сь вашими чудесными крендельками!
     - Крендельками?  Да...  крендельки...  -  суетливо проговорила, глядя в
сторону, Валерия. - Я сию минуту... Сейчас!
     Она  выскочила  в  коридор,  и  Иван  Сергеевич,  услышав, как стукнула
дверь,   обернулся   и   сделал   заранее   приготовленное  выражение  лица:
вежливо-обрадованное,   но   без   чрезмерного  восторга  -  и  двинулся  ей
навстречу.
     - Посиди  на  кухне, - тихо сказала Валерия Александровна. - Она сейчас
уйдет. Иди на кухню, пожалуйста.
     Иван     Сергеевич,     очень     удивленный,     но,    как    всегда,
сдержанно-молчаливый,  с  самым  корректным  видом  постоял  около  кухонной
раковины,  глядя  на чешуйки от селедки, которую тут недавно чистили, до тех
пор,  пока  не  услышал,  что  гостья  ушла и Валерия, проводив ее до двери,
быстро прошла по коридору в свою комнату.
     Только  после  этого  он, сохраняя ради соседей невозмутимо-благодушную
улыбку, тоже пошел к себе.
     Валерия  стояла  спиной  к  двери  и смотрела в окно, где видеть было с
пятого этажа решительно нечего.
     - Она  куда-нибудь  торопилась?  -  небрежно  спросил  Иван  Сергеевич,
стараясь как можно дольше ничего не замечать. - Быстро что-то ушла, правда?
     Валерия обернулась, и он увидел ее лицо.
     Он  мгновенно  узнал  это  ее выражение, вспомнил, когда его видел: шла
ранняя  городская  весна голых деревьев, грязных сугробов и тусклых в тумане
фонарей,  подтаявших  луж.  Ветреный  вечерний перекресток, мимо которого со
звоном,  дребезжа,  несутся  переполненные трамваи с желтыми окнами, и около
чугунного  фонарного  столба,  на этом насквозь продуваемом перекрестке, где
они  в  те  дни  встречались  украдкой,  -  ее лицо, совсем еще молоденькое,
худенькое  лицо,  покрытое  неровными  красными  пятнами  с  вот  точно  так
улыбавшимися  дрожащими  губами:  ее  только  что ударил по лицу и выгнал из
дому  отец.  Не  совсем  выгнал,  потому что было уже не старое время, когда
можно  было  по-настоящему  проклинать  и  выгонять,  но смертельно обидеть,
унизить  и  ударить  по  лицу  все-таки  еще было вполне можно, и отец так и
поступил...  Она  стояла,  отвернувшись  от  окна,  как тогда под фонарем, и
улыбалась жалкой, отчаянной улыбкой, храбро повторяя:
     - Ну  что  ты  смотришь, ничего, ничего не случилось!.. Просто-напросто
артистка  Дина  Лузовая сделала мне предложение: пойти к ней в домработницы!
- И она, улыбаясь все той же беспокойной улыбкой, смотрела ему в глаза.
     - Что  она?  Взбесилась?! - нервно поправляя очки, и едва не смахнув их
на  пол,  сдавленным  голосом  еле выговорил Иван Сергеевич, чувствуя, как в
нем  просыпается  то  самое  чувство,  что  и  тогда,  когда он хотел бежать
драться  с  ее  отцом.  -  Взбесилась она, эта дрянь? Ты сказала ей, что она
дрянь? Выскочка несчастная! Ты сказала?
     - Нет,  я  ей не сказала, я ничего не сказала, мне стало так невыносимо
неловко...  Как мы готовились! Я ей совала в руки наш альбом, а она сказала:
"У  нас еще будет время!" Ты понимаешь, когда я буду на кухне, она зайдет, и
мы поговорим!.. Я ничего не хотела, только бы она ушла поскорей.
     - Ну так я ей скажу! Я с ней поговорю!
     Иван  Сергеевич  долго  свирепо  шагает  по  комнате,  изобретая  самые
язвительные ответы Лузовой, он то кричит на нее, то цедит ледяным тоном:
     - Вы  еще  девчонка  перед  моей  супругой!  Вы  сумели  увести  вашего
Булаховича  от  жены  и  детей,  так  сумейте  сами его нежить и баловать! И
ставить ему компрессы, не знаю уж там куда!
     - Это неблагородно, - тихо говорит Валерия Александровна.
     - Хорошо!  -  рычит,  налетая  на  стол и потирая ушибленную ногу, Иван
Сергеевич.  - Я подойду к ней и изысканно вежливо скажу: "Гражданка Лузовая,
вы  предложили моей жене, артистке оперы, пойти к вам в кухарки? А знаете ли
вы,  что  в  те  годы,  когда на сцене замерзала вода, она вместе с другими,
бледная  от  голода,  выходила  в  легком  платье  и  весело пела ради того,
чтобы..."
     - Она  это  знает,  -  упавшим  голосом  сказала Валерия. - Она это все
знает, и ей это совершенно неинтересно. Я очень устала, давай помолчим.
     Немного погодя она неожиданно спокойно спросила:
     - Что сегодня по телевизору? - и сама повернула ручку выключателя.
     Экран ожил и зашумел.
     - Что это они делают? - спросила Валерия.
     - Ты не станешь смотреть какие-то соревнования по поднятию тяжестей...
     - Нет, нет, пускай поднимают... Давай посмотрим.
     Они  смотрели  поднятие  тяжестей,  последние  известия,  виды  речки в
Сибири,  каких-то  плясунов  до  тех пор, пока не кончились передачи и им не
пожелали спокойной ночи.
     На  другой  день,  вернувшись  с  работы, Иван Сергеевич узнал, что они
идут  в театр. Удивился и обрадовался, наспех поел не тронутой со вчерашнего
дня  кулебяки  и  салата, побрился, надел лучший костюм, и через час они уже
прохаживались по кругу по знакомому фойе среди публики.
     Каждый  раз,  как  они  проходили  мимо  большого зеркала, Валерия чуть
задерживалась,  и  Иван Сергеевич это заметил. Он вопросительно кашлянул, но
она ответила, не дожидаясь вопроса:
     - Странно,  правда,  тут полное фойе народу, и все видят всех. И каждый
не видит только одного: самого себя...
     - Ну  и  что же? - сухо проговорил Иван Сергеевич. Со вчерашнего дня он
был все время настороже и очень побаивался всяких размышлений.
     - Ничего... Как мы с тобой выглядим для других? Какие мы в их глазах?
     - А мне и знать совершенно неинтересно. Ну, вот звонок. Пойдем!
     Они   посидели  немного  молча  на  своих  местах  в  зале,  постепенно
наполнявшемся  публикой, и только когда появился дирижер, приготовляясь дать
знак начинать увертюру, Валерия шепнула мужу:
     - Я  поняла  кое-что  и  решила...  Ничего,  я  тебе после скажу. После
спектакля...
     И  тут на них хлынул поток музыки, все смывая, затопляя, и повернул зал
и  сцену,  сегодняшний  день,  и  прошлое, и то, что их ожидало еще в жизни,
своей  волшебной стороной. Они без памяти любили эту музыку, и музыка любила
их.  Они это чувствовали и знали, что в эти минуты они почти равны тому, кто
ее создал. Иначе, вероятно, и не стоило бы ее создавать.
     Опера  шла  акт  за  актом,  и  в  том  месте,  где звучали первые ноты
вступления  партии  Олимпии,  которую  когда-то Валерия Александровна должна
была  петь,  но  так  и  не спела, он тихонько прижал к ручке кресла ее руку
своей ладонью, и она, не отрывая глаз от сцены, благодарно улыбнулась.
     Олимпию  пела  Дина  Лузовая, и, слушая ее, Валерия старалась подметить
что-нибудь очень плохое, но очень плохого ничего не было.
     Только   в  одном  месте,  когда  Лузовая,  напряженно  форсируя  звук,
понизила  на  полтона  в  том  самом  критическом  месте, которое они ждали,
Валерия  сжала  губы  и нахмурилась, а Иван Сергеевич мстительно усмехнулся,
но тут же забылся, слушая музыку.
     Когда  в  последнем  акте  по  венецианскому  каналу  поплыла гондола с
цветным  фонариком,  в  оркестре  зазвучала баркарола, а в кулисах появились
трое  гитаристов,  Валерия  прикоснулась  к  его руке, и он поспешно ответил
благодарным  пожатием. Тогда, во время летней поездки в Крым, Иван Сергеевич
выходил  в  этом  месте третьим гитаристом. Правда, его самого почти не было
видно  из  публики,  только гриф гитары с лентами и локоть в расшитом рукаве
высовывались  из-за  кулисы,  но  играл  он очень правильно, и все говорили,
что,  если  бы он не был экономистом, из него вышел бы хороший гитарист. Они
в  первый  раз в жизни были в Крыму, в первый раз в жизни видели море... Им,
городским  жителям, не видавшим ничего, кроме домов, улиц, дворов, скверов и
трамваев,  все  казалось  чем-то  вроде  сна,  который они старались получше
запомнить,  пока снится, и больше всего боялись позабыть, проснувшись. В эти
дни  она  готовилась  петь  Олимпию,  и Олимпия, сливаясь для них со всей их
жизнью,  была  таким  же  сбывающимся  сном, как тропинки, убегающие в горы,
морской простор и тоненькое персиковое деревце во дворе около кухни.
     ...Но  вот спектакль кончился, и они в общей толпе вышли из освещенного
подъезда.
     - Ты  что-то  хотела  сказать?  Что-то  придумала,  а?  -  спросил Иван
Сергеевич.
     - Да,  Ваня.  Давно  надо  было  догадаться...  Надо кончать, нужно мне
уходить.
     Он возмущенно фыркнул, презрительно засмеялся:
     - Ну,  уж такого малодушия, такого... настроения я от тебя не ожидал!..
О, я знаю, из-за чего это! Все из-за дрянной бабы...
     - Да,  да,  я  знаю  все,  что ты скажешь. Но это не то. С этого только
началось.  Я  точно посмотрела в зеркало. Постой, не перебивай. Тяжело вдруг
узнать,  как  ты  выглядишь,  даже в глазах такой Дины. Я посмотрела на себя
такими  же  чужими глазами. Ну что ж, Дина, по-своему, в общем, права. Разве
нет?  Я  почти  ничего не добилась в жизни. То есть только очень малого, это
же  правда, я должна в этом убеждаться каждые две недели, когда расписываюсь
в  самом конце ведомости на получение зарплаты. Я не ленилась, не теряла зря
времени,  я  работала  и  сделала,  вероятно,  все, что могла. И все-таки не
добилась.  Вот  и хватит, больше я петь не буду. Меня отпустят с облегчением
и  подарят  мне  почетную  грамоту и фарфоровую вазу. Не буду, не буду, ни в
хоре,  ни  "Она  прелестней  всех!",  -  ни  в  клубе домоуправления. Баста.
Сегодня  мы  были  с тобой в последний раз на этой опере. Потому я тебя туда
повела, что в последний раз. Ну, что ты хочешь сказать? Утешить меня?
     - Напротив!  Нет!.. Я ничего этого не принимаю! Отбрасываю! - горячился
Иван  Сергеевич,  понимая,  что  ему  сейчас  нужно быть сухим, насмешливым,
мужественным,  рассеять,  высмеять свысока все эти настроения и рассуждения,
как  он  их  называет.  Но ни мужества, ни насмешки в нем нет ни капельки, а
только   страх,   рвущая   сердце   жалость  и  беспомощное  отчаяние  перед
надвигающейся переменой всей жизни.
     - Нервы  и...  настроения! Чепуха какая-то! Надо это... встряхнуться. У
тебя  сейчас...  ты  сейчас  просто  в  отчаянии, вот и все. И... пройдет! -
бодрится Иван Сергеевич, чувствуя, что сказал вовсе не то, что надо.
     Но  она уже ухватила это слово. Она остановилась посреди протоптанной в
снегу по бульвару дорожки, обняла его и прижалась лбом к его плечу.
     - Ваня,   я  в  отчаянии,  в  покорном  отчаянии,  Ваня...  Зачем  себя
обманывать?
     Неожиданно она быстро выпрямляется, виновато отворачивая лицо.
     - Прости, пожалуйста. Пойдем.
     И они идут дальше.
     Глухо  похрустывают  вокруг  шаги  прохожих,  пушистый  медленный  снег
садится  на  черные  веточки зимних деревьев, освещенных фонарями, покрывает
белым ковром скамейки, сглаживает следы.
     - Ты  что?  -  робко  спрашивает  Иван  Сергеевич. Ему кажется, что она
улыбается, и это его пугает.
     - Когда  я  шла  с  первого спектакля, тут, на бульваре, вот так же шел
снег.  Вот  и все... Снег все еще идет. Мы уже прошли, а снег все еще идет и
будет идти...
     - Ну  и  что  он  доказывает,  этот  снег? - возмущенно спрашивает Иван
Сергеевич и слышит, как она тихонько усмехается:
     - Ничего. Разве снег должен что-нибудь доказывать?
     Ночью  они  лежат молча рядом в полутьме и смотрят на стену, освещенную
косым углом света уличного фонаря, похожего на остановившееся солнце.
     Иван  Сергеевич  несколько  раз  громко, демонстративно вздыхает, давая
знать,  что  не спит и готов разговаривать, но Валерия о чем-то думает и все
молчит. Наконец, чутко уловив ее дыхание, он издает страдальческий стон:
     - Так  я  и  знал,  ты  сейчас  начнешь  плакать.  И из-за чего? Стыдно
признаться, из-за чего!
     - Наверное, заплачу... Вчера мы смотрели телевизор...
     - Что-о? Поднятие тяжестей? Или?..
     - Да-да...  Мы  смотрели,  как  эти  толстяки  поднимали  свои штанги с
чугунными   тарелками,   и   они   казались   нам   такими   толстокожими  и
самодовольными.  А  я  выбрала  себе  одного  и стала за ним следить. Он так
старался,  так  натуживался и чего-то все-таки не смог поднять и потом стоял
в  сторонке  такой  жалкий,  как  побитый,  и  мне  стало  так его жалко, ты
представить  не  можешь... Ведь он поднял очень-очень много, а в публике все
от  него  отвернулись  и  хлопали  только тому, который на полтарелки больше
поднял, а это несправедливо и неправильно.
     - Ну что же делать? Это был чемпион! Рекордсмен!
     - А   ну   их,   этих  чемпионов!  Ведь  все  человечество  состоит  из
нечемпионов... Что же, они все должны считать себя неудачниками?..
     - Ты  просто  все  переводишь  на свое настроение... Ты пойми, это даже
унизительно  -  плакать  из-за  какой-то...  -  Он нашарил на ночном столике
очки, надел и сел в постели, опираясь спиной о подушки.
     Она  боролась  со  слезами,  которые  ей  мешали  говорить. Ей хотелось
рассказать  о  своей  великой  любви к искусству, о своей мечте когда-нибудь
суметь  передать  своим негибким голосом что-то, что она чувствовала и знала
хорошего  про  жизнь  и  чем  ей  хотелось  поделиться  с  людьми, что имело
какое-то самое прямое отношение к ее жизни и всей жизни вокруг.
     Но вслух она сказала:
     - Ну  что ж, Ваня, у нас была мечта... Олимпия... Она не осуществилась,
но ведь она не умерла, она живет с нами.
     - Да,  да,  да,  конечно, вот ты ж сама видишь! - с восторгом подхватил
Иван Сергеевич.
     - Ведь  есть  же у человека своя главная мечта, которая светит тебе всю
жизнь. Как звезда...
     С  невыразимым  облегчением  Иван  Сергеевич хватает ее руку, несколько
раз целует и, не отпуская, торопливо гладит.
     - Мне  ее  просто  жалко,  -  тихо  говорит  Валерия Александровна. - Я
слушала  ее  сегодня.  Она  далеко  не  пойдет. При всей своей ловкости. Она
скоро  сойдет, только сейчас она еще этого не знает. Вдруг разом утихнет шум
вокруг  и погаснет свет. И тогда у нее не останется ничего. Олимпия? Это для
нее  ступенька  лестницы.  И кто ее тогда возьмет за руку? Булахович? Нет...
там  совсем  другое  дело,  даже  говорить  не  о  чем...  На  нее  не стоит
сердиться.  Мы  не  станем  писать  ей  язвительных  записок, просто вежливо
объясним,  чтобы она оставила нас в покое. А сердиться на нее не стоит - она
просто еще не знает.
     ...Начинается  новый  день,  звенят звонки в квартире, хлопает дверь, и
начинает  гудеть  лифт.  А  вечером приходят двое из домового клуба и просят
Валерию  Александровну  принять  участие  в  вечере  строителей, закончивших
постройку дома в соседнем квартале.
     Валерия  бежит  к  зеркалу,  со  страхом  гладит  ладонями припухшее от
ночных  слез лицо, говорит мужу, что в таком виде петь она не может и вообще
она  же  решила  больше  не петь, и Иван Сергеевич быстрыми шагами марширует
несколько  раз,  как  парламентер,  по  коридору  туда  и  обратно и наконец
объявляет,  что  Валерия  Александровна  не  совсем  здорова, но постарается
прийти.  Да,  ровно  к  шести.  Нет, она никогда не подводит. Она никогда не
опаздывает.
     А  она,  сидя  перед  зеркалом,  начинает  пробовать прическу к вечеру,
чувствуя  знакомую легкость в теле, и уже волнуется, слыша, как за ее спиной
Иван  Сергеевич  потихоньку  перебирает  струны,  сосредоточенно  настраивая
гитару.



   Федор Федорович Кнорре
   Орехов



     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.2.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 11 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Еще  в  войну  на пустыре за железнодорожными путями были выстроены для
рабочих  эвакуированного  завода  эти  одинаковые  бараки странного розового
цвета.  Война  кончилась,  но все вокруг еще полно было ее отголосков. Завод
уехал  обратно  в  свой город, как бы раздвоившись, и оставил на месте такой
же  завод,  только  поменьше.  Старых  рабочих  большей частью переселили на
другие  квартиры,  так  что теперь весь этот барачный квартал был населен до
того  разными  людьми, что и объяснить-то было трудно, какая судьба свела их
вместе  в  этих  одинаковых  унылых и длиннющих домиках, шелушащихся розовой
краской  посреди  бывшего  пустыря  с  протоптанными  по  всем  направлениям
пыльными  тропинками,  громадной  лужей  у  водоразборной  колонки  летом  и
молочными ледяными торосами зимой.
     В  субботу  почтальон  приходил утром и вместе с газетами оставил Софье
Львовне письмо для ее соседа - водителя автобуса Орехова.
     Чтоб  Монька  не  сложил  из  конверта  кораблика  или  самолетика, она
спрятала  письмо в карман фартука и до самого вечера посматривала на ворота,
не  покажется  ли Орехов, все время помнила, что нужно отдать письмо. Но тут
она  обнаружила,  что Монька пропал. Хотя это происходило по нескольку раз в
день,  она  каждый  раз  в отчаянии хваталась за голову и начинала метаться,
как  курица  перед  автомобилем,  теряя  всякое  соображение, уверенная, что
именно  на  этот раз Монька пропал окончательно, погиб страшной смертью, она
его  потеряла, сыночка своего, красавчика своего сладкого, свою единственную
радость,   ангелочка   обожаемого!   И,  дергая  себя  за  седеющие  волосы,
постанывая  от  предчувствия  неминучей  беды, она выбегала, оглядывалась по
сторонам,  во двор, уже начиная причитать над его растерзанным трупиком, над
его закатившимися звездочками-глазками!..
     На   подламывающихся,  слабеющих  ногах  она,  спотыкаясь,  кидалась  к
заброшенному  колодцу,  с  воплем  заглядывала  в  его зловещую темноту, уже
готовая  и  сама  ринуться  туда  следом  за своим бриллиантовым котиком, за
своим...  Но колодец был неглубокий, к тому же забитый всякой дрянью, и даже
ее безумные глаза могли разглядеть, что ее сокровища там нет.
     Сразу  ей становилось чуточку легче, но она не сдавалась и, дергая себя
за  волосы,  чуть  не  падая  при каждом шаге, бросалась к воротам с криком:
"Ой,  он  попал  под грузовик!" Но тут кто-нибудь из соседок, наблюдавших за
знакомой сценой, выходил на крыльцо и кричал:
     - Чего надрываешься! Софья!.. Вон твой на сарае сидит с мальчишками!
     Не  веря  своему  счастью, она оглядывалась, всплескивая руками: Монька
действительно  сидел  на  низенькой  крыше  сарая,  болтая  ногами, в полной
безопасности.
     - Монечка!..  -  бессильным,  опустошенным  голосом  вскрикивала  Софья
Львовна,  бросалась  к  Моне  и,  вцепившись ему в ногу, сдергивала с крыши,
рискуя  грохнуть  затылком  об землю, хватала и трясла его за плечи так, что
от  него  только пыль летела, вопя окрепшим пронзительным голосом: - Монька,
чтоб  тебе  подохнуть! Это холера, а не мальчишка, пропадешь еще один раз, я
убью тебя, змееныш окаянный!
     Монька,   точно   его  лично  это  совершенно  не  касалось,  с  полным
равнодушием  позволял  матери себя трясти, мотаясь в ее руках, как тряпичная
кукла.  Он  знал, что через минуту она его отпустит и пойдет по своим делам,
страстно  поцеловав  на  прощание  и  пообещав в следующий раз выколотить из
него всю душу.
     Пока  все  это происходило у сарая, Орехов, чье письмо мялось в кармане
фартука  у  Софьи  Львовны,  прошел  через  двор  и успел по волнистому полу
длинного  коридора  дойти до своей комнаты, вынуть из кармана бутылку водки,
сорвать пробку, налить себе поменьше полстакана и выпить.
     После  этого  он,  уже  не  торопясь,  снял  куртку, повесил на один из
множества  громадных гвоздей, торчавших из стены и составлявших значительную
часть  обстановки комнаты, на другой гвоздь повесил кепку, снял ботинки, лег
на  кровать,  закинул  руки  под  голову  и терпеливо стал ждать, пока водка
начнет  действовать  и  на  сердце  у него помягчеет, кое-что затуманится, а
кое-что  вдруг  прояснится - что именно и как получится, заранее он не знал.
По-разному  бывало.  Ему хотелось подум