягивает  руку,  самоотверженно  опрокидывает  рюмку  себе в рот и быстро
ставит обратно на тарелку.
     - Брр! Ну и гадость! - фальшиво крякает Платонов.
     - Выпили?  И  не умерли! - поучительно замечает Казимира, оборачиваясь.
-  Все  мужчины изнежены и нетерпеливы. Поэтому они вечно пытаются приписать
эти  свойства  женщинам...  Впрочем, большинство женщин тоже изнежены и тоже
нетерпеливы, это верно!
     Немного  погодя Платонову приносят в постель чай, а Казимира Войцеховна
с  кошелкой  отправляется в магазин, и при этом у нее волевой и непреклонный
вид,  а  тетя  Люся  с  тряпкой  в руке бродит по комнате, то вытирая пыль с
книг,  то  перелистывая  и  перекладывая их с места на место. Считается, что
таким  образом  она  ухаживает  за  больным Платоновым, потому что, когда он
здоров,  он  этого при себе никогда не допускает. Теперь же он все терпит, и
его  нисколько  не  раздражает,  даже  когда  она, раскрыв журнал, забыв про
уборку,  надолго остается стоять посреди комнаты, опираясь на половую щетку,
как на копье.
     Платонов хмыкает, и она оборачивается.
     - Вы похожи сейчас на часового у ворот замка!
     Тетя  Люся  рассеянно  моргает, долго обдумывая, что он сказал, потом с
грустью качает головой:
     - Нет... во мне нет ничего воинственного!
     Она  опять  обращается  к  журналу,  потом откладывает его, принимается
подметать, очень медленно, задумчиво улыбаясь, склонив голову набок.
     - Я  постоянно  об этом размышляю! - начинает она разговор, и щетка без
толку елозит на одном и том же месте.
     - Насчет букашек?
     - Да,  они  меня так поражают! Я себе это все так живо представляю, как
в  мой  организм  прорвалась  зловредная шайка этих мерзавцев. Вирусов! Чтоб
меня  сгубить.  И  они  нахально принялись размножаться и мучить меня, и тут
эти  мои милые крохотные букашки - ну, я условно их так называю, - мои белые
и  красные и всякие там тельца кидаются в погоню, накидываются на негодяев и
загрызают,  загрызают!  И  некоторые,  бедняжки, конечно, сами погибают! И в
конце  концов  они  меня  спасают.  Разве  это  не трогательно?.. Ну вот, вы
смеетесь,  я очень рада, если вас развлекла... На той неделе я себе порезала
руку.  И  что  же?  Букашки  сбежались  такой  толпой,  что  вся кожа кругом
покраснела,  и  они навели порядок, заделали порез и долго еще там суетились
и  только  на  третий  день, когда сделали свое дело, все разошлись по своим
местам, так что ни красноты, ничего, - следа не осталось!
     - Ай да букашки!
     - Удивительные!..  Или  я  еще  заметила:  я  засыпаю вечером, я крепко
сплю.  А кто-то во мне, значит, дежурит! Не все там ложатся спать. Чуть что,
они  меня  разбудят,  если  кто-нибудь  войдет  в комнату или крикнет. Я все
время  о  них  думаю  последнее  время,  слежу  за их поведением и просто их
уважаю!
     - Правильно  делаете,  тетя  Люся! Вы их сейчас хвалите, они слушают, и
им приятно. Еще пуще будут стараться!
     - Вы думаете - слушают? Едва ли! Хотя я нисколько бы не удивилась!
     Оба,  повернув  головы,  прислушались: в стекло раскрытого окошка снова
кто-то  мелко  и  быстро  побарабанил  ногтями  -  точно цыплята забегали на
подносе.  Платонов  быстро протянул руку за занавеску и побарабанил в ответ,
и  сейчас  же  кто-то  мягко,  цепко  ухватился  за концы его пальцев - тоже
только самыми кончиками пальцев, тонких и холодных, - и быстро пожал.
     - Не  спите?  Можно  к  вам на минутку? - пальцы соскользнули - снаружи
нужно  было  подниматься  на цыпочки, очень высоко тянуться, чтоб достать до
окна,  прямо  под  которым  начинался откос. Платонов уже раньше узнал - это
опять Вика.
     - Заходи!  -  сказал  он,  и  тотчас  быстро зашуршала под окном старая
сухая   трава   -   Вика   побежала  вокруг  дома  к  входу,  и  тетя  Люся,
неодобрительно  покачав головой, - сегодня вовсе не время для посетителей, -
пошла открывать.
     Вика   -   Виктория   Калеганова,   дочь  одного  из  главных  районных
начальников,  маленькая  девочка  с  очень  тоненькими ручками и ножками, со
светлыми,  плохо причесанными волосами, с прекрасным высоким лбом и глазами,
полными  недоверия  и готовности замкнуться, лет десять назад была приведена
за  ручку  в  школу  мамой и сразу же начала учиться необыкновенно хорошо, с
каким-то  отчаянием,  точно  с  перепугу,  и до четырнадцати лет была первой
ученицей  по  всем  решительно предметам, а потом стала ходить в распахнутом
пальто,  научилась  плевать  сквозь зубы, бросила учиться, напустила на свое
полудетское  лицо  отсутствующе-презрительное  выражение  с каким-то мутным,
невидящим   взглядом,   сделалась   кумиром   всех  лохматых,  расстегнутых,
ухмыляющихся  мальчишек  и  едва  не осталась на второй год. Через несколько
месяцев,  точно  после  кори,  выздоровела,  и  следа  не  осталось  от всех
глупостей,  и - что самое интересное - двое или трое мальчишек следом за ней
тоже  отвернулись  от  своей  болванской  моды поведения и стали заниматься.
Сейчас  Вика  идет  на золотую медаль, кончая школу... но воевать за ее душу
пришлось  трудно,  как  ни  с кем, никто не подозревал, сколько раз Платонов
приходил  в  отчаяние  и  решал,  что он никуда не годный педагог из-за этой
Вики...
     Легонько  стукнув,  входит  сама теперешняя Вика, восемнадцатилетняя, и
останавливается  на  пороге,  засунув  руки глубоко в карманы плаща, с видом
самой крайней и сумрачной независимости.
     - Вы  больны.  Вам,  наверное,  нужно...  Ну вот, он опять смеется! - И
вдруг  ни  сумрачной  независимости  не остается, ничего - добрые любопытные
глаза,  забавно закушенная нижняя губа, чтобы не рассмеяться. - Ну что вы во
мне смешного увидели! Ну, Николай Платонович!
     - Я  вспоминал,  какие  у тебя были тоненькие ручки-ножки, когда тебя в
первый  раз  привели  в  школу! Ну бывают! Но чтоб такие! Просто спичечки. Я
все  думал,  как  она,  бедняжка,  с  ними  будет маяться всю жизнь, если не
отрастет что-нибудь получше! Садись!
     - Отросли,  -  пренебрежительно  отмахнулась Вика, усаживаясь в кресло,
не  вынимая  рук  из  карманов  и  закинув  ногу на ногу, в тугих нейлоновых
чулках. - С вами сегодня можно серьезно разговаривать?
     - Можно, только о приятном.
     - Хорошо,  я  постараюсь  все  изложить в жизнерадостном освещении. Так
вот,  у  меня с отцом состоялся обмен мнений. Как бы симпозиум. Или форум. В
форме  скандала  на  кухне  коммунальной  квартиры. Я ему сказала, что думаю
пойти в педагогический.
     - Ты действительно решила в педагогический?
     - Нет,  определенно  еще  не  решила.  Но  яростное и слепое возмущение
моего  отца  заставило  меня  подумать об этом гораздо серьезнее. Он столько
привел  уничтожающих  примеров  и  доводов "против", что почти убедил меня в
обратном.
     - На каких же примерах он тебя так удачно убедил?
     - На  вашем  примере,  между прочим, тоже. Прежде он все интересовался:
за  что  вас  сняли  с  директорства.  Я говорю "по болезни", говорю "он сам
попросил",  а  он  усмехается  с  сожалением.  С таким сожалением, ну как на
девочку,  которая  ему  стала  бы  объяснять,  как аист ей принес братика...
"Чтоб  человек  сам  себя  попросил  перевести  в  преподаватели,  когда был
директором?  Это  что  получится?  Я  вот,  скажем,  майор  и  вдруг пойду и
попрошу,  чтоб  меня  перевели  в  лейтенанты? Так, что ли?" - и заливается,
хохочет,  так  ему  это  кажется смешно и так он уверен, что посрамил меня в
споре...
     - Твой  отец  наблюдательный человек, умудренный практическим житейским
опытом...
     - "Заявления  Платонов  подавал,  верно,  да  это  что?  Я  и сам такие
подавал,  когда  нужно было по ходу дела, а никто меня не понизил? Нет? Ага,
вот то-то. А у Платонова что-нибудь да было!"
     - Например,  я  воровал  чернила  и  мел.  Или  из  мести  ставил своим
врагам-второклассникам двойки?
     - Нет,  гораздо  хуже.  Не умели ладить с кем-нибудь, с кем нужно уметь
ладить.
     - Я  и  говорю, что он не лишен наблюдательности, но чего он на меня-то
напустился?   Ведь  я  тебя  не  уговаривал  идти  в  педагогический.  И  не
уговариваю.
     - Конечно  нет.  Он  знаете  что  орал?  "Не  допущу,  чтоб дочь у меня
сделалась  неудачницей!  Ты способная! Человек должен развивать способности,
а  не  смиряться,  что  его засунут куда-нибудь в угол тянуть лямку". И тому
подобное.  "Ты знаешь, кто в педагогические идет? Кто провалился в настоящие
перспективные  вузы! Ты погляди на себя в зеркало! Такие учительницы бывают?
Иди  хоть  в  артистки,  у  тебя  внешность  -  ничего  не скажу! Но заранее
обрекать  себя  -  стать  неудачницей?!  Вроде этого вашего Платонова хочешь
стать? Не позволю!"
     Вика  с  вызовом  уставилась  в упор на Платонова, насмешливо улыбаясь,
только щеки у нее горели от волнения, как на морозе.
     - Ну,  чего  ты  на  меня-то  уставилась?  Чего высматриваешь? - устало
спросил Платонов.
     - Вам обидно? Такая грубая, все говорю прямо! Сами учили!
     - Да в общем-то что? Карьеру мою не назовешь блестящей.
     - Нет, обидно?
     - Да,  обидно.  Не  так  уж  очень,  но  почему-то  немножко обидно. Но
главное - стыдно, что мне хоть на одну минуту это может показаться обидным.
     - Да...  за  одних  соловьев  с кукушками вас тогда чуть было не сняли!
Сколько  лет  директором  были,  а  вам с квартирой тянули. А новый директор
приехал  - сразу и получил со всеми удобствами, ту самую, которую вам должны
были  дать. Я знаю, об этом вы запрещаете говорить, да я уже сказала, теперь
поздно, обратно не возьмешь. И вы с этой подлостью даже не боролись.
     - Какая  там  подлость,  глупая ты девчонка. Приехал новый человек, ему
жить негде, а дом как раз был готов.
     - Уж  он-то не неудачник. Он потому, может быть, и приехал, что дом был
готов.
     - Когда  приличный  человек,  -  тихо сказал Платонов, прикрывая глаза,
как  на  очень  скучном  уроке,  - чего-нибудь не знает наверняка, он вместо
того,  чтобы  подозревать  других  в  том,  что те, "может быть", сделали, -
может молча вздохнуть. Высморкаться. Или почесать в затылке. И промолчать.
     - А  как  мы бесились за вас, всем классом! За несправедливость. Я вам,
может  быть,  напишу,  можно?  Нет, не напишу, а вырву из дневника несколько
страничек,  чтоб  вы  прочитали.  Ну,  вы  устали, наверное, а я, бестактная
свинья, вам надоедаю.
     - Так  ты  зачем,  собственно,  приходила? Тебе ничего от меня не нужно
больше?
     - Нет,  пока все. Я с вами советовалась. Вы не заметили? Неужели?.. Ну,
не  так примитивно: Николай Платонович, куда вы мне рекомендуете пойти после
школы?  Вот  туда? Ну, спасибо, двинула туда!.. Нет, с вами так не выйдет. С
вами  так... посылаешь импульсы, как на другую планету, и волны возвращаются
к тебе, и ты начинаешь кое-что соображать.
     - Счастье,  что  я  от  вас  скоро отделаюсь. Запутаете вы меня, ну вас
совсем!
     - Разве вы нашим классом не гордитесь?
     - Очень-то  надо,  зазнайки  несчастн